Громыхая, гигантским обвалом обрушилась темень. Зазвенели колокольцы. Ярко вспыхивая, зароились кругами разноцветные светлячки. Завертелись, закружились, слепя. Колокола оглушают, гудят набатом, бьют, бьют в затылок…
* * *
Далекое-далекое детство… Сон надвигается, укрывает мягко и заботливо уставшие ноги и руки, подбирается к изголовью. Его отгоняют яркие события дня, что вспыхивают на тёмном экране сомкнутых век. А сон, отступив, подкрадывается опять, неторопливо, незаметно…
За стеной молится бабушка. Её монотонный голос пробирается через пуховую подушку, вытесняет мысли, завораживает, помогает всепобеждающему сну.
Но тот словно чего-то выжидает. Слух напряженно ловит обрывки фраз, слова и держит на расстоянии медлительный сон.
– «Господи, прости мя…»
– Милая бабушка, ну сколько раз можно тебе объяснять: Бога-то нет!
– «Прости и помилуй…»
– Ну за что тебя прощать, такую добрую?
– «Во имя Отца и Сына и Святага Духа…»
– Ну всё. Завтра спрячу иконку так, что не найдешь этот Святой Дух. И никакой Бог тебе не поможет.
– «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…» – Странная молитва какая-то: никогда бабушка её не читала.
– «Наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя, яко беззаконие мое аз знаю и грех мой предо мною есть выну…» – Да ведь это не бабушкин, а дедушкин голос!
– «Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти…»
Что за чушь: дедушка-то у меня неверующий. Первый комсомолец, ветеран войны, председатель сельсовета. Да и жена его неверующая: колхозница, бригадир-передовик.
– «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей…»
А другой дедушка на войне без вести пропал. Это его жена – моя бабушка, что каждый день молилась.
– «Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего…»
* * *
Так кто же это молится? Сквозь веки пробивается тусклый свет. Незнакомые, недетские запахи. И шум, постоянный шум. Как у порожистой реки. Так я и есть у реки. На рыбалке. В отпуске. В тайге.
Ничего не понимаю. Открыв глаза, смотрю на незнакомый потолок, слушаю незнакомый голос, незнакомую молитву. Где я?
Пытаюсь повернуть голову, но боль током блестит в глазах, выталкивает из груди стон и возвращает память. Пасечник – сволота! Зверь – не человек!
Пробую встать, но в глазах от боли меркнет свет.
– Ты лежи, мил-человек, – раздается рядом голос, – и прости меня грешного.
Такое отчаянье слышится в голосе, что я с удивлением открываю глаза.
Обхватив руками голову, сидит за столом этот уголовник. Обреченным взглядом смотрит в окно. И такая во всем его облике безнадежность и безысходность!
– Господи! – вдруг вырывается из его груди. – Ну как мне дальше жить, Господи? Ну за что мне такое наказание?
Руки его безвольно падают на стол. Голова низко склоняется. Плечи судорожно передергиваются.
– Ты чего, дядя? – спрашиваю, с трудом шевеля челюстью. – За что ты меня так? А если б убил?
Долгое-долгое молчание.
– Ты прости меня, парень. Прости хоть ты. Я-то ведь себя не прощу. Уж слишком нагрешил. Всю жизнь работал я здесь егерем. С начальством дружбу водил. Сколько зверя я перебил! Сотни кабанов, изюбрей, оленей. Бил зверя зимой и летом, ночью и днем. А кого мне тут бояться? Все друзья, все свои.
Случалось, и тигра стрелял, когда он попадался. Вредный зверь. Мешал он всем. То собаку утащит, то скотину у кого-нибудь задерёт. Десять лет назад тигр тракториста в тайге съел, и начальство стало бояться охотиться там, где живут тигры. Если ж подстрелишь тигра, то в героях целый год ходишь. Убьёшь, покажешь друзьям, похвастаешься, да и оставишь его воронам. А зачем он нужен? Шкуры у себя дома вешать было как-то не модно…
А в позапрошлый год открыли границу, китайцы стали шкуры и туши тигриные покупать. Деньжищи громадные платили: две «тойоты» можно было купить или дом хороший. Ну, кому везло, стреляли тигров, продавали, богатели.
Завидно мне стало, что столько их перебил, а живу небогато. И, как назло, перестали тигры на моем пути встречаться. Ну, не везет – и всё. Как-то раз даже тигрицу с тремя большими тигрятами видел. Представляешь? С тремя! Вырастила, уберегла, выкормила! От красоты такой стоял, не шевелясь, любовался. Да рука сама по прикладу скользнула до спускового крючка… Но стрелять не стал, отпустил: пешком шёл, а их все ж четверо. Встретил бы где на дороге, думать долго не стал: пострелял бы из машины всех.
Почти год по тайге мотался – тигра не встретил. Следов-то много, но специально за тигром по следу ходить – шибко рисковое дело. Да и догони, попробуй, когда он без остановки пятьдесят километров через хребты прошагать может.
Как-то поехал на грузовике ночью на поля фарой светить, да по глазам звериным пострелять. У меня лучше, чем у других, такая стрельба получалась. Глазомер! В темноте только глаза светятся и ничего больше не видно. Тут надо чувствовать, каким боком зверь к тебе повернулся, где у него убойное место.
В ту весну на молодые всходы пшеницы много зверья выходило. Изголодались после бескормной зимы по зеленой травке. Подъехал к полю, светанул фарой – есть! С правого края засветились глаза у табунка косуль, слева несколько изюбров стояло. А между ними зелеными фонарями блеснули глаза тигра.
Ну, наконец-то, думаю, машину японскую куплю да квартиру обустрою. Прицелился, стрельнул. Тот прыг – в кусты. По прыжкам видно, что попал. Обрадовался. На рассвете, решил, я его найду, добью, если живой будет.
Утром надумал напарника с собой взять: с раненым тигром страховка нужна. А кого пригласить, чтоб надежный был, не разболтал бы чего лишнего? Да родственника. Племянника Ромку. Недавно с армии пришел. Стреляет хороню. С детства к охоте приучен. Но не нравилось ему это дело. Не любил зверей убивать.
Все же уговорил я его, и поехали. Приехали на это поле. Нашли следы – кровь тигра на траве, листьях, и пошли осторожно. Сразу крови много было, а потом всё меньше. Нашли тигриную лёжку. На ней кровь ещё была, а потом перестала встречаться: зализал рану, значит. Изредка высохшая капелька попадется, и всё. Потеряли след. И вмятины от лап на прошлогоднем листе да на сухой траве долго не держатся: подсыхают на солнце и выправляются смятый лист да трава. Ясно, что тигр пошел вдоль ключа.
Стали искать у ключа, не теряя друг друга из вида. А ключ в том месте валежинами завален, берега высокие, кусты густые…
На секунду только Ромка скрылся за завалом. Тут тигр на него и набросился. Парень выстрелил, да мимо, вскрикнул только… Не успел я!
Год уже прошел. Охотиться бросил. Осудили условно: начальство за меня заступилось. А тоска смертная. Ни днём ни ночью покою нет. Руки на себя наложил бы, да дети у меня в райцентре малые.
Никого видеть не хочу. И тебя бы не впустил, да ведь родственник мне твой дед. Очень я его уважал. Отца моего спас от расстрела. Все мы в этих местах родились, все родственники. А какое здесь было село богатое, но прахом всё попело: разогнали и расстреляли чуждые советской власти кулацкие элементы. А название-то какое село имело – Звёздочка!..
…Вот так и маюсь. Работаю да молюсь. Молюсь да работаю…
Затих голос. Снова шумел и лил дождь, бормотал и капал, отпевая и оплакивая не отпетое и не оплаканное этой земли.
– Боже, милостив буди мне, грешному… Упокой, Господи, душу невинно убиенного раба Твоего Романа и прости ему все согрешения вольная и невольная, и даруй ему Царствие Небесное…
Рвалась из души грешника молитва. Выбиралась наружу из этой теплой уютной пасеки, натыкалась, горячая, на холодные струи дождя, билась и металась неистово, не находя выхода, среди чужих, равнодушных капель. И ослабевшая, остывшая, струилась тоненько все выше и выше…
Сиреневая
– Когда я пью, то контролирую количество выпитого с помощью… слова. Пока могу произнести – пью, как только язык споткнется – хорош – норма. Слово это: «сиреневенькая». Кстати: жива наша Сиреневая!
– ?..
– Да-да, жива!
– Да я же своими глазами видел её шкуру! Три года назад шкуру изъяли во время антибраконьерского рейда у китайского перекупщика – как раз в селе Беневском, где Сиреневая иногда собак таскала. И после этого её никто не видел!
– А я видел! Тринадцатого февраля возвращались из Преображения с военкомом и редактором газеты «Синегорье». Не доезжая двух километров до села Свободного, водитель говорит: «Вон тигр дорогу переходит». И точно: на повороте через дорогу мелькнул длинный силуэт.
Подъезжаем к этому месту, а в кювете лежит… молодая тигрица. К снегу прижалась, а глаза от любопытства аж горят. И страшно ей, и интересно. Ну, – девчонка девчонкой. Сидим в «уазике», любуемся – до неё всего метров семь, рассматриваем в подробностях, обсуждаем красоту дикую. Редактор за голову хватается: всегда с собой фотоаппарат брал, а тут – как специально – не взял!
Тут вдруг вспомнили, что недавно рыбаков-мотоциклистов обогнали – вот-вот подъедут, а ещё неделю назад на Сергеевском перевале тигрица терроризировала проезжающие машины. Автомобили на крутом подъеме медленно едут, так она выскакивала из чащобника, гналась, или норовила на капот запрыгнуть, или лапой била куда придется. Многие тогда страху натерпелись. Говорили, что тигрят её убили из машины, поэтому она и мстила…
Вот и вспомнили: вдруг эта красавица рыбаков испугает? Стали сигналить, кричать, дверцами хлопать – никакой реакции, только плотнее сжалась. Завели двигатель, автомобиль взад-вперед подёргали, ближе к ней подъехали. Тогда только красавица нехотя встала, потянулась, повернулась, – и как же красиво её шкура запереливалась в лучах заходящего солнца! Ну, – всеми цветами радуги! Словно начали нагревать на огне кусок чистой меди, и медь заиграла цветными оттенками – от нежно-розового до сиреневого и густого фиолетового… Жар-зверь!
Сразу я Сиреневую вспомнил. Да и полосы на голове очень похожи. Не иначе внучка Сиреневой?
Покрасовалась тигрица, отошла чуть дальше за кустики, остановилась и опять на нас глазеет. А глаза-то – ну прямо лимонового цвета!
Тут и рыбаки подъехали. Увидели тигрицу, газанули, ажио шапка с головы слетела. А мы ещё постояли, подобрали шапку, посигналили напоследок, да и поехали рыбаков догонять.
Жива, жива, Сиреневая!
То ли сон, то ли явь?
Ночевал как-то я один в палатке после трудного перехода. Заплутал малость – перевалил не в тот ключ. Пока разобрался, куда идти, пока вышел на старую военную дорогу, – а дойти до неё хотел во что бы то ни стало, – наступил поздний вечер.
Я ходил по этой дороге когда-то. Местами она хорошо сохранилась, хоть и строили её во время Великой Отечественной войны сначала зэки, а потом и японские военнопленные.
Тогда вдоль всего побережья Приморского края были дороги. Да и деревень, посёлков, хуторов тогда было не в пример сегодняшнему – в каждой бухте жили люди. Рыбу ловили, лес пилили, охотились. Военных везде было много. Жизнь кипела…
Так вот, весь в клещах, обессилевший, вышел я на дорогу теплым сентябрьским вечером при полной луне. Конечно же, дорога давным-давно заросла деревьями и кустарником, но хорошо угадывалась в лунном свете по когда-то нарезанным кюветам. Олени десятилетиями пользовались ровным и твёрдым дорожным полотном и – переходя из долины Вангоу в бухту Успения, чтобы на побережье полакомиться морской капустой, – набили среди зарослей удобную даже для человека тропу.
Дошёл по тропе-дороге до первой попавшейся полянки, поставил палатку и, совершенно без сил, завалился спать.
И приснился мне сон.
Словно стою на крутом и высоком берегу бурной реки, гляжу на несущийся поток и вдруг падаю вниз вместе с куском берега.
Поток сразу же меня подхватил и закружил-завертел в водовороте, затягивая всё глубже и глубже. Вот уже нечем дышать, вода достигла глаз. Чувствую – погибаю. И я отчаянно забил руками-ногами, забарахтался, пытаясь вырваться из кружащей и рокочущей бездны.
И… проснулся.
Оглушительный рокот раздался совсем близко, и на стенку палатки навалился силуэт… тигра!
Я его сразу узнал, хоть и не представлял даже, какой у тигра силуэт. Лежу посреди палатки, раскинув руки. Под правой рукой свисток: я его специально взял по совету бывалых охотников, – мол, свист очень хорошо отпугивает тигра. Под левой рукой фонарик, под ногами топорик, но шевельнуться – не могу. Вообще тела своего не ощущаю, словно нет его у меня. Лоб, глаза, уши, и всё!
А тигр рычит и ходит вокруг палатки. Один раз, второй, третий.
Я очень хорошо чувствую, как огромные злые звуки его голоса великой тяжестью придавливают мою плоть. Даже голову повернуть не могу! Походил тигр вокруг палатки, порычал и – ушёл.
Очнулся я тогда, когда совсем рассвело. Схватил свисток и давай дуть изо всех сил. До темноты в глазах, до потери слуха. Пока свисток слюной не забился, не зашипел, не забулькал.
В себя пришёл, только когда вышел на берег моря. Совершенно не помню, как палатку свернул, как шёл почти десять километров до берега…
И до сих пор не знаю: то ли сон это был, то ли явь?
Ток
Брату Владимиру посвящается
– ….А меня током два раза било. Первый раз в детстве. Лет восемь мне тогда было. Перегорела в холодильнике лампочка, и отец её выкрутил, чтобы купить такую же. А я открыл холодильник, чтобы взять молоко, – а там темно. Всегда светло было, а тут – темнота. Стал я вглядываться и увидел блестящий кружок там, где лампочка была. Рука сама потянулась потрогать. Ударило, трясёт, а пальцы прилипли – не оторвать. В глазах искры сверкают. Упал я тогда и долго не мог издать ни звука, и шевельнуться сил не было. Заплакал потом, но говорить не могу – язык отнялся. Мычу, на холодильник показываю. Никто ничего понять не может. Вот переполох был!..
А второй раз – в прошлом году. Пошёл отводить лесосеку на гору Календарь…
…Апрельское марево разлито между сопок. Ароматное тепло струится вверх. Отмякшее солнце в истоме замерло и не дышит, развалившись на белой перине небесной софы, словно наслаждаясь малиновым звоном весны. Всё вокруг шуршит, шевелится, ползёт, летит, тянется. Прошлогодний скрученный лист от тепла краснеет, набирается вечной меди и, похрустывая, туго заворачивает вовнутрь строчки былой летописи.
Травинка, выбеленная снегом и крепкая как кость, прямо и гордо стоит на своём посту и ждёт не дождётся, когда же шевельнутся корни и на белый свет явятся тоненькие зелёные лица дочерей. Деревья довольно гудят. Соки в стволах пульсируют, упруго давят кору, и кора, поскрипывая, раздвигается, раздаётся, морщась и улыбаясь от сладкой боли. Ветви дрожат от нетерпения, тужатся: ну вот ещё немного, ну вот ещё чуть-чуть – и лопнет скорлупа почек…
Дышать тяжело.
Пьяный воздух толкает в лицо, виснет на плечах, и ватные ноги с трудом шагают по лесной дороге. Сейчас бы завалиться на солнцепёке, завернуть на лицо рубаху и прочувствовать, как тело насквозь просвечивает неистовый Ярила!
– О-о-о-оу! – вдруг ударило в голову оглушительным рыком и ушло сквозь окаменевшие ноги в землю.
– О-о-о-оу! – ещё сильнее ударило и затрясло, заколотило крупной дрожью всё тело.
Руки судорожно стягивают с плеча казённую одностволку, направляя её в сторону затрещавшего кустарника.