После полета флагштурмана Спирина план высадки экспедиции снова пересмотрели. Решили пустить один самолет. Экипаж Головина состоял из штурмана А. С. Волкова, бортмехаников Н. Л. Кекушева, В. Д. Терентьева и бортрадиста Н. Н. Стромилова.
Самолет-разведчик «Р-6» не рассчитан на такой дальний полет, как остров Рудольфа — Северный полюс — остров Рудольфа. Но летчик Головин уже не раз вылетал в сторону шапки мира. А надо было рисковать крупно. Никто не гарантировал в районе полюса обилия ледяных полей, готовых принять тяжелые машины. Никто не мог твердо сказать, что там есть хотя бы одна пригодная льдина.
Там не было никого из людей после Роберта Пири. А он ступал на льды более чем четверть века назад.
Кто мог поручиться за Неизвестность, что она окажется такой, какой нам хотелось ее видеть? Прогнозы? Но их нет — одни догадки — догадки и самые чистые, не основанные ни на каком опыте надежды.
Мало, очень мало!
С молчаливого одобрения Шмидта на машину Головина поставили дополнительные баки с горючим.
Все зависело от погоды и смелости Головина.
Он шел на риск.
И с восемьдесят шестой параллели он дал радиограмму:
«Продолжаю полет к полюсу…»
За пять часов тридцать минут Головин первым в СССР достиг девяноста градусов северной широты на самолете. Это было рекордом, но не он являлся главным в той обстановке.
Головин своими глазами видел ледяные поля, которые могли выдержать тяжелые машины. Своими собственными глазами видел! Неизвестность стала ясностью. И еще одно важное сообщение привез Головин. Радиомаяк с Рудольфа слышен до самого полюса.
Но для Шмидта и этого было еще мало. Командование решило, что на полюс пойдет один флагманский корабль. Это вызвало большие споры. Многим казалось, что такой план слишком рискован. Не следует посылать одиночный самолет для подготовки льдины всем остальным. А если посылать, то отнюдь не флагман с командованием и четверкой папанинцев, а какой-либо другой корабль.
Но Шмидт был непреклонен.
При последнем пересмотре плана изменилась и наша судьба, судьба экипажа корабля «Н-169». До этого дня мы считались вспомогательным самолетом, и на полюс идти нам не полагалось. Но одиночный вылет флагмана потребовал иного распределения груза экспедиции. Флагманский корабль следовало облегчить. И тогда почти все научное оборудование, запас продовольствия папанинцев оказались на нашем борту. Из вспомогательного корабля мы превратились едва ли не в основной по тем задачам, которые легли на наши плечи.
Но по навигационному и радиооборудованию наш «Н-169» был оснащен гораздо хуже. Теперь наша роль в экспедиции изменилась, а приборы, снятые у нас ранее, никто и не подумал возвращать. Даже радиста мы не имели.
Идея — оставшимся идти на полюс строем — словно околдовала всех. Никакие наши с Мазуруком резоны не смогли убедить командование. На все наши просьбы и претензии ответ был один:
— Вы идете вместе с другими. Держитесь за любым — и придете. Погоду на трассе гарантирует флагман с полюса.
Посмотреть со стороны, так мы, пожалуй, выглядели нытиками, если не трусишками. Мы замолчали. И дорого заплатили за смирение.
Вечером на тридцать восьмые сутки сидения синоптик Дзердзеевский вошел в кают-компанию с таким лицом, что все повскакали с мест.
— Можно лететь! — улыбаясь, проговорил он.
Во флагманский экипаж входили: командир М. В. Водопьянов, второй пилот М. С. Бабушкин, флагштурман И. Т. Спирин, бортмеханики Ф. И. Бассейн, К. И. Морозов, П. П. Петенин, бортрадист С. А. Иванов. Командиром «Н-171» был В. С. Молоков, вторым пилотом — Г. К. Орлов, штурманом — А. А. Ритслянд, бортмеханиками — В. Л. Ивашина, С. К. Фуртецкий.
«Н-172» вел А. Д. Алексеев, второй пилот — Я. Д. Мошковский, штурман — Н. М. Жуков, бортмеханики — К. Н. Сугробов, В. Г. Гинкин, И. Д. Шмандин.
Утром двадцатого мая флагман армады «СССР-Н-170» стартовал на полюс. На его борту находились О. Ю. Шмидт, четверка папанинцев, начальник Полярной авиации М. И. Шевелев, корреспонденты «Правды», «Известий» и кинооператор. А через полтора часа связь с самолетом прекратилась…
Потом, много дней спустя, мы узнали, что путь флагманской машины к полюсу розами усыпан не был.
Через несколько часов полета Водопьянову доложили:
— Радиатор дал течь!
До цели идти оставалось меньше, чем до купола на Рудольфе. И Шмидт, и Водопьянов принимают единственно правильное решение — идти дальше.
Механики на обжигающем ледяном ветру на высоте двух тысяч метров собирали с прокаленного морозом металла антифриз тряпками, отжимали в ведро и снова отправляли в радиатор.
И так до того момента, когда льдина была выбрана и «СССР-Н-170» совершил посадку в двадцати милях за полюсом…
Только сутки спустя, изрядно переволновавшись за судьбу товарищей, мы наконец узнали, что все благополучно. Теперь, когда мы имели свою метеостанцию на крыше мира, выбрать погоду для старта стало совсем нетрудно. Через четыре дня, в ночь на двадцать пятое мая, получили «добро» с полюса и остальные корабли экспедиции.
Стояла облачная погода. Посадочная площадка располагалась на ледяном куполе, в верхней части острова. Когда мы все поднялись туда и прогрели моторы, снизу, с зимовки, сообщили, что купол острова скоро затянет туманом. Необходимо было как можно быстрее взлететь.
Далеко на юге уже виднелась плотная стена серого тумана, и даже заметно было, как он передвигался.
Первым поднялся самолет Молокова, затем Алексеева. Они уже в воздухе. Тракторы стали вытягивать на старт «Н-169». И в тот момент, когда нашу машину волокли к взлетной дорожке, лопнул трос. Почти час провозились мы с ремонтом. К тому времени туман затянул южную часть острова.
Нам оставалось одно: взлететь на север, в сторону моря, где ледник обрывался стометровой пропастью.
Мазурук, вспомнив всех чертей, дал полный газ. Самолет стал набирать скорость. Обрыв… Тяжело вздрогнув, машина повисла над океаном.
С перегрузкой, имея вес почти двадцать пять тонн, пробежав всего сорок семь секунд, мы все-таки взлетели! И сразу легли курсом на полюс.
Нас на борту было шестеро, не считая пса Веселого. Командовал И. П. Мазурук, вторым пилотом шел М. П. Козлов, я — штурманом, бортмехаником — Д. А. Шекуров. Представителем авиазавода и бортмехаником по совместительству являлся Д. А. Тимофеев. Вместе с нами летел парторг экспедиции А. А. Догмаров.
По плану полета мы должны были идти на север в луче радиомаяка и на широте 83° собраться вместе. Там кончилась граница сплошного тумана и было безоблачно. Оттуда самолеты, не теряя друг друга из виду, должны были идти к лагерю папанинцев.
Но ни встретиться, ни связаться по радио самолетам не удалось. И мы, посовещавшись, решили идти на полюс самостоятельно…
Оставшись одни в безграничных ледяных просторах, где нет ориентиров, где не работают магнитные компаса, мы отлично представляли трудности, которые предстояло преодолеть. Однако мы не могли вернуться на остров. Ведь основной груз научного оборудования экспедиции, глубинная лебедка, гидрологические приборы, аптека и продукты питания были на нашем борту. Кроме того, с юга наступала весна. Погода с каждым днем ухудшалась. Вернуться — значило сорвать всю экспедицию или затянуть ее на неопределенный срок.
Мы полетели к полюсу.
Когда подлетели к широте 83°, облачность резко оборвалась. Над нами раскинулось ясное голубое небо, а внизу — бесконечное пространство льда, залитого лучами солнца.
Хотя термометр показывал минус двадцать пять, мне было жарко. Передатчик стоял в хвосте самолета, а приемник — у кабины пилота. Пробираться через тюки и ящики всевозможного груза было делом нелегким.
Штурманский магнитный компас, который по моим указаниям усовершенствовал бортмеханик Шекуров, вел себя, можно сказать, отлично. Колебания его картушки на широте 88° не превышали плюс-минус 25°, в то время как у пилотов картушки компаса метались из стороны в сторону до 90°.
Но когда мы полетели к широте 85°, сверяться по компасу стало практически невозможно. Единственным показателем нашего положения осталось солнце.
Под нами лежали ледяные поля. Льды были не сплошными, какими они кажутся с высоты человеческого роста, а в виде полей и обломков полей, разделенных грядами торосов и узкими разводьями чистой воды. И, глядя с борта мощного и совершенного по тем временам самолета, мы с невольным уважением вспоминали героев, которые с такой самоотверженностью, пешком, на собаках шли к полюсу. Какой нужно было обладать силой, выносливостью и любовью к своей идее, чтобы, презирая опасность, двигаться по этой вечно ползущей ледяной терке!
В пять часов ноль-ноль минут я измерил высоту стояния солнца секстантом.
Полюс! Вот она, заветная точка!
Мазурук и Козлов с любопытством заглядывали за борт. Самолет рыскал из стороны в сторону. Шутя спрашиваю Козлова:
— Матвей Ильич, пытаешься разглядеть, где торчит земная ось?
Хитро улыбнувшись, Илья Павлович Мазурук заметил:
— Вон на льду видно, как на полюсе соединились меридианы.
Бортмеханики Шекуров и Тимофеев, мешая друг другу, рванулись к иллюминатору. Потом, поняв шутку, сконфузились. Мы крепко пожали друг другу руки. Молча смотрели вниз на полюс, точно там, на дрейфующем льду океана, эта заветная точка была отмечена ярким светящимся знаком.
— Валентин Иванович! — прервал мои торжественные мысли голос Мазурука. — Что делать-то будем? Пойдем искать лагерь или сядем, чтобы координаты уточнить?
— Поищем минут двадцать, — ответил я, украдкой взглянув на командира. — Если не заметим, сядем…
Лицо Мазурука было спокойно. Глаза внимательно осматривали горизонт. Ни тени растерянности, словно он каждую неделю летал на полюс. Конечно, лагерь папанинцев где-то рядом. Правда, их координаты трехсуточной давности… Ну пусть это даст расхождение на двадцать — двадцать пять километров, не больше…
Но кругом лед и лед, никаких признаков пребывания человека. Отдаленные тени и разводья настолько обманчивы, что каждую минуту кто-нибудь из экипажа кричал:
— Вон, вон самолет!
Когда же подлетали ближе, оказывалось, что это либо разводье, либо замысловатый торос.
Время шло, а лагеря мы не находили. Наконец пошли ломаным курсом, чтобы выбрать льдину для посадки. На первый взгляд их было много, но стоило снизиться — оказывалось, что поле непригодно. Экспертом выступал Козлов, единственный человек из экипажа, у которого был небольшой опыт в определении пригодности льдин. И он браковал их одну за другой. Осмотрели уже с десяток, когда Козлов наконец сообщил:
— Эта вроде годится. Осмотрим еще раз.
После повторного осмотра решили садиться на выбранную льдину. Сбросив дымовые шашки, пошли на посадку. Самолет летел низко над торчащими, как скалы, грядами торосов. Синие и голубые на изломах, они горели под солнцем, словно кристаллы горного хрусталя, заставляя щуриться от боли в глазах. На малой высоте за валами торошения мы потеряли из виду выбранную льдину. Но тут впереди поднялся высокий столб черного дыма от шашки, сброшенной нами. Убрав газ, Мазурук легко посадил машину. Небольшой пробег — и, подпрыгнув раза два на снежных буграх, самолет замер.
Мы вышли на лед и водрузили советский флаг. Он ярким пламенем заалел над снежной пустыней. Торжественно прозвучал в краю белого безмолвия «Интернационал».
Радость победы проходила медленно.
Наш лагерь расцвел двумя яркими оранжевыми палатками. Высоко поднялась радиомачта с флагом. Нарты, лыжи, ящики с оборудованием и продуктами придали льдине обжитой вид.
В суматохе мы забыли, что у нас на борту находился пятый папанинец — пес Веселый, которого никто не хотел брать из-за перегрузки. С трудом отыскали его, забившегося между тюками с грузом. Вытащили на свет. Обрадованный нес с лаем, как сумасшедший, принялся бегать по льду.
Перед посадкой я сообщил координаты нашей льдины на остров Рудольфа. Но когда, мы разбили лагерь, все мои попытки связаться с островом оказались напрасны. Не отвечал и лагерь Папанина.
Сколько времени я «шарю» в эфире наши позывные?
Не помню…
А эфир словно издевается. Слышу прекрасный симфонический концерт из более чем далекой Боливии… Четко отбивает фокстротный ритм джаз северных штатов… Льются экзотические напевы Перу… Бесконечны группы цифр шифровки военных раций… Германия, Франция,-Италия…
Виски ныли тупо, уши немели от давления каучуковых амортизаторов. Эфир казался вселенской биржей, где маклеры на всех языках предлагали свои товары: оперы, романсы, происшествия и события государственной важности; советы, где можно научиться танцевать, где самые лучшие сосиски и детская присыпка…
Рассмеялся: моему ребенку третий месяц, и проблема детской присыпки меня должна волновать. Прогнал эти мысли.
Почему нас не вызывают?
В тысячный раз проходил по диапазону условных волн, замирал у аварийной 73,6 метра, на которой по расписанию нас должен звать Диксон и Рудольфа. Я получал сведения о результатах матча «Спартак» — «Динамо», слышал знакомые мелодии Дунаевского. Начиная с момента старта кораблей на полюс, уже восемнадцатый час без перерыва каким-то однообразно-похоронным тоном радиомаяк Рудольфа посылает свои А и Н, будто мы пошли в беспосадочный перелет, а не отправились на тяжелой машине с запасом горючего на четырнадцать часов.
В сердце тлеет противненькое ощущение, что мир живет сам по себе. Без нас…
Почему же нас не вызывают?
Непрохождение радиоволн — частое явление в Арктике. Но это бывает на коротком диапазоне. Мы же десять минут в начале каждого часа передаем на двух диапазонах — длинных и коротких:
«Всем, кто меня слышит от самолета «Н-169». Сели в равносигнальной зоне маяка двадцать одна миля за полюсом. Самолет, экипаж порядке. Льдина крепкая, координаты 89°39′, западной 100°. Стартуем лагерь первой возможности. Мазурук. Аккуратов».
Предположения о непрохождении радиоволн отвергал эфир. Желание во что бы то ни стало связаться возрастало все сильнее по мере того, как над европейской частью СССР опускалась глубокая ночь и нас могли там услышать с большей вероятностью. Ведь эфир и не думал дремать. Малейшее движение рукоятки настройки — и разноязыкий говор оглушал, музыка била по барабанным перепонкам. Мелодии воздействовали странно: то невольно губы складывались в трубочку и я посвистывал, то мотив неожиданно бесил, и хотелось хватить по приемнику кулаком в тяжелой меховой перчатке.
Любая из этих станций могла бы сказать: «Вас слышим, вас приняли». Это единственно, чего нам страстно хотелось. Больше всего мы боялись, что причиняем напрасные тревоги нашим товарищам. Любой из нас когда-нибудь да шалел около рации, передумывая черт те что, представляя самое страшное и переживая за друзей, которые беспомощны, замерзают, голодают.
Мне думается, что седина на висках появляется именно в такие часы. Ты в тепле, а твой товарищ на грани гибели, и ты прекрасно знаешь, как это бывает, представляешь это до жути ясно; ты не знаешь ни сна, ни покоя и, проклиная божий свет, хочешь одного — оказаться рядом с ним.
В те часы понимаешь — бывает легче переживать, чем сопереживать. Там — борьба, яростная, требующая всех сил, воли, ума. Тут — осточертевшие стены, тепло, еда — и молчание эфира. Друг не выходит на связь.
Когда-то… Нет, совсем недавно, за несколько лет до моего рождения, исследователи уходили на кораблях от причалов и, скрываясь за горизонтом, точно пропадали в небытии. Шли дни, долгие месяцы, длиннющие годы — и ни весточки, ни звука из-за горизонта, за которым исчез корабль. И так до тех пор, пока люди либо в один прекрасный день под алыми парусами победы вернутся в родную гавань, либо память о них, может быть, умрет прежде, чем они… Сколько было таких!