Торт был невкусный. Чай слабенький. Настроение отвратительное.
– Как же! – фыркнула в чашку Маша. – Близнецы. Ра, Гор… Слушай, тут Пушкин шутку придумал. Вот если бы у них не три мальчика родились, а мальчик и две девочки. Мальчика бы назвали Ра, а девочек, чтобы не напрягаться, назвали бы За. Так бы их и звали к обеду За – Ра – За.
Саша с Машей одинаково хихикнули.
– Ты забыла добавить, что умереть они должны были бы в один день, – мрачно произнесла Ева. – Пошли бы они в пирамиды, и там на них что-нибудь обвалилось бы.
Грубо получилось, Саша с Машей быстро ушли. Ева забрала телефон и отправилась к себе. Нога чесалась, словно под бинт посадили майского жука и он теперь шевелил там лапками. Образ получился такой яркий, что решила размотать бинт, глянуть.
Не было жука. Была глубокая длинная рана, затягивалась она некрасивым рубцом.
Откуда вдруг зазвучала музыка, Ева не поняла. Может, случайно нажала на пульт, и заработал телевизор? Или включился музыкальный центр? Или соседи устроили вечеринку, и на нее обрушиваются чужие басы?
Басы были не чужие, а вполне себе местные. Музыка играла в одеяле.
Телефон. Кто бы мог подумать! Снова хулиганит.
– Алло! Ева? Здравствуй! Это… – заминка – человек подбирает слова. Но Ева уже узнала: божественный брат! – Если помнишь… Номер твоего телефона Пушкин дал.
Милый Александр Сергеевич. Милый Ра. Заметила, что улыбается. Было очень и очень приятно. Она ему понравилась. Черрртовски приятно.
– Привет! Конечно, помню! У меня твой жук! Я из-за него упала, – выдала сразу всю информацию Ева.
– Да? – мгновенно скис Ра. – А я хотел…
– Мне нужна машина времени! Очень нужна. Вот и Маша говорит, что пора в прошлое слетать.
– Там еще многого не хватает.
– Обойдемся без переменной Планка. Ударь молотком, все заработает.
В трубке возникла пауза. Кажется, Ра оценивал возможность такого метода воздействия на сложный агрегат.
– Я могу к тебе зайти? – осторожно спросил он. – У меня есть подарок. Так… ерунда. Все делали, я тоже.
Это был браслет. На широком кожаном ремне с защелками. Прямоугольный латунный каркас с крепежом по углам, к одному крепежу присоединена шестеренка. И часовой механизм. Без стрелок и циферблата. Перетяжки, винтики, заклепки и шестеренки. На верхней панели красовались три буквы ZLN. На белесой отполированной поверхности цифры 0795.
С чего это у всех в последнее время часы? Часовой завод ограбили? Или кто-то все свои запасы разом выбросил? Но все равно было круто. Чистый стимпанк.
– Ходить не будут, но можно носить. Ничего так…
Ра стеснялся, отводил глаза, с сочувствием косился на перебинтованную ногу.
– Чего ничего? – завопила Ева. – Это… это… Спасибо, короче.
– Нравится, да? – расцвел Ра. – А я сделал и не знал, куда деть.
Зря он это сказал, но Ева решила пропустить глупость мимо ушей.
– Ну все, сломанные часы есть, теперь испытание вашей машины проведем, – настаивала Ева.
– Там не хватает соединения в цепи, – мялся Ра.
С ним и торт стал заметно вкуснее, и чай заварился лучше.
– Вазу помнишь? – Ра крутил по столу чашку. Она летала между его ладоней, плескался чай. Ра не замечал этого. – Осколки как раз пригодились. Фарфор не проводит электричество. Раньше катушки делали фарфоровые. Мы осколки как прокладки использовали.
Ева подтолкнула к нему свой телефон.
– Вот, хулиганит. Почему он постоянно играет разные мелодии?
У Ра были длинные смуглые пальцы. Он перебирал кнопки мобильника, как на пианино играл.
– О! У тебя Вагнер.
– Какой Вагнер?
Ева перегнулась через табуретку с вытянутой ногой, зашипела, когда в ране снова завозился майский жук.
– «Полет Валькирий», «Реквием» и «Песня слез». Я хорошо знаю эти вещи. В музыкалке играл.
– На чем?
– На скрипке. Мы с братьями учились в музыкальной школе. Ты, вероятно, закачала себе эти композиции, а потом забыла, вот телефон и выбирает из того, что есть.
– Или кто-то закачал?
– Ты его теряла?
Тайну открыл Левшин. Он был слишком безыскусен, чтобы красиво врать.
– Тебе зачем ко мне? – сразу спросила Ева, как только Лешка по телефону отработал вежливые приветствия.
– Катька хочет тебя проведать.
Катрин в их компании появилась вместе с Левшиным. Левшин одно время ходил в радиокружок, потом бросил, перейдя в театральный. Приводил его на вечеринки Стив. Стив друг Антона. Слишком длинная цепочка, чтобы Катрин заскучала по Еве.
– А если точнее?
– Я хочу, – произнес он шепотом.
Ева представила, как Лешка Левшин, лохматый, во фланелевой клетчатой рубашке, с растерянной улыбкой, вырастает у нее на пороге. Как тут же у него за спиной рисуется Катрин и обрушивает на него тонну ругательств – она его от себя не отпускала ни на шаг.
– Левшин, что тебе надо?
– Я приду и скажу.
Зачем ей встречаться с Катрин? Но избавиться от нее было невозможно. Торт снова стал невкусным, а заварка прогорклой.
– Дай телефон позвонить, – громко бросив ложку, потребовал Левшин.
И в просьбе, и в протянутой руке было что-то знакомое.
– Зачем?
Телефон лежал в кармане. После разговора с Ра Ева решила со своей капризной техникой не расставаться.
– Позвонить надо, а у меня деньги кончились.
– Бери мой, – томно произнесла Катрин. Она была полненькая, круглолицая и улыбчивая. Но улыбка всегда была напряженной – сейчас улыбаюсь, а потом и заплакать могу. Ева не помнила, чтобы Катя плакала. Чаще злилась. Но ждать от нее можно было всего.
Левшин взял дорогой Катин айпад, повертел в руках, чуть не уронил.
– Я потом, – пробормотал, утыкаясь в свой кусок торта. Но вот взгляд его невольно скользнул в сторону Катрин. Она смотрела пристально, следила за каждым движением.
Ева сжала чайную ложку. Сильно-сильно, чтобы край резанул ладонь.
– А вы откуда идете? – завела она светский разговор.
– В школе были, – вперед Лешки заторопилась Катрин. – А потом Антон позвонил, сказал, что ты упала.
– Ага, с пятого этажа.
Лешка отводил глаза. Глядел на стены, на полки, изучил коробку из-под торта, нагнулся, чтобы прочитать ингредиенты.
– И что Антон?
Все было еще не совсем понятно, но уже складывалось.
– Ой, вы поссорились! – понеслась вперед Катрин. Она мнила себе большим психологом и крупным специалистом в отношениях. Но в отличие от Че информацией делилась охотно. – Слушай… ну он, конечно… понятно, что хочет привлечь внимание. У него до тебя-то девчонки были? Ведет он себя… ну, как будто не знает, что делать. И еще: боится сделать что-то не то. Боится, что смеяться будут. Поэтому ничего не делает. Просто смотрит. Ты от этого, конечно, начинаешь суетиться, совершаешь кучу ошибок. Вот и получается, что ты дурак, а он умный. И еще поэтому же он все в пику делает. Тоже защита такая. Все едят, а я не буду. Все ночью спят, я ночью буду работать, а спать днем. Особенным себя мнит. И ты никогда не попадешь в его желание, потому что он все всегда будет делать наоборот. Ты говоришь, что любишь фильмы смотреть, а он тебе про книги. Ты про книги, он про игры. Ты садишься играть, он обругает и вообще уйдет гулять. Нигилизм такой. А еще…
Это были, вероятно, правильные слова. Каждое на своем месте. И все так красиво, так понятно. Но чем больше этих слов было, тем меньше в них оставалось смысла. Все рассыпалось и рассеивалось. Сохранялось только ощущение, что поговорил с умным собеседником. А о чем говорили – не помнил. Слова чужие, мысли чужие. У Евы же все было по-своему. И как это Катрин при всей своей умности не видит, что ее беготня за Левшиным смешна?
Ева посмотрела на Лешку. Бедный лохматый Лешка. Сидел ссутулившись. Слушал, нервно запуская руку в карман, шерудил там пальцами, что-то вытаскивал, прятал обратно. Наконец уронил. Мини-CD. Кто бы сомневался? Хотя мог закачать рингтон и по блютузу.
– Ой! Как нога заболела! – взвыла Ева. – Катюш, у меня там… ну, в постели или на столе. Поищи… мазь… или таблетки…
Сердобольная она, Катрин, тут же исчезла с табуретки.
– Зачем? – быстро спросила Ева, перехватывая Левшина за руку. Между пальцами он сжимал маленькую черную пластинку.
– Не знаю, – не стал сопротивляться Левшин. – Антон позвонил, попросил помочь. Сказал, игра такая.
– И что там? – Ева кивнула на сидишку.
– Песенка одна.
– Нет там ничего, – ворвалась на кухню Катрин. – Что это вы?
Они с Левшиным сидели, склонившись друг к другу. Еще чуть, и поцелуются.
– Черт! – выпрямилась Ева. – Нога болит. Ай! Как жжется!
Жучок ожил, задергался, заерзал в ране. Фу, противно.
– А не пора ли гостям домой? – вышел на кухню папа. – Тебе бы еще полежать. И времени уже столько! Хватит чаевничать.
Левшин задергался, уронил сидишку, наклонился за ней, но Ева опередила.
– Я посмотрю.
– Он по инету прислал, я и не слушал, – стал оправдываться Левшин.
– Вы о чем? – с угрозой в голосе спросила Катрин.
Кажется, кто-то кого-то будет сегодня бить.
Они уходили. Катрин грузным лайнером проплыла в прихожую. Левшин мялся на пороге кухни. То поворачивался уйти, то оглядывался на Еву.
– Леша, – звала Катрин. – Подай пальто.
– Что он сказал, зачем все это? – спросила Ева фланелевую спину.
– Сказал, тебе будет приятно.
Ева отправилась мерить комнату шагами.
Ей будет приятно… Ей будет очень приятно, если поедет крыша, свиснет на повороте и скроется вдали. Добро пожаловать в мой персональный кошмар.
Она ходила и ходила. Потом еще ходила. Потом ссорилась с папой. Отказывалась от чая. Снова ходила. На следующий день врач дивился, глядя на незажившую рану. Снял лангету и махнул рукой. Пускай все затягивается так, как есть.
Ева улыбалась. Машина времени. Ей очень нужна машина времени и чей-нибудь совет.
Где раздобыть совет, она уже придумала. А вот машина…
Глава восьмая
Машина времени
День клонился к закату. Натанаэль в «Песочном человеке» Гофмана сходил с ума от любви к кукле по имени Олимпия. Колдовские глаза оживляли тонкий механизм, превращали искусственное в живое. И все это было неприятно, все напоминало о чем-то. На душе было тошно и томительно.
Она отложила книжку и начала собираться. Повертела в руках летные очки, сунула в карман кофты, надела жука, защелкнула браслет. Ну вот, кажется, готова.
– Что за фантазии! – папа тут же появился в коридоре. – Раздевайся! Ты никуда не идешь.
Спорить не стала. Надоело спорить. Папа в последнее время не слушал. В нем как будто отключили понимание. Еще неделю назад он был добрый и чуткий. Единственный, кто всегда мог помочь. А теперь… Теперь ей не было дела до его слов.
Она медленно вытянула из кармана очки.
Папа кричал.
Щелкнула резинка, мир погрузился на морское дно.
Не надо спорить. Слова – это песок. Их сыпят в глаза, чтобы было больно. Приходит Песочник и разбрасывает песок вокруг себя – на головы, в лица, во рты, в уши. И вот ты уже ничего не видишь, не слышишь, не понимаешь.
– Сними это немедленно! Дурдом какой-то.
Отец потянулся к очкам. Ева отшатнулась, больно ударившись головой об угол.
– Отстань от меня! – крикнула, трогая затылок.
Антон так же кричал на отца. Со стороны это выглядит ужасно. Отец отвечал. И это тоже было ужасно. А других слов не было. Была только злость да лицо Антона, равнодушное и уставшее. Он что-то понял чуть раньше Евы, она только-только начинает это разглядывать.
– Не мешай мне! – сквозь зубы процедила она, пробираясь мимо отца в прихожую.
Ах, как же плохо она себя ведет, но сделать с этим ничего не может, а потому злится на саму себя и на папу, который не понимает, что вставать на ее дороге сейчас нельзя. Надо бежать скорее, пока она не сказала то, что Антон говорит Александру Николаевичу. Потому что его отец тоже многого не понимает. Не понимает, что выслеживание сына – не лучший способ наладить отношения.
Папа отступил, пропал, его не стало. Ева выпала на лестничную клетку. В колено словно вживили железный штырь. Оно не гнулось. Приходилось идти, сильно заваливаясь на здоровую правую ногу.
Она хромала к педучилищу.
Что за фантазия ее туда гнала? Высвеченная челка, спокойный голос. Все у Петра Павловича просто и понятно: «Общайтесь со сверстниками». А с кем тут общаться, если кругом одни дураки? Был Антон, да и тот… с фантазиями. Натаниэль недобитый. Наверняка в книжке все плохо закончилось. Надо дочитать. Но это потом… потом…
Улица была переполнена домами. От угла – детская поликлиника, за ней больница с приземистым зданием морга, вокруг большой парк за черным траурным забором. Перекресток, за светофором магазин, следом высоченное здание роддома, недавно отремонтированного, и вот оно – педучилище. Рядом с крейсером роддома – маленькое и серенькое, узкие окошки светятся больным желтым светом. За ними как будто пустота. При роддоме тоже небольшой парк. Училище тычется своими низенькими заборчиками в солидные решетки. За заборчиками три липы, ободранная сирень, поникший боярышник и клен. Нелепый синий козырек над ступеньками. Изредка скрипит дверь, выпуская людей. Они как будто сразу исчезают. Улица остается пустой. Клубится туман, тянется к фонарям, гасит свет.
Ева моргнула, прогоняя наваждение. Ей сейчас только глюков не хватает. И так голова кругом.
В темном палисаднике никого. Кусты показывают голыми ветвями в сторону дороги, не пускают, прогоняют. Выступает серый угол здания. Людей нет. Не было быстрого взгляда Ираклия. Не было белеющей в темноте челки.
Вот у дальнего заборчика кто-то шевельнулся. Может?
Че!
– Как ты?
Она сползла с насеста, сунула руки в карманы. Сколько они не виделись? Дня два. Сегодня пятница. А упала Ева в среду.
– Нормально.
Вот уж чего-чего Ева не ожидала от Че, так это вселенской тоски. Она у нее была разлита во взгляде, в ленивых движениях, в сутулых плечах. Даже в небрежном макияже читалась скука.
– А их нет. Обычно в это время уже бывают, а сейчас что-то не торопятся. Ушли, наверное. Знают, что я их жду, вот и ушли.
Ева кивнула. Их нет, нет, нет. А что же есть?
– Ты тоже к ним? – спросила Че грустно.
– Просто мимо шла, – неловко соврала Ева.
– Ну да, мимо. А телефончика у тебя так и не появилось?
– Нет у меня никаких телефонов.
– Жаль. – Че ссутулилась. – Значит, до понедельника.
Что в понедельник? А! В понедельник первый урок спецкурс по истории искусств. Практиканты опоздают минут на десять. Как всегда. Но ей-то они нужны были прямо сейчас. Ева полезла в карман за сотовым. Кто? Кто ей поможет сию минуту, пока она не успела впасть в отчаяние? И не наделала глупостей? Кто ей объяснит, чего хочет Антон?
Некстати вспомнила про Александра Николаевича. Он, конечно, все знает, но звонить ему нельзя. Потому что это будет против Антона. И против нее тоже. Александра Николаевича нужно забыть, как лондонский кошмар.
– Не понимаю, что ты все бегаешь? – лениво протянула Че. – Сидела бы уж дома. А то как кукла вышагиваешь.
Как кукла… Кукла Олимпия. Вот ведь словно сговорились… Была у нее в детстве такая кукла. Алисой звали. Если держать за руку, кукла вышагивала дерганой рваной походкой. Упав, механически жаловалась: «Мама». И закрывала глаза.
Ева внимательней вгляделась в печальную Че, и в голове у нее все соединилось. Конечно! Кукла, сделанная Коппелиусом. Кто еще мог придумать такую дурацкую шутку? Не бывает подобных совпадений. Левшина попросил Антон. Пушкин дружит с Антоном… А Че?
– Тебе Кузьмин звонил? – спросила осторожно. Могла и не попасть. Ошибка – это плохо. Ошибка обнажает слабое место.
– Тоха-то? – Че прищурилась, собрав вокруг глаз сухие морщинки. – Ну да, проявился как-то. Смешной он стал. И что ты в нем нашла? Он же никакой.
– Почему?
– С закидонами. Так сложно объяснял. Все твердил: «Шутка, шутка». Я и не думала, что он будет тебя бояться. Проверяет, дурачок. Никак не наиграется. А ты ведешься, как младенец. Бегать начала. Ну и бегай.