Но в третьем классе умерла Галина бабушка, которая все равно жила где-то далеко, и Галя ее не знала, и Галина мама через тройной обмен заполучила вместо бабушкиной комнаты в коммуналке и своей с отчимом однушки в хрущевке хорошую большую двушку в кирпичной девятиэтажке, и они переехали, и Галя пошла в другую школу.
А в новом классе были Вяльцева, и Иванова, и Бирюкова, которые сразу к ней подтянулись, и Никитько, которой хочется и колется, и какие-то совсем никчемные люди, которых фамилии и не упомнишь, и была эта Николаева, которую прибить бы сразу, да как. Со своими фразочками. Со своими поправками непрошеными — Галя все честно по учебнику на пятерку оттарабанит, а тут Николаева тянет руку и, хлопая ресницами, вставляет что-то несусветное из энциклопедии, и даже старой жабе Евгеньевне нечего сказать, ах, спасибо, Ася, очень интересно.
Николаева подлизывалась. Списать давала кому угодно и просто так, и говорила — а хочешь, я тебе объясню? А хочешь, я тебе расскажу? Галино налаженное дело сразу рухнуло — Бирюковой она только сказала «спасибо в карман не положишь», та покрутила пальцем у виска — ты чо? Я у Николаевой спишу, она всем дает. Пришлось пожать плечами и сделать вид, что так и надо, прощай, шоколад.
Никитько к ней прям домашки бегала делать, сю-сю-сю, Аська так хорошо объясняет, я даже поняла, хочешь, расскажу? Обойдусь, говорила Галя, не дурней твоей Николаевой. Сама смутно чувствовала, что, может, дурней — но ей неинтересно было жрать книжки, она всю полку дома перечитала и в школьной библиотеке что надо брала — но там все было про положительных героев с вытаращенными глазами, как у Николаевой. Ася Николаева была вся такая положительный герой не в себе.
Николаева ходила, спотыкаясь, носом в книжки, или разговаривала с карманом, как больная. В кармане у нее лежал заяц. В третьем классе, ага. Николаева писала бредовые сочинения, и Евгеньевна их зачитывала вслух как образцовые. А когда она их зачитывала, Николаева сидела красная и потерянная, а когда однажды Евгеньевна зачитала Галино сочинение — Галя старалась и все нужные слова вроде «вечно верны» или «память о них навсегда сохранится в наших сердцах» повыписывала из какой-то книжки шестьдесят лохматого года, Евгеньевна аж восхитилась, зачитала, Николаева сидела, удивленно задрав брови, как будто у нее чего отняли или будто она сказать хочет, а вы чего в этом нашли вообще, Ольга Евгеньевна, это же гадость? И на Галю тоже глазами хлоп, а Галя такая ей бровью и углом рта: а вот так вота, и уткнись вообще.
Короче, с этой Николаевой что-то надо было делать. Слишком много Николаевой было кругом. Ручонку тянет, отвечать лезет, да сиди уже, кажется, сиди, тебя не просят, куда ты все лезешь, и лезешь, и лезешь? Выделывается, сказала Палей. Выс***ется, сказала грубая Бирюкова. Выслуживается, сказала вежливая Вяльцева. Понравиться хочет, сказала Палей.
— Кому? — тупо спросила Иванова. Иванова была красавица, но тупая, как носорог.
Мысль пробуровила огненную борозду в неподвижном мозгу Ивановой, укрепилась, прижилась, и когда на очередной математике Николаева в очередной раз победно вскинула руку — первая! — Иванова обернулась и сказала, как только одна Иванова умела, одной нижней челюстью, с оттяжечкой, угрожающе-монотонно, без запятых:
— Чо Николаева больше всех надо? Чо пятерочку хочется сильно-сильно?
Николаева на глазах увяла, чуть уши не отвалились.
Скоро весь класс знал точно: Николаева выделывается, выслуживается, выеживается, хочет заработать пятерочку. Николаевой, как известно, пятерочки дороже всего на свете.
— Что, Асечкина, не получила пятерочку? — сочувственно качала головой Вяльцева. — Ну ты подучишь и в другой раз получишь, ты не переживай.
— Асечкина подучит, — говорила Бирюкова.
— Асечкина получит, — цедила Иванова.
Палей улыбалась, как Мона Лиза.
В общем, больше Вяльцева, Иванова и Бирюкова у Асечкиной не списывали, неловко было. Пришлось им Гале мороженое покупать и слоеные язычки в столовке.
Но, конечно, надо было что-то делать с этой Николаевой. Она была не просто дура, а опасная. Положительный герой не в себе. Кидались на перемене Евгеньевниной шапкой, шарф из нее выпал, перчатки. Звонок, Евгеньевна топает, Заварзин кидает шапку Егорову, Егоров застывает с ней — и быстро прячет ее в парту.
Егоровна входит, видит, начинает орать: где шапка, я вас спрашиваю! Тридцать семь человек дружно сидят, прижав уши, ну такие не видели никакой шапки, одна Николаева типа пионер-герой, встает такая и вынимает шапку у Егорова из парты, вот ваша шапка!
— Предательница, — говорит Палей, упирая на «д» — двойное «д», тройное «д» — поддать, наддать, и еще надддать!
— Стукачка, — шепчет в спину Заварзин.
Симонов, который вообще по слабоумию своему дара речи лишен, тыкает Николаеву пальцем в бок и произносит:
— Ты, козза!
Николаева молча бьет его учебником по голове. Тот в ответ ее кулаком под дых.
Егоров, получая двойку по поведению в дневник, тянет:
— Т, т, т, ты, Ас-ся, еще п, п, п… — хотя видит, что уже опоздал угрожать.
Николаева загибается.
— Замолчали все, — обрывает их Евгеньевна. — Открыли тетради, пишем.
Николаева, отдышавшись, молниеносным толчком спихивает Симонова с парты и показывает Заварзину кулак.
— Николаева, я кому сказала?!
Симонов, поднявшись с пола, с рыком кидается на Николаеву. Та выставляет когти.
— Николаева, встать! Симонов, прекратить! Встать! Дневники оба мне на стол! Стоять оба до конца урока!
Палей улыбается, как Мона Лиза.
Непонятно
С цветами Асе все понятно: выпускают зеленые уши из семечка, сбрасывают с кончика листа шкурку, тянутся, распускают листья, набирают бутоны, потом из зеленого вдруг начинает такой цветной кусочек выбираться, потом разворачивается. Ася сидит над ними долго-долго, всматривается: как крепятся лепестки, где прячется нектар, как разложены семена по стручкам и коробочкам.
Про пчел ей тоже понятно: носятся, хоботом сосут, шерстью пыльцу собирают с тычинок, разносят по пестикам. Потом — семена и все сначала. Ей интересно, можно с пчелами дружить или покусают; кажется — можно, не кусали пока. Ася кормит пчел разведенным медом, воюет с осами и подбирает раненых бабочек. Поит их апельсиновым соком и рассматривает, как они сворачивают и разворачивают свой пружинный хоботок, в наручных часах тоже есть такая пружинка, она скручивается и раскручивается. Ася так часто открывает свои новые наручные часики — посмотреть, как крутятся шестеренки, равномерно дрыгается пружинка, блестят розовые камушки, — что крышка уже отстает сама собой. Зачем камушки, Ася еще не выяснила, но звучит красиво: на семнадцати камнях. Но про камни в часах в энциклопедии нет, а мама не знает. Ася спрашивала.
Про круговорот воды в природе понятно. Про ветер понятно — куда дует, откуда. Даже про раковину понятно, зачем так завернута.
Понятно ей и про взрослых: они по жизни натыканы, как столбы вдоль дороги. Вертикальные, бетонные и непреклонные. Они несут правила и порядок. На них дорожные знаки: обгон запрещен, качаться на стуле нельзя, упадешь (и упала). Бегать нельзя, слушаться можно. Слушаешься — хорошо, не слушаешься — плохо. Хорошо — похвалят, плохо — накажут. Если и неясно, то предсказуемо: не попадаться на глаза, вести себя тихо, тайн не выдавать, поорут и отпустят.
С котом тоже все понятно: будешь тискать — царапается, будешь чесать — мурчит.
А с Маринкой Вяльцевой Асе непонятно. Вот они играют во дворе. Ася Маринке мяч, а Маринка ей его обратно. Ася Маринке — привееет! А она в ответ — покаааа! А та ей — бонжуууур! А она — оревуааааар! А ей — хэлоооу! А она — гудбаааай! Ася — как его, по-немецки… гутен тааааг! А она Асе, тьфу, ёлки, — а-у-фидер-зеен! Хенде хох! Хальт! Дальше не придумали, стали мячик просто так пинать. Пинали-пинали, ржали-ржали, Маринка подошла, как ущипнет. И говорит: дура ты, Ася.
Засмеялась и пошла.
У Аси синяк, и Ася дура.
Ася думает: с Вяльцевой опасно. Может быть больно. Со взрослыми понятно когда опасно. С Вяльцевой непонятно.
Откуда Асе знать, что у Вяльцевой в голове. Вяльцева и сама не знает. Вскипело вот что-то — ходит тут такая Ася в красивом немецком свитерочке, маленькая, как куколка. А Вяльцева большая и нескладная. И придумывает эта Ася быстро и легко всякие трудные слова и странные игры. И настолько она во всех отношениях Маринки лучше, что хочется уже что-нибудь сделать, чтобы не умереть от ее совершенства. И Маринка говорит «Ася — дура», и громко смеется над паникой в ее глазах, и уходит отмщенная. Откуда это все Асе знать?
Мы же так хорошо играли, думает она, и слеза начинает течь по ее короткому носу. Конечно, Вяльцева такая большая, сильная. Захочет — вообще меня убьет. Нельзя с Вяльцевой играть. Опасно. Слеза капает с кончика на землю. Интересно, почему она такая соленая, у меня организм вырабатывает соль? А можно добывать ее из слез? А сахар вырабатывает?
Не лучше и с сестрами Байковыми. Зовут играть в резиночку, им вдвоем скучно прыгать. Они вдвоем дерутся все время. Прыгали на первой, нормально, на второй Оля вдруг говорит: ты вообще все не так прыгаешь, погоди, пусти, у нас не так, у нас вот как. Поставила Асю на свое место и стала сама прыгать, и никакой разницы. Таня говорит — Оля, сейчас вообще моя очередь. Ася говорит: вообще-то моя, я сейчас прыгала. Оля говорит: ты все не так делаешь! Таня говорит: Оля, ты вообще заткнись! Оля говорит: это ты перед Аськой выделываешься, а она вообще прыгать не умеет, я ее просто так позвала, постоять. А ты, дура, думала, тебя играть зовут? Тебя вообще никто никогда не зовет, поняла?
Ася думала, ее играть зовут. Откуда ей знать, что из семейного скандала надо бежать? Она понимает: когда зовут играть — это может быть не играть. Опасно. Будет больно.
Ася жалуется маме, а мама говорит: не надо с ними вовсе играть, раз они такие. А с кем играть? Ася сидит у клумбы и смотрит, как шмель лезет в львиный зев. Шмель, весь перемазанный, улетает, Ася отрывает цветок и делает пастью ам, ам! Пасть мягкая, бархатная, в нее влезает палец.
Непонятно про Никитько. Они вместе играли, у Аси заяц Шуричек, у Насти мишка Костик. Шили своим зверям одежки, Настя вязать умеет, она связала Шуричку шарфик. Шуричек с Костиком дружили, Ася с Настей тоже. Строили им секретные жилища из картонных коробок. Рисовали полосатые обои фломастерами, оклеивали стены — у кого красивее. Настя Костику комодик склеила из спичечных коробков, Ася обзавидовалась. А потом услышала в школе, в столовке, Никитько думала, Ася не слышит, сидит и Гале Палей говорит с деланным таким смехом:
— А прикинь, Николаева еще в зайчиков играет. Она его в кармане носит и с ним целуется. И строит ему дом с утра до вечера, прикинь, унитаз ему бумажный вырезала.
Никитько сама Костику унитаз вырезала. И раковину, и ванну. Но у нее плоские и к стене приклеены полосками бумаги, а у Аси объемные, Ася сложила коробочки, как их учили в первом классе на трудах, и из коробочек все сделала.
Откуда Асе знать, что Никитько обидно, потому что она первая унитаз придумала, и еще она хочет дружить с Галей Палей, но ей кажется, что Палей не одобряет зайчиков с унитазами, а одобряет, не знаю, жувачку американскую? И Никитько хочет знать, как Палей отнесется к унитазам у мишек и можно ли ей выдавать такую секретную тайну, но про мишек не расскажет ни за что, и поэтому жертвует зайчиком, и если Палей сейчас скажет — а что такого, у меня тоже зайчик есть, — то Никитько будет любить обеих. Но Палей говорит «фу, позор какой, унитазная». И Никитько хохочет и повторяет «унитазная», и Ася бежит прочь, не разбирая дороги, слепая от горя, и втыкается головой в толстый живот завуча, и плачет на чтении, и Ольга Евгеньевна спрашивает, что ты плачешь, Ася, а она говорит привычно «голова болит», и ее отпускают домой, а за спиной Палей шепчет «по унитазу соскучилась», и Никитько хихикает. И она бредет домой, еще не понимая, что на нее такое упало, и дома рвет Шуричков домик, и рвет коробочки, и спускает их в унитаз, в унитаз, и берет Шуричка в ладони, лезет с ним под одеяло и плачет там, поливая его слезами и шепча «никто меня не понимает, только ты», и сворачивается клубком вокруг Шуричка, вокруг своей боли — в груди болит, в животе болит, — и засыпает, и мама приходит — Ася, ты заболела? Да, привычно врет Ася, у меня еще в школе голова болела, и живот еще сейчас…
И мироздание, сжалившись над Асей, посылает ей температуру и рвоту, и она три дня не ходит в школу, читает Андерсена, пьет бульон, ест рисовую кашку и шьет Шуричку полосатый халат, и быстро, безропотно делает русский и математику, и даже читает учебники вперед, почти до конца, и забывает о своем горе, только больше не может слышать про Настю Никитько.
У нее в блокноте черная фигура, похожая на смерть — это нарисована Никитько и зачеркнута вся, с головы до ног, замалякана черным, Ася пытается вычеркнуть Никитько из своей жизни, а не может, и пытается замалякать черным медведя Костика, но он-то чем виноват? И ни туда, ни сюда, ни принять, ни забыть, теперь эта Никитько со своим Костиком торчит в ней, как заноза в пальце.
— Мама, — говорит Ася, — а про меня Настя всякие гадости рассказывала Гале Палей.
— Какие гадости? — спрашивает мама.
— Ну что у меня зайчик, и что я ему унитаз сделала из бумаги.
— Так это разве гадости? — удивляется мама.
— Так они теперь смеются! — восклицает Ася.
— А ты не обращай на них внимания, — советует мама. — Они глупые, вот и смеются.
— Мама, как я могу на них не обращать внимания?
— Ну просто — игнорируй, и все, — говорит мама. Ей кажется, что это очень просто — игнорируй, и все.
Мама не понимает.
— Мама, они же дразнятся.
— Не обращай внимания, — говорит мама.
— Они меня называют унитазной, — шепчет Ася и краснеет.
— Глупости какие, — сердится мама. — Скажи учителю.
— Нельзя, — говорит Ася. — Они тогда меня побьют.
— Ну тогда я сама с ними поговорю.
— Нет! Мама! Нет! Не надо! — Ася пугается и вцепляется в маму. Она ясно представляет, что будет дальше.
— Сейчас я поговорю с Настиной мамой.
— Мама, не надо! Мама! Пожалуйста!
— Елена Викторовна? Это мама Аси Николаевой. Тут наши девочки поссорились…
— … мама, не надо!
— …да… Ася говорит, ее теперь дразнят…
— … мама, пожалуйста…
— да, поговорите, пожалуйста, с Настей, меня тоже очень огорчает, что они поссорились, мы всегда рады Настю видеть у себя…
— … мама, нет!
— Ася, что такое? Не дергай меня.
— ТЫ НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕШЬ! ТЫ ВСЕ ИСПОРТИЛА!
Наутро класс встречает Асю дружным воплем «ябеда унитазная».
Шуричек в портфеле дрожит от страха. На перемене его достанут и понесут топить в унитазе. Ася не понимает, что это очень взросло — смеясь, расставаться с детством. Это очень коллективно — обличать ябеду. Собственно, Ася Николаева тут вовсе ни при чем, Асю Николаеву они знают, любят и просят списать математику. Но они станут взрослыми, утопив зайца и опозорив ябеду.
Асе непонятно, почему на нее так внезапно упал весь мир. Она так смешно дрожит, так хлопает глазами, так плачет о своем зайчике, что третий «б» наливается силой и мощью. И видит новую игрушку. Жмешь кнопку — пищит. Другую — плачет. Третью — ныряет в унитаз.
После звонка, когда все уже убежали на урок, Ася вылавливает зайца из унитаза. Унитаз забит, смыть в него Шуричка не удалось. Давясь соплями, дергаясь от спазмов, отворачиваясь, Ася шарит рукой в грязной воде и вытаскивает мокрого, вонючего Шуричка. И шепчет: пусть никто не войдет, пусть никто не увидит.
И стирает его в раковине раскисшим земляничным мылом. И моет руки по локоть. И стирает рукава с манжетами, прямо на себе. И сидит весь урок на батарее в коридоре, греет на ней холодные руки, сушит рукава и Шуричка. Вчера дали тепло. Батарея еще не горячая, теплая. За окном бегает на физре десятый класс; мотают головами, как лошади, изо ртов валит пар.