«Что случилось? — подумали одни. — Напроказил цыганчонок? Может, стащил у них что-нибудь?..» А другие подумали иначе: «Нет! Тут что-то не так… Что-то за этим кроется. Почему появился крест на развалке? Кто мог похоронить погибшего матроса-партизана?..»
А гром орудий становился всё слышнее и слышнее. Он мешался с весенним громом. Вот уже грохочет за Мекензиевыми горами, за Инкерманскими каменоломнями, на Северной стороне… Бегут, мечутся фашисты и все их прихвостни. Да только бежать им некуда: бьют их на суше советские солдаты и матросы, в море топят немецкие транспорты наши боевые корабли и самолёты. Мечутся фашисты из конца и конец, как те очумелые крысы…
Настал долгожданный день, когда утихли и пушки и автоматы, но не утихло радостное «ура». Оно перекатывалось в тот майский день, как весенний гром из одного квартала города в другой, с одной улицы на другую, от площади к площади. Вот тогда и услышали люди, как закричал один богатырь-матрос на весь Приморский бульвар, да так, что бронзовый орёл чуть не взмыл с перепугу в небо со своей гранитной колонны:
— Товарищ Костя! Жив? Ура Косте с Шестой Бастионной!..
— Какой он вам товарищ… — проворчал старый каменщик Лукьяныч. — Он с немчурой якшался, со спекулянткой Марфой… А вы его за товарища признаёте…
На это засмеялся матрос, обнял за плечи Костю и вот что сказал в ответ старику:
— Нет, папаша, ошибаетесь вы… Не только товарищем его величать будем, но и награду ему у начальства выхлопочем. Ему орден, тётке Марфе и нашей подпольной докторше Клавдии Петровне. Мы им жизнями обязаны. Я обязан, вот он, и он, и он, и ещё многие. Они, своей жизни не жалея, от себя кусок отрывая, кормили нас и поили, укрывали в своём подвале от фашистского глаза, от ран лечили, ставили на ноги и помогали уйти в горы к партизанам. Имеете вы теперь, папаша, представление, какой перед вами человек стоит?
Матрос ещё крепче прижал к себе Костю с Шестой Бастионной, заглянул в глаза и спросил:
— А почему ты. Костя, один нас встречаешь? Где тётя Марфа, где Клавдия Петровна?
— Тётя Марфа сидит на развалке своей хаты и ждёт мужа, боится с ним разминуться… А наша Клавдия Петровна…
Больше Костя ничего не смог выговорить, уткнулся лицом в матросский бушлат, и только плечи у него задёргались. И все матросы, не стыдясь, заплакали вместе с ним.
— Вот оно, выходит, дело как было… — сказал старый каменщик и тоже стащил с головы кепку. — Прости, внучек. Плохое о тебе люди думали. Слава богу, что ошиблись…
Подумал немного старик, распрямился и добавил:
— Было, конечно, что в иных людях усомнились мы, но во весь наш народ никогда веры не теряли! Знали, что не век супостатам по нашей святой земле ходить… А город наш геройский мы заново возродим, ещё краше он будет. И тебе, геройский Костя, дом поставим на старом месте, на Шестой Бастионной. Я своими руками карниз на нём вырежу из белого инкерманского камня. А погибшим героям мы навечно памятники воздвигнем.
Консервы
По тылам немцев пробирался отряд моряков. Сначала в нём было одиннадцать человек, но моряки не раз принимали неравный бой с врагом, и вот их осталось только четверо: раненный в руку командир, старшина 2-й статьи Пономаренко и краснофлотцы Тиунов, Морозов и Алексеев.
Через каждые три-четыре километра командир доставал из кармана компас и определял курс.
— Вот там норд! Так и держать будем. Одним румбом правее, одним левее — не важно. На норде везде наши, — говорил он.
И моряки снова шли курсом на норд, поочерёдно неся пулемёт, поочерёдно шагая передовыми.
Однажды им повезло.
В самой чаще леса они наткнулись на покинутую лесную сторожку. Вероятно, немцы сюда не заглядывали. Здесь всё было цело: и стёкла в окнах, и лампа, полная керосина, и ситцевый полог у кровати.
— У нас в тайге в таких домиках охотники оставляют спички, табак, еду. На случай, кто заблудится, — сказал Морозов, осматривая все закоулки.
— Если бы хозяин точно знал, что ты придёшь сюда раньше немцев, то он наверное оставил бы тебе угощение, а так, не знаючи, рисковать не хотел, — заметил Алексеев.
— Да, лучше не рисковать. Ну, а как у нас там дела, товарищ баталёр? — Командир кивнул головою на мешок Алексеева.
— Вот, товарищ командир. Больше ни крошки… — Алексеев протянул Пономаренко чёрный заскорузлый сухарь.
Все отлично знали, что неприкосновенный запас скоро кончится, но всем хотелось верить в чудесную сказку, всякий раз рассказываемую весёлым баталёром, когда наступало время еды.
— А ну, — говорил он, — подать сюда жареного поросёнка для нашего командира! Только он любит с корочкой, румяного, с петрушкой в зубах! Есть поросёнок, товарищ командир! Получайте с пылу, с жару… — Алексеев выхватывал из мешка сухарь, перебрасывал его на ладонях и подавал Пономаренко. — Вам, товарищ Тиунов, что прикажете? Опять гуся? И опять с картошкой? Вы бы с яблоками отведали, чудесное кушанье… Вот попробуйте!
— Давай, только мучаешь своими баснями! — бурчал сердито Тиунов.
— Слышали? Товарищ Тиунов опять недоволен нашей работой. Пережарили. Засушили. Вон какой хруст идёт по лесу! Ещё, глядишь, немцы услышат. Ну, а вам, товарищ сибиряк, пельменей, конечно, желательно. Что ж, всякому своё. Прошу вас… А себе я сухарик возьму… Люблю, знаете ли, деликатесы разные…
И вот сказка кончилась. На ладони баталёра лежал один-единственный сухарь, и его нужно было разделить на четверых…
— Пока надо растопить печь, — сказал командир, — отдохнём немного — и дальше.
— Есть растопить печь!
— Назначаю боевое охранение. Первым вахту стоит Тиунов, вторым Морозов. Стоять по два часа. Тиунов, идите на пост. Скрытно наблюдать за дорогой от села.
— Есть! — ответил Тиунов и нехотя вышел из избы.
— Поделите сухарь.
— Может быть, отдать его Тиунову? — спросил Алексеев.
— Тиунов не слабее нас, у него, может, выдержки поменьше, но за это поощрений не предусмотрено. Разделить всем поровну, — строго сказал командир.
…После отдыха Пономаренко снова достал компас, положил курс на норд и повёл свой отряд прямо по снежной целине, через лес.
Шоссе преградило им путь; его решили перейти ночью. Отыскали заброшенный дзот и укрылись в нём. Через амбразуры хорошо видна была дорога в обе стороны.
Вот к фронту пролетел мотоциклист, поднимая снежную пыль. С фронта прошла колонна санитарных машин. Они шарахнулись в стороны, когда над шоссе появилась пятёрка «МИГов». Но санитарные машины не цель для наших соколов. Они пролетели дальше, и моряки проводили их тёплым взглядом и ласковым словом.
Истребители скоро отыскали цель. За лесом взревели моторы. Целая свора «мессершмиттов» пронеслась, удирая от смертоносного потока трассирующих пуль.
— Наших пять, а их целая стая… И всё-таки удирают. Особенно недолюбливаю я этих летунов, — сказал Алексеев. — Немца-стрелка я могу мёртвым сделать штыком, пулей или прикладом. Танк могу бутылочкой или гранатой угостить. А этой поганой птице что я могу сделать?
— Почему? Не было разве случая, чтоб из винтовки самолёт сбивали? Сколько хочешь… — возразил Морозов.
Спор их заглушил грохот танков. По шоссе, лязгая гусеницами и чадя дымом, двигалась танковая колонна. За каждым работающим танком тянулись на тросах по два танка с выключенными моторами.
— Постойте-ка, товарищи. Это чего же они здоровые танки в тыл тянут? — воскликнул Пономаренко.
— На заправку, может быть?
— Для того существуют автоцистерны. Здесь другое… Не тикают ли они, часом?
Пономаренко вопросительно посмотрел на краснофлотцев.
— Всё может быть, товарищ командир…
И от мысли, что долгожданное наступление началось, всем стало теплее, и в то же время обидно было, что наступление началось без них.
За танками прошли тягачи с тяжёлыми орудиями, обоз с боеприпасами, несколько грузовиков с поклажей. Напротив дзота, где сидели моряки, у одной машины лопнул баллон, и она остановилась. Ругаясь, подбежал офицер, ткнул носком сапога в спущенный баллон и, продолжая ругаться, побежал на своё место в кабину головной машины. Колонна ушла, оставив аварийный грузовик под охраной двух солдат.
— Помочь бы надо, товарищ командир. Без дела ведь сидим, — предложил, улыбаясь, Алексеев.
— Может быть, и поможем…
— У них автоматы, — сказал как бы про себя Тиунов.
— У них автоматы, а у нас гранаты и товарищ Дегтярёв. Мы их видим, они нас нет, — в тон ему ответил Алексеев.
— Гранаты и Дегтяря в ход пускать нельзя… Штыками брать будем. Сдаётся мне, что в машине продовольствие…
— Верно, товарищ командир, смотрите. — Морозов показал на дорогу.
Один из солдат, приподняв брезент, доставал что-то из машины и, воровато озираясь, совал себе в карманы.
— Консервы, честное слово, консервы, — прошептал Тиунов.
Поодиночке они выскользнули из дзота и кустарником стали пробираться к шоссе. Пробирались осторожно, стараясь не задевать веток. Впрочем, солдаты увлеклись офицерскими консервами, а водитель был занят прилаживанием баллона, и морякам удалось подойти к ним вплотную. Пономаренко первый выскочил на дорогу со штыком наперевес… Так и не пришлось солдатам отведать офицерских консервов.
Быстро набили краснофлотцы банками свои опустевшие мешки и побежали по шоссе в сторону фронта.
— Хорошее дело штык, — басил Алексеев. — Доведись руками им шею сворачивать, так вшей бы набрался небось…
— Надо бы машину подпалить…
— Ничего, она и сама загорится.
— Как — сама, товарищ командир?
— Да так, товарищ Морозов. У меня оставалось запального шнура метра три. Один конец в бак с бензином, и порядок…
— Здо?рово! А я думал, что вы закуривали, думал, у немцев папироску стрельнули…
Все засмеялись, и даже чересчур громко. У каждого перед боем натянулись нервы. Теперь они успокаивались. Всё обошлось благополучно. И немцев побили, и трофеи забрали: два автомата, пистолет, гранаты, да ещё консервы в мешках аппетитно побрякивали. Может быть, рыбные, а может быть, и мясные. Поэтому-то и идти стало легче.
С шоссе свернули на просёлочную дорогу, с дороги — на тропинку в лес.
— Теперь бы ту избушку отыскать… — вслух мечтал Морозов.
— Не найдём — в шалаше костёр разложим. Только нужно подальше отойти, — сказал Пономаренко.
Прошли километров пять и в балке из веток и плащ-палаток соорудили шалаш. Развели в нём небольшой костёр, вскрыли тесаком шесть банок и поставили на огонь.
— Рыбные… Из немецкого леща, — заявил Алексеев, приготавливая вместо вилок щепочки.
— Это, наверно, эстонские консервы. Своих в Германии не богато… Только что-то пахнут они неважно. — Пономаренко взял одну банку и поднёс к носу. — Товарищи, тухлятина!
— А ну, эта… — Морозов понюхал вторую и выбросил её из шалаша.
— И эти обе вонючие, — заявил Алексеев.
Моряки переглянулись.
— Давайте откроем другие, — неуверенно предложил Тиунов.
Они открыли все принесённые банки, и все они издавали зловоние. Тиунов швырнул последнюю банку в угол, лёг на снег лицом вниз.
— Я больше никуда не пойду, — сказал он глухо.
Медленно догорал костёр. Ядовито поблёскивали разбросанные банки. Своими рваными пастями они как будто беззвучно хохотали, издеваясь над голодными людьми. С ненавистью смотрели на них моряки.
Вдруг Пономаренко схватил одну банку, поднял её вверх и засмеялся. Краснофлотцы с недоумением взглянули на своего командира.
— Товарищи! Мы же ничего не поняли! Товарищи! Да ведь это же… это же нам руку жмут, понимаете? Рабочие те, которые консервы делали. Разве они их для нас делали? Для немцев ведь! Для врагов своих, понимаете?
— Понимаем, товарищ командир. — Алексеев схватил вторую банку — она сразу заблестела как-то тепло и дружественно. — Тут нужна только маленькая дырочка, совсем маленькая, и банка вышла из строя, можно за борт… Молодцы эстонцы! Ой какие молодцы!..
— А ну, тихо! — сказал вдруг Морозов.
Все насторожённо прислушались и ясно услышали разрывы. Словно сотни орудий дали залп, и теперь снаряды рвались громовыми раскатами. Кто был на фронте, тот слышал этот гром, слышал и многозначительно переглядывался с соседом.
— «Выходила на берег Катюша!..» — запел Алексеев.
— «Выходила, песню заводила…» — подхватил Морозов.
— Теперь мы и без консервов дойдём, — сказал, поднимаясь, Пономаренко. — Затушить костёр. За мной.
Случай, не предусмотренный приказом
Верно, что человек не сорока — перо в перо не уродится. Бывают люди с добрым сердцем, а встречаются и такие, что мимо чужого горя спокойно пройдут. К счастью, таких людей меньше на белом свете. Многие говорят, что люди за войну стали чёрствыми. Неправда это. Можно сказать, что они стали раздражительнее, но не черствее.
Это присказка к рассказу. А вот и сам рассказ.
Война с Японией закончилась полной нашей победой. Ушёл я в последний рейс в Маньчжурию. Приказано было принять на десантную баржу одно артиллерийское подразделение для отправки на родину.
Баржа наша не самоходная. Прибуксировал нас тральщик и поставил к берегу, у небольшой китайской деревушки повыше Фугдина. С мостика открывался замечательный вид на Сунгари.
Там всё было как на старинной китайской ширме. По самому горизонту тянулись бледно-синие сопки, еле заметные на полинялом небе. Над поймой реки, над протоками, озёрами, болотами, над зарослями поседевшей осенней травы плавала сизая дымка. Картину довершали две серые цапли на песчаной косе и старая джонка с жёлтым парусом из бамбука.
Природа не поскупилась на краски, расписывая эту ширму, — видно, хотела закрыть ею всю неприглядность нищенской жизни китайцев. Они и раньше небогато жили, а японские оккупанты последнее забрали. За ветхой глинобитной стеной лепились друг к другу десятка два глиняных фанз с гнилыми гаоляновыми крышами. По узким улочкам бродили чёрные длинноногие свиньи, тощие, как борзые собаки. Вместе с ними «паслись» полуголые ребятишки. Взрослые и подростки толпились сегодня на берегу, у баржи. Они провожали нас с красными бумажными флажками, и всё предлагали свои услуги.
Но артиллеристам их помощь была не нужна. Они играючи закатили по трапам свои пушки вручную, а потом стали заводить лошадей.
Лошади все были подобраны в масть, гнедые, хотя и самой различной породы — от немецких и японских верзил до низеньких мохнатых монгольских лошадёнок.
Погрузка шла полным ходом, когда вдруг с привязи сорвался один конь, галопом подлетел к трапу и, столкнув в воду двух немецких здоровенных коней, ворвался на палубу.
Артиллеристы весело засмеялись, столпились вокруг коня. Засмеялись и матросы:
— Что это у вас за конь такой суматошный, норовит погрузиться без очереди?
Но тут один ефрейтор, уже немолодой человек, с перевязанной рукой, сказал:
— Напрасно смеётесь над конём. Он чует, бедняга, что до него очередь не дойдёт.
И так он это сказал, точно у него горло перехватило. А конёк, как услышал его голос, так сразу по палубе топ-топ к нему, уткнул морду под мышку и стал.
Смутились мы.
— Что за причина? — спрашиваем. — Почему очередь не дойдёт?
— Причина? Свечников всему причина. Видите, до какого он, разгильдяй, состояния лошадь довёл за те пять дней, что я в лазарете пробыл! Все плечи стёр… А теперь есть приказ: всех коней с потёртостями, больных и раненых оставить и заменить трофейными, японскими. Кабы не дисциплина, показал бы я ему, как за таким конём нужно ухаживать!