— А он что, — спрашиваем, — особых кровей, племенной?
— Нет. Обыкновенный, наш, расейский… Но я его ни на какого японского не променяю! До войны на нём землю в колхозе пахали. Я с ним с первых дней войны… Вместе отступали, вместе до Берлина дошли… Он слово моё понимает, собачкой за мной ходит. Служил Орлик верой и правдой, а теперь награда ему вышла за это: сами на родину укатили, а его на чужой стороне покинули. За то лишь, что по нашему недогляду плечи ему хомутом натёрло…
— Так поговорите со своим старшиной. Он погрузкой ведает.
Ефрейтор только безнадёжно махнул рукой:
— Сухарь это, а не человек! Для него конь что свой, что чужой — в одной цене! Лишь бы поздоровше был…
Старшина заметил непорядок и направился к ефрейтору.
— Соколов, что вы тут нюни распустили? Постыдились бы хоть моряков!
— А нас ему стыдиться нечего, товарищ гвардии старшина, — говорю я. — Мы товарища вполне понимаем и сочувствуем его горю. Да и конёк, по нашему понятию, того не заслуживает, чтобы его на чужбине бросать.
— А приказы, по вашему понятию, выполнять нужно? — вскипел старшина.
— Приказ, — говорю, — дело святое. Но и в самом точном приказе такого случая не предусмотришь.
— Я солдат и привык все приказы выполнять от буквы до буквы. Советую и вам это делать… Соколов, уведите коня.
Тяжело вздохнул артиллерист, опустил голову и повёл Орлика на берег. Не на поводу повёл, а так просто. Сам пошёл, и конь за ним как привязанный.
И сразу погрузка разладилась. Упало у людей настроение, приумолкли все: ни улыбки, ни шутки.
Ефрейтор привязал коня, погладил его больной рукой по шее и, не оглядываясь, поплёлся на баржу.
А Орлик так и рванулся за ним, затанцевал на привязи, голос подаёт. Непонятно ему, видать, было, почему всех лошадей грузят, а его в стороне держат. Но, как только завели на палубу последнюю пару и приготовились поднять трап, он рванулся изо всех сил, и не успели мы глазом моргнуть — Орлик снова был на барже. Как это на всех подействовало! Люди точно ожили, обступили коня со всех сторон, кто гладит, кто сахар на ладони подаёт, и все посматривают на старшину. Показалось мне, что и старшина не так уж сурово смотрит на виновника суматохи, что в его суровых глазах под нависшими бровями промелькнула тёплая искра…
Подошёл я к нему и спросил:
— Так, может, оставим коня? Больно охота ему на родную землицу переправиться.
Сначала он как будто даже не понял, о чём я говорю, а потом буркнул:
— Я не привык отменять приказания начальства… Уведите.
Солдаты замялись. Никому не хотелось уводить Орлика на берег. Пришлось старшине назвать нескольких солдат по фамилии. Но и после этого увести коня оказалось не так просто. Он стоял точно пришитый к палубе. У него под кожей напряглись все мускулы, и из ран на плечах начала сочиться кровь. Пришлось вызвать Соколова. Он пришёл, еле владея собой, на скулах желваки бегают. Но крепко знает солдат дисциплину. Ещё раз свёл своего друга на берег.
— Убрать помост! — крикнул старшина. — Ефрейтор, на баржу!
Остался Орлик один на берегу, начал метаться: то к корме подбежит, то к носу, смотрит на нас и так ржёт, точно просит не бросать его, взять домой, на родину. Китайцы на него поглядывают, удивлённо головами качают. А нам всем не только коню было стыдно в глаза смотреть — мы друг от друга отворачивались. У всех было такое чувство, точно мы совершили что-то очень нехорошее.
— Ну, что же мы стоим, мичман? Давайте отваливать! — крикнул мне старшина и ушёл в каюту.
Я просемафорил на тральщик. Там выбрали якорь и подошли к нам.
Китайцы замахали нам флажками, помогли убрать концы, и баржа медленно отвалила от берега.
Люди на берегу окружили Орлика, стали его ловить. Для них лишняя лошадь была такой ценностью, что и сказать трудно. Но Орлик не дался. Он взвился на дыбы, прорвал кольцо и понёсся за нами по берегу.
Ниже деревни река делала крутой поворот, и фарватер подходил к самому обрыву. Когда мы поравнялись с мысом, Орлик догнал нас. Не отыскав удобного спуска, он бросился в воду с двухметрового обрыва и поплыл к барже.
Однако прыгнул он слишком поздно. Мы уже прошли мыс, и Орлик, проплыв за нами довольно долго, повернул к берегу.
На мостик поднялся старшина. Мне было неприятно его видеть, и я сказал:
— Посторонним здесь находиться воспрещается.
Он ничего не возразил, молча посмотрел на Орлика и спустился на палубу.
— Моя покойная бабка говорила, что у некоторых людей на сердце лишаи растут, — сказал я громко, чтобы он слышал.
Орлик догнал нас на следующем повороте, километрах в десяти от деревни. Он прискакал даже раньше нас и теперь стоял на мысу и поджидал баржу. Больше я не мог вытерпеть, взял флажки и просемафорил на тральщик: «Прошу разрешения принять лошадь. Могу принять на ходу».
На тральщике как будто ждали запроса — немедленно дали «добро» и сбавили ход. Мне не пришлось объяснять матросам, что нужно делать. Я стал к штурвалу и повёл баржу у самого берега. Матросы спустили танковый трап так, что он почти лёг на воду. Боялся я только одного — за мысом сразу начиналась песчаная коса: замешкайся Орлик хоть на минуту, мы должны были бы отказаться от погрузки или сесть на мель. Ещё боялись мы, что Орлик бросится в воду раньше времени, тогда течение отнесло бы его далеко в сторону, а за косой начинался широкий разлив Сунгари с заболоченными берегами. Вряд ли удалось бы Орлику спастись…
Баржа шла прямо на мыс. Расстояние быстро сокращалось.
Конь застыл на мысу, как высеченный из камня. Каждый мускул его был напряжён. Мокрая шерсть блестела на солнце, бока высоко поднимались, на плечах белели хлопья пены, голова была вскинута, уши насторожены. Он был очень красив в этот момент.
«Потерпи, потерпи, дорогой!» — мысленно повторял я, а кто-то рядом сказал это вслух. Я на секунду, обернулся и увидел… старшину. Он стоял, ухватившись за леера, весь подавшись вперёд. От волнения у него выступили капельки пота на лбу.
— Не волнуйся, старшина. Это умная коняга, смекалистая. Заберём! — сказал я миролюбиво.
Наступил решительный момент. Баржа была у самого берега. Тяжёлый танковый трап почти касался глинистого обрыва. Конь стоял не двигаясь, как заворожённый.
— Прыгай, да прыгай же! — молит старшина.
Но конь стоял.
Трап медленно проплывал у самых его ног. Ещё секунда — и мне пришлось рвануть колесо штурвала. Нос баржи медленно повалил на середину реки.
— Всё пропало! Остался… Соколов! — отчаянно крикнул старшина.
Ефрейтор только этого и ждал.
— Орлик! Ко мне! — крикнул он.
Орлик точно очнулся, сделал по берегу несколько скачков и взвился в воздух…
— Ура-а-а… а-а-а! — прокатилось по палубе.
Я ещё круче положил руль право на борт, и мы только слегка задели кормой за песок косы.
Орлик подошёл к ефрейтору и устало положил голову ему на плечо.
Вступительная лекция
Вахтенный собирал нас по всем кубрикам.
— Отделение мичмана Блинова, на бак! — выкрикивал он и для официальности свистел в дудку. Неофициально он добавлял: — Живее, живее, топорики!.. До праздничка флотского остались считанные дни, может быть, и из вас кто отличится в заплыве…
Отделение наше было составлено по приказанию командира корабля временно, в штатном расписании оно не значилось. Мы назывались отделением мичмана Блинова, а среди личного состава в шутку именовались попросту «топорами». Все девять человек. Этим словом определялось наше умение держаться на поверхности воды без помощи спасательных кругов, пробковых матрацев, поясов и прочих поддерживающих средств.
Можете мне верить, что на бак мы не бежали, как по тревоге. Мы шли не торопясь, по одному, шли так, как шёл бы всякий не умеющий плавать, зная, что сейчас его заставят лезть в воду на довольно глубоком месте.
Особого стыда перед тем фактом, что мы не умели плавать, никто из нас не испытывал. У каждого была к тому причина. Многие из нас родились в таких местах, где о большой воде знают только понаслышке. Иванов, например, до призыва болел малярией. Максимов прибыл с далёкого Севера, где особенно не расплаваешься. У меня лично была особая причина побаиваться воды, если её было больше, чем в корыте.
Я не очень-то люблю вспоминать об этом, и сами сейчас поймёте почему. Дело в том, что я уже один раз плавал и даже нырял, причём не в реке, не в озере, не в пруду, а в обыкновенной бочке, что стояла на углу нашего дома под водосточной трубой. Мать собирала дождевую воду для стирки. Вот я и умудрился свалиться в это домашнее водохранилище. Мать меня по двору ищет, а я пузыри пускаю. Хорошо ещё, что соседская девчонка крикнула матери, что я в бочку спрятался. Хорошенькое дело: спрятался!..
После этого случая я на нашу Кубань смотреть без содрогания не мог, не то что там переплывать её вместе с ребятами. Правда, они меня охотно брали с собой, чтобы было кому бельё сторожить… Но я немного отвлёкся.
— Рассаживайтесь… Подождём остальных… — говорил мичман.
Мы садились и ждали. Ждали и рассматривали забортную гладь. Я в жизни своей не видал более неприветливой водной поверхности. Она казалась мне такой маслянисто-плотной, что, окунувшись в неё, ни один человек, даже наш мичман, уже не смог бы вынырнуть.
А мичман следил за нами внимательно и посмеивался в усы. Усы у него были как у запорожца, и поэтому никак не верилось, что он способен выучить нас держаться на воде, хотя сам — один из чемпионов Черноморского флота.
Наконец все «топоры» собрались. Мы сидели, молча курили и ждали команды построиться. Но мичман расхаживал по палубе и, казалось, совсем не обращал на нас внимания. Вдруг он остановился и спросил:
— Ну, орлы, о чём задумались?
О чём мы задумались? Я уже сказал, о чём мы думали. Мичман посмотрел на нас и рассмеялся:
— Знаю я, товарищи, все ваши думки… Так вот, бросьте вы смотреть на воду, словно лишние в доме котята… Прежде чем опустить вас за борт, я научу вас плавать на палубе…
— Как это — на палубе? — пропели мы девятиголосым хором.
— Очень просто… Будете ложиться животами вот на эти банки, — мичман ткнул носком ботинка в ножку скамьи, — и делать вид, что плаваете по океану… Но этим мы займёмся со второго урока, а сегодня я думаю прочесть вам вступительную лекцию…
Начал мичман с признания, что сам в своё время был «топором», и не простым, а с железной ручкой, как он выразился.
Когда призывнику Блинову сказали в военкомате, что он по всем статьям годен во флот, он вышел пошатываясь, сел в сквере на скамейку и просидел дотемна. Перед его взором вставало море, только не гладь морская, не ширь, а глубины зеленовато-сумеречные, непроглядные. А когда вспомнил он, что в океане есть места глубже шести километров, то ему и совсем стало плохо…
Тут же вспомнился ему и тот ливень, и та водосточная канава в родном городе, в которую он был сдут порывом ветра. Как видите, у нас с мичманом есть общее: у него — канава, у меня — бочка. И дальше мы приблизительно одинаково начинали, и он был в «топорной» команде, да только не пришлось ему долго «плавать», лёжа животом на банке. Этому помешала первая бомбёжка Севастополя…
Мичман считал, что рассказывать нам обо всех военных дорогах, которые он прошёл, проплыл и проехал, не стоит. Он рассказал нам только об одном случае.
После третьего или четвёртого госпиталя попал старшина второй статьи Блинов в обыкновенный пехотный полк, сформированный заново, ни в каких операциях, связанных с форсированием водных преград, ещё не участвовавший. Надо сказать, что судьба хранила старшину: за всю войну ему ни разу не приходилось попадать непосредственно в воду. Всегда подвёртывались какие-либо плавучие средства. Зато воевать в сухопутных условиях он научился отлично и даже прослыл как большой специалист по добыванию «языков».
Пока полк шёл с боями по степям и лесам, всё было хорошо. Но вот фронт придвинулся к довольно солидному рубежу, к реке шириной метров в сто, если не в полтораста, и тут пришлось подзадержаться. Такую преграду с ходу не возьмёшь, тем более противник солидно укрепил свой берег.
Я, товарищи, войны не застал. Даже тревоги, кроме учебной, ни одной не пережил. Об огне, кинжальном там, фланкирующем, трёхслойном и всяком другом, понятие имею только учебно-теоретическое, поэтому рассказывать вам с художественными подробностями, как гитлеровцы встречали попытки полка форсировать реку, не стану. Да и мичман об этом мало говорил. Рассказал он нам вот про что.
На третий день прибыл в штаб полка генерал, командир дивизии. Солдаты сразу насторожились: генералы зря не приезжают, тут жди приказа о решительных действиях. Насторожился и старшина, и не напрасно насторожился. Приходит командир взвода, лейтенант, и зовёт его к самому генералу. Разведчики переглянулись — это что-нибудь да значило…
Генерал, как только увидел старшину, приказал:
— А ну, расстегните-ка ворот!
Старшина удивился такому приказу, однако, хоть не совсем охотно, выполнил: не очень ему хотелось показывать командиру дивизии то, что осталось от матросской тельняшки. А осталось всего ничего, кусок рукава, который он пришивал на груди к обыкновенной армейской бязевой сорочке. Увидел генерал этакое и сразу подобрел.
— Теперь, — говорит, — верю, что у вас настоящий моряк имеется…
Это он майору сказал, командиру полка, а старшине сказал другое, от чего старшина сразу про морские глубины вспомнил. Предлагал генерал старшине Блинову, не больше не меньше как в одиночку, форсировать водный рубеж, без всяких плавсредств, заметьте, и привести «языка».
Не решился старшина сказать генералу, что он «топор с железной ручкой». Он так понимал, что здесь была задета общематросская честь. Потом он пожалел об этом, да было уже поздно. Сказал он: «Есть!», щёлкнул каблуками и вышел из штабного блиндажа. Хотел было тут же повиниться перед лейтенантом, да тот опередил его.
— Мне скажите спасибо, — говорит. — Это я вас рекомендовал генералу…
— Спасибо, — ответил старшина вежливо, а у самого на душе разные нехорошие слова.
Поиск был назначен на два часа ночи. Тут учитывался и заход луны, и притупление бдительности противника, ослабление огня и прочие тактические соображения. В распоряжении старшины было около шести часов, и он принял смелое решение — ликвидировать за это время свою плавнеграмотность. Тут, конечно, было уже не до стиля, брасса там или кроля, — научиться бы только на воде держаться!..
Среди лесочка, в километре от передовой, старшина приметил что-то вроде озерца или пруда. Вот он и направился, не мешкая, туда. Пришёл, разделся и, не зная броду, бухнул в воду… И сразу же зарылся в ил, как карась. Потом он всё озерко исходил и больше, чем по колено, глубины не нашёл. Конечно, на такой глубине не утонешь, будешь «плавать»… Еле смыл старшина грязь с тела и бросил эту затею. В душе он совсем загрустил, но виду не показал.
Наступил срок, и он с двумя солдатами-провожатыми отправился к реке. Дело осложнялось тем, что плыть-то надо было в гимнастёрке и в брюках — голого человека в темноте за версту видно… Одним словом, на берегу пустынных волн стоял он, дум тоскливых полн, и на воду смотрел.
Но, сколько ни смотри, выполнять задание надо. Выбрал старшина минуточку, когда гитлеровцы не пускали осветительных ракет, и тихонько спустился к реке с крутого берега. Тут уже не раздумывая скользнул в воду. Хотя глубина была в реке и не океанская, старшине показалось, что на дно он опускался очень долго… Оставаться на такой глубине больше секунды ему не хотелось, и он, оттолкнувшись от грунта ногами, работая кое-как руками, выплыл у самого берега. Его немного отнесло по течению. Тут под руку ему попались плети корней, свисавших до самой воды. Он ухватился за эти гибкие корни так крепко, что уж никакая сила, казалось, не способна была оторвать от них. Но вдруг он услышал почти над головой шёпот одного из сопровождавших его солдат: