— И никто не слышал, кроме меня,— сказал Водопадник.— Хоть это стоило мне невероятных усилий, но я поднялся вместе с ними на самую вершину, преодолев тридцать три водопада. Двигались они со скоростью улиток, а временами и еще медленней, поэтому я был все время рядом с ними и не пропустил ни одного слова.
— Теньтень ни за что не хотел карабкаться на вершину, но сестрица Эхо рассудила так: если шестой братец живет в горах, значит седьмой — за горами, и чтобы он отозвался, надо позвать его с самой высокой вершины. Тут они и поссорились, да так, что Теньтень опять за рогатку схватился: «Не потерплю,— кричит,— чтобы какой-то наперсток мною командовал. Кто здесь господин — я или ты?» — «Я,— отвечает сестрица Эхо спокойно.— Не обижайся, Теньтень, но если ты будешь моим господином, а не я твоим, не миновать мне участи моих братьев, тебе же никогда не стать честным человеком!» А Теньтень уже наперсток в рогатку зарядил. «Глупый! — говорит она ему.— Наперсток выстрелишь, а я-то останусь». Тут он чуть с кулаками на нее не кинулся. «Ах, так! От тебя теперь еще и не избавишься! Вот привязалась, так привязалась! А ну, признавайся, какое волшебное слово надо сказать, чтобы ты опять в наперстке очутилась?» — «Не надо никакого слова,— отвечает сестрица Эхо.— Стоит мне надеть его на пальчик — и я исчезну».— «Так полезай же скорее в свой наперсток, чтоб я тебя не видел! Я есть хочу!» — «Есть можно и потерпеть,— говорит она.— А домой я тебя не отпущу, пока мы на эту вершину не поднимемся. Мы должны знать, где самое большое эхо живет, ты должен это знать — я ведь не вечная, слышал, Комнатный братец сказал: проржавеет наперсток, и конец мне. А одному тебе ни за что не подняться, горы ведь растут, сегодня не взойдешь — завтра они еще выше станут». Видит Теньтень — не пересилить ему сестрицу Эхо, придется на высокую вершину лезть. От страха захныкал, от злости ногами затопал, а она за руку его взяла, слезы со щек вытерла. «Не трать,— говорит, — силы Теньтень, и слезы побереги, может, пригодятся». И повела она его тропинкой, как ниточка узенькой, да и та скоро в камнях затерялась... Вот бредут они, как два мурашика, сестрица Эхо где за руку Теньтеня тащит, где в спину подталкивает, где на себе переносит. Кончились камни — пропасти дошли. Теньтень от страха глаза закрывает, сам себе на ноги наступает. «Не смотри вниз — вверх смотри»,— учит его сестрица Эхо. Отдохнули — дальше идут. Слева лавины летят, справа ледники, как из пушек палят, впереди — вершина невосходимая. Теньтень уже не сам идет — сестрица Эхо ноги ему переставляет, кровь у него в жилочках не сама бегает — сестрица Эхо каждый пальчик его своим дыханием оттаивает...
— Ей хорошо! — буркнул Завиток.— У нее уши не мерзнут!
— Сначала ей в самом деле было легче,— согласился дедушка Водопадник.— Она ведь не ощущала ни голода, ни боли...
— Зато остро чувствовала чужую боль! — напомнила из дупла Катушка.— Не зря же волшебным словом для нее было слово «Ой!».
— Да-да, а тут она вдруг сама сказала «Ой!». И Теньтень увидел ее следы, красные от крови, и губы, синие от холода, и как вся она дрожала в своем летнем платьице и прятала кулачки под мышки. И тогда она призналась: может быть оттого, что она весь день среди людей, но она вдруг начала чувствовать и боль, и холод, и еще, сказала она, когда Теньтень на нее кричит, у нее дождик из глаз капает. «Пожалуйста,— сказала она,—дай мне мой наперсток, и я исчезну, чтобы ты не мучился со мной — я теперь тебе больше не нужна, а сам возвращайся домой...» И тут с Теньтенем тоже что-то произошло. До этого он ведь был страшный эгоист, ни о ком другом не думал, только о себе. Главные слова у него были: «Дай», «Моё», «Не хочу», «Не буду». И вдруг он шарф со своей шеи сорвал, пополам его разодрал — ноги ей обмотал. Шапку со своей головы снял — ей на голову надел. Руки ее у себя за пазухой отогрел. И пошли они дальше — вершину невосходимую штурмовать. И взошли на нее!... Стала сестрица Эхо на самой снежной макушке и крикнула за горы синие туда, где, как она думала самый старший из ее братьев живет: «Здравствуй, братец! Это я, твоя сестрица! Как тебе живется за горами, за лесами?»... Молчит братец. «Ну что же ты! — чуть не плачет она. Мы с Теньтенем снега и льды прошли, непокоримую вершину покорили, а ты молчишь? Откликнись и мы пойдем, здесь воздуха нет, задыхаемся!»... Молчит седьмой братец. Вдруг вижу: пошатнулся Теньтень, руками взмахнул, в снег, как подкошенный, рухнул. Кинулась она к нему, а он уже еле дышит. Тогда стала она по пояс в снегу на высокой вершине и крикнула что было сил:«Братья милые, бросьте свои дела! Не время торговать да пьянствовать, богатеть да по углам отсиживаться! Поднимайте людей— погибает на вершине Теньтень без воздуха!»И загремели горы, загудели пещеры, закричали колодцы, заухали бочки, заголосили кувшины: «Теньтень погибает! Теньтень погибает!» «Старший брат, один ты молчишь! Что с тобой?»— спрашивает сестрица Эхо. И тут раздался голос Игрушечного мастера: «Сестрица! В наперстке остался глоток кислорода продержитесь еще минуту! К вам на помощь спешат альпинисты! В небо поднимаются вертолеты! Пожарные ставят самую высокую в мире лестницу! Сотни людей стоят в очереди друг за другом, чтобы отдать вам свою кровь!» — «Спасибо, Старший братец! — закричала сестрица Эхо.— Но скажи, кто ты? Где ты живешь, что у тебя столько друзей: и альпинисты, и пожарные, и врачи?» — «Среди людей, сестрица!— отвечает Игрушечный мастер.— Среди добрых, честных, искренних, смелых и бескорыстных! Слышишь? Это гудит человеческое эхо!»
— Да-да, я это хорошо помню! — воскликнул дедушка Оградник.— Шум, крик, сирены скорой помощи, все куда-то бегут, волнуются!
— В чуланах не осталось ни одной веревки! — подхватил дядюшка Изчулана.
— В садах ни одной лестницы,— вспомнил дядюшка Виноградник.
— Опустели скамейки в парках,— добавила тетушка Избеседки.
Завиток все это время считал про себя до шестидесяти.
— Минута прошла!— напомнил он. Где вертолёты?
— Вертолеты вокруг вершины кружат, сесть не могут. Альпинистов лавина отрезала. Пожарные тысячу лестниц вместе связали — все не хватает. «Продержитесь ещё полминуты! — умоляет Игрушечный мастер.— К вам пробивается самолет с тридцатью парашютистами-спортсменами, у каждого в руках — баллон с кислородом! Если услышите свист, не пугайтесь — они будут прыгать затяжным прыжком!»
Барбариска и Ежевичка сидели обнявшись, не замечая, что съехали на самый край листка — так волновались.
— Про мать забыли! — проскрипела Катушка.— В самую трудную минуту человеческая мать сама погибнет, а детеныша спасет!
Она хоть и возмущалась Теньтенем, все же переживала за него не меньше других.
— Это верно! — подхватил Ручейник.— Мать Теньтеня самая первая возле вершины оказалась. Но тут ее Разбойник с Пьяницей схватили. Бьется она, словно рыбка, просит отпустить ее, а Склочница: «Отпустим — кто ответит за все?» — «Я отвечу! — клянется мать Теньтеня.— За все расплачусь, только отпустите». Вырвала сережки из ушей, ленту из волос, из сумочки — зеркальце, из кармана — медный грошик: «Берите, все ваше!» Богач в зеркальце глянул, морду там свою противную увидал, тресь его об камень! «Не нужны нам,— говорит,— твои сережки проволочные, лента копеечная, зеркальце обыкновенное, а нужен нам волшебный наперсток. Хотим, чтобы наперсточное эхо нам служило, все наши желания выполняло. Если дорога тебе жизнь Теньтеня, вели ему бросить нам наперсток». А Мать уже поняла — в наперстке вся сила Теньтеня, без него он давно бы уже погиб. И крикнула она Теньтеню: «Сынок! Не отдавай наперстка! Умри, а не отдавай!»
— Да где же самолет с парашютистами? — чуть не плача, пропищала Ежевичка.
— Промахнулся самолет, — вздохнул дедушка Водопадник. — Парашютисты с баллонами мимо вершины просвистели... А Теньтеню, видать, совсем худо. И тога смотрю, сняла сестрица Эхо с себя шапку и шарф, потеплее Теньтеня укутала, последний глоточек кислорода со своих губ в него вдохнула, встала, окинула взглядом родную землю и надела на пальчик напёрсток.
— Но ведь она была уже не из воздуха, а живая! — воскликнул Завиток.
— Да, но наперсток все равно оставался волшебным.
— И она исчезла?
— В ту же секунду...
— Бросила Теньтеня? — не поверила Барбариска.
— Наоборот — спасла! Словно серебряный ручеек прозвенел—скатился с вершины наперсток. Кинулись они к нему, друг у друга из рук рвут, Богач самый сильный оказался, всех расшвырял. Зажал наперсток в кулаке и крикнул: «Пусть все золото-серебро, сколько есть в мире, все алмазы, хрусталь, ковры и меха,— ко мне перелетят!» Молчит наперсток. Пьяница заказывает, чтобы все корыта, ведра, тазы, кастрюли, кружки, ложки у него в доме вином наполнились. Ученый — пусть, мол, все премии, степени и почетные звания всех академий ему присвоятся. Склочница — чтобы все люди между собой перессорились. Один Дачник продешевил: «Перенеси, — говорит,— меня, сестрица Эхо, в мой гамак, к моим огурчикам, только чтобы этих противных цветов там не было, и пусть меня никто не трогает!» И тогда сказала им из наперстка сестрица Эхо: «Я-то думала, вы страшные, а вы смешные! Да ничего такого я не умею. Но я обещала честно служить людям, и раз уж вам досталась, буду служить. Служба моя вот какая: я помогаю шить да штопать, а если кто-нибудь из вас уколет палец, я тут же ему про наперсток напомню». Как они все рассердились! Для Теньтеня так она все умела, а для нас только шить да штопать, очень нам это надо! «Ну вот что, — говорит Богач.— Я вижу, она просто издевается над нами! А раз так, пусть же и другим не достанется!» Бросил наперсток на землю и ударил по нему каблучищем!
На кустике все так и ахнули. Бабочки всплеснули крыльями, божьи коровки зажмурились, паучок от волнения сцепил на груди все свои восемь лапок.
— Да как он посмел! — закричал Завиток. — Он же знал, что в наперстке сестрица Эхо!
— А Мать? А Игрушечный мастер? А Гром с Молнией? — закричали Барбариска с Ежевичной.— Где они были? Почему не отняли ее?
— Мать в это время на вершину карабкалась. Игрушечный мастер людей поднимал. Гром с Молнией, Дождь, Град и Ветер вместе с тучей за горы ушли, чтобы не мешать спасателям. Единственный, кто все это видел, был я,— вздохнул дядюшка Ручейник.— Не раздумывая ни секунды, я бросился им под ноги и подкатился, надеясь, что они примут меня за наперсток. Я хотел увлечь их за собой в пропасть, и никогда не пожалел бы об этом, но хитрость моя не удалась. Наперсток сестрицы Эхо светился, словно, солнечный зайчик, его ни с чем невозможно было спутать. И чем больше они его топтали, тем ярче он разгорался, но они продолжали плясать и прыгать на нем, как дикари. Признаюсь, в эту минуту мне расхотелось жить, и я пополз к ним под ноги, чтобы умереть вместе с сестрицей Эхо. Но когда я дополз, не было уже ни наперстка, ни солнечного зайчика — в пыли валялась холодная расплющенная железка.
На кустике вдруг стало темно — это погасли от горя светлячки. Тетушки плакали, дядюшки и дедушки хлюпали носами. Плакали навзрыд божьи коровки. Бабочки в знак траура опустили крылья. На усике у Мотылька блестела голубая слеза.
— Не хочу! — прошептал вдруг Завиток. — Спрячьте меня куда-нибудь, хоть в землю заройте — не хочу быть мальчиком! Зачем они убили ее?
— Теньтеня-то хоть спасли? — спросила нянюшка Янтарка.
— В последнюю секунду,— ответил Водопадник.— Можно сказать, у смерти из рук вырвали.
— Когда его принесли домой, он еле дышал,— вспоминала бабушка Жасминна.— Его уложили в постель, и он лежал весь облепленный пластырями, пятки ему мазали медом, а нос горчицей, но мне его было нисколько не жалко, потому что он не уберег сестрицу Эхо. Я тут же повернулась и уползла, больше я его никогда не видела...
— Зато я видел, как Гром с Молнией, Дождь, Град и Ветер отомстили за сестрицу Эхо,— сказал дядюшка Ручейник.— Нагнали они туч выше неба, все тропинки размыли, все ручьи переполнили и вся наша компания три дня в горах просидела. Богач клятву дал: если живой останется, золотой наперсток Теньтеню подарит.
— Наперсток! А сестрицу Эхо он может вернуть? — крикнул Завиток.
— А вдруг сестрица Эхо успела вылететь из напёрстка?— промолвила Барбариска.— И живет себе где-нибудь на лугу с бабочками и стрекозами...
— Ах, это было бы чудесно! — воскликнули бабочки.— Только мы бы ее сразу узнали. Нет-нет, среди нас она не появлялась...
— А, может, она вернулась на небо? — сказала Ежевичка.
— Нет ее и там,— грустно прожурчал Ручей.— С тех поря столько раз побывал на небе и снова с дождем и снегом возвращался на землю. Уж я бы ее нашел...
— Да разве могла бы она жить спокойно, хоть на земле, хоть на небе, когда людям так необходимо эхо!— Это сказала Катушка, и вдруг все услышали, что голос у нее вовсе не скрипучий. В нем звучала горечь, взгляд ее был полон печали и гнева.— Послушайте мое слово... Не наперсток они растоптали — нет, они убили сказку... Но сказку невозможно убить — когда убивают сказку, из нее рождается правда! Вот эта правда: не Земля растет — люди становятся меньше, потому что губят в себе свое эхо... Бедная сестрица Эхо! Она так хотела освободить своих братьев! Но для того, чтобы освободить их, надо прежде всего освободить людей — освободить от лжи, лицемерия, жадности, трусости, пьянства, невежества, равнодушия. Никто не сможет им помочь в этом, никакая сила — только люди могут спасти людей!
Паучок вдруг дернулся, упал, кто-то невидимый тащил его за лапку.
— Паутинка! — крикнул он.— Дверь!... Они идут!...
Это сработала протянутая им от кустика к дому сигнализация.
Вспыхнул фонарик, луч его двигался по темной аллейке. Возле беседки он свернул к ограде и уперся прямо в жасминовый кустик, осветив его ярким электрическим светом.
— Чудеса да и только! — прошептала Сбитая коленка.— Весь кустик облеплен улитками. И бабочки! И божьи коровки! И паучки, и светлячки! На каждом листике кто-нибудь да сидит.
— Это они собрались, чтобы проводить его,— также шёпотом ответил Носатый молчун.
— А почему они все мокрые? Неужели ночью был дождь?
— Это не дождь, а слезы,— промолвил Носатый молчун.— Ведь они провожают его в другую жизнь... Так который из них?
— Я теперь и не знаю,— растерялась Сбитая коленка.
— В таком случае, возьмем самого маленького, самого заплаканного, значит, у него нежная душа.
— Вот этого! — И палец Сбитой коленки уткнулся в Завитка.— Но он не спит, а мама сказала, надо брать сонным, иначе он будет всю жизнь помнить, что был улиткой.
— Может, это и лучше,— прошептал Носатый молчун. — Каждый должен помнить, кем он был... Осторожно, возьмем-ка его вместе с листком... Ну, малыш, прощайся. Если ты, конечно, не против стать мальчиком...
— Иди, не упирайся,— шепнула бабушка Жасминна. — Второй раз они выбрали тебя, значит, судьба!
— Прощайте! — сквозь слезы прошептал Завиток.— Я всегда буду помнить вас и как только у меня вырастут ножки, я прибегу к вам!
— Прощай! Прощай, Завиток! — зашумели улитки.
Бабочки взлетели и кружили вокруг него. Что-то торопливо журчал Ручей. Светлячки то вспыхивали, то гасли, словно крохотные маяки.
Bce, кто мог летать, проводили Завитка до самых дверей, а Паучок послал ему вслед восемь воздушный поцелуев.
Рано утром, едва лишь первые солнечные лучи осветили сад, бабочки заглянули в окно, радостно взмахнули крыльями и закричали, захлебываясь от восторга:
— Превратился! Превратился! Все превратилось! Зеленый листок — в атласное одеяльце, домик — в колыбель, а сам он — в мальчика, такого маленького, такого хорошенького, такого беленького, как самый белый цветок на жасминовом кустике!
Жасминовый мальчик, как называла его Сбитая коленка, и правда, был очень симпатичным, от рожек не осталось даже следа, единственное, что напоминало о его прежней жизни среди улиток, так это завиток на макушке, который остался у него на всю жизнь. Рос он, не сказать, чтобы быстро, но рос, и все бы ничего, но почему-то очень уж он часто плакал. Случалось на минуту-другую утихнет, даже улыбнется, но вдруг, как будто вспомнит о чем-то — и сновав слезы. «Это он по улиткам плачет! — сокрушалась Мама. — Надо было все-таки дождаться, пока он уснет». Но она ошибалась, ее жасминовый сынок плакал не по улиткам, а по сестрице Эхо. Бабочки, которые каждый день заглядывали в окна, а порой даже залетали в комнату, рассказали об этом улиткам, да и сами улитки не раз слышали его жалобный плач, и вот однажды на подоконнике появилась бабушка Жасминна.