- Я отрицаю, что я лягался, - сказал профессор. - Мои задние ноги, может быть, не поддавались моему контролю, но я ни на один момент не терял рассудка и хорошего настроения. Могу сказать это, не уклоняясь от истины.
Если профессор мог считать это правдой, сидя среди обломков, подобно Марию на развалинах Карфагена, то он всецело отдавался сладкому самообману, только было бесполезно ему противоречить в то время.
- Прощайте, Сильвия, - сказал Гораций и протянул руку.
- Прощайте, - сказала она, не подавая руки и на него не глядя.
После мучительной паузы он вышел из кабинета. Но не дойдя еще до передней, он услыхал шуршание портьеры позади себя и почувствовал ее легкую руку на своем плече.
- О, нет! - сказала она, приникая к нему. - Я не могу вас отпустить так. Я не думаю всего того, что сейчас говорила. Я верю вам, Гораций, по крайней мере, я буду стараться верить… И я всегда, всегда буду вас любить, Гораций. Я не буду очень злиться, если даже вы меня забудете, только бы вы были счастливы… Но не будьте слишком счастливы. Думайте обо мне иногда!
- Я не буду слишком счастлив, - сказал он, крепко прижимая ее к сердцу и целуя ее сжатые губки и пылающие щеки. - И буду думать о тебе всегда.
- И ты не влюбишься в свою принцессу? - умоляла Сильвия, альтруизм которой пришел к концу. - Обещай!
- Если меня и женят на принцессе, - ответил он, - я ее возненавижу за то. что она - не ты. Но не будем терять надежды, голубчик. Есть же какое-нибудь средство вытряхнуть вздор из старого идиота и привести его к здравым понятиям. Я ничуть еще не намерен уступать!
Это было сказано смело, но, как они оба чувствовали, мало соответствовало положению, и после долгих объятий они расстались. Едва успел он выйти на лестницу, как опять почувствовал себя схваченным и уносимым по воздуху с головокружительной быстротой, после чего каким-то манером очутился на кресле в своей собственной гостиной на Викентьевой площади.
- Ну, - сказал он, глядя на джинна, который стоял против него с невыносимо-снисходительной улыбкой, - я думаю, вы очень довольны собой в этом деле?
- Оно получило благоприятное окончание, - сказал Факраш. - Недаром сказано у поэта…
- Я сегодня не могу слушать отрывков из хрестоматии, - прервал Гораций. - Поговорим о деле. По-видимому, - продолжал он, делая большие усилия, чтобы овладеть собой, - вы составили план женить меня на царевне. Не можете ли вы рассказать мне все подробности?
- Нет сана, нет почестей, слишком высоких для твоих заслуг, - ответил джинн.
- Очень любезно с вашей стороны… но вам, может быть, неизвестно, что при нынешнем устройстве общества, препятствия к такому браку будут неодолимы.
- Для меня, - сказал джинн, - существует мало неодолимых препятствий. Но высказывай свое мнение свободно.
- Я выскажу, - подтвердил Гораций. - Начать с того, что ни одна европейская принцесса царской крови ни на минуту не допустит подобной мысли. И если бы она это сделала, она лишилась бы своего сана, перестала бы быть принцессой, а меня, пожалуй, посадили бы в крепость за оскорбление величества или вроде того.
- Оставь боязнь, я не намерен сочетать тебя с царевной, рожденной от смертных. Невеста, которую я предлагаю тебе, - джиннья, несравненная Бидия-эль-Джемаль, дочь моего родственника Шаяля, властителя Синих джиннов.
- Ах, вот как! - вяло сказал Гораций. - Чрезвычайно благодарен. Но каковы бы ни были прелести этой барышни…
- Ее нос, - воскликнул джинн с воодушевлением, - подобен лезвию отточенного меча, ее волосы напоминают самоцветные камни, а ее щеки румяны, как вино. Бедра пышны, а когда она взглянет сбоку, то посрамленными бывают дикие телки.
- Мой добрый, превосходный друг, - сказал Гораций, ничуть не тронутый этим перечислением красот, - разве женятся, чтобы оскорблять диких коров?
- Когда она ходит своей колеблющейся походкой, - продолжал Факраш, как будто бы его не прерывали, - ветка ивы зеленеет от зависти.
- Меня лично, - сказал Гораций, - не восхищает ходьба вперевалку, - это дело вкуса. Случалось ли вам недавно видеть эту волшебницу?
- Мои очи не освежались ее необычайной красотой с тех пор, как я был заключен Сулейманом - будь он проклят! - в медный сосуд, тебе известный. Зачем ты об этом спрашиваешь?
- Просто мне пришло в голову, что после трех тысяч лет ваша очаровательная родственница не могла, говоря вежливо, избежать всесильного влияния времени. Я думаю, что она, знаете ли, уж немолода.
- О неразумный! - сказал джинн с полупрезрительным упреком. - Разве ты не знаешь, что мы не похожи на смертных и не подвергаемся разрушительному действию времени?
- Простите мне указание на вашу личность, - сказал Гораций, - но ваши волосы и борода уже могут назваться седыми.
- Не от старости, - сказал Факраш. - Это происходит от долгого заключения.
- Понимаю, - Гораций. - Подобно Шильонскому узнику!… Ладно, допустим, что названная дама еще цветет юностью, все же я вижу роковое препятствие к тому, чтобы стать ее женихом.
- Несомненно, - сказал джинн, - ты имеешь в виду Джарджариса, сына Реймоса, сына Иблиса?
- Нет, - сказал Гораций, - потому что я даже и не помню, слыхал ли о нем. Однако это уже новое препятствие. Вот уж их два.
- Я, наверное, говорил тебе о нем, как о моем смертном враге? Правда, это - могущественный и мстительный эфрит, который долго проследовал прекрасную Бидию своими гнусными угождениями. Однако счастливый случай может дать победу и над ним.
- Отсюда я вывожу, что каждый искатель руки Бидии окажется соперником любезного Джарджариса.
- Он далек от того, чтобы быть любезным человеком, - простодушно заметил джинн, - и это привело бы его в бешеную ревность, так что он, наверное, вызвал бы тебя на смертный бой.
- Тогда вопрос решен, - сказал Гораций. - Никто не может меня назвать трусом, но я отказываюсь от борьбы с эфритом ради женщины, которую никогда не видал. Почем я знаю, будет ли он честно сражаться?
- Вероятно, он вначале явился бы в образе львином, затем, если бы не мог одолеть тебя, обернулся бы змеем, а потом - буйволом или иным диким животным.
- И я должен был бы укротить весь зверинец? Нет, сударь, я не пошел бы далее льва!
- Я помог тебе совершать такие же превращения, - сказал джинн, - так что ты мог бы победить его. Я горю желанием испепелить моего врага.
- Гораздо вероятнее, что вам пришлось бы смести в кучку мою золу, - сказал Гораций, который был убежден, что джинн всегда осрамится, во что бы ни вмешался, - и если вы так жаждете уничтожить Джарджариса, то почему бы вам самому не вызвать его на поединок в тихом месте, в пустыне, и не покончить с ним? Это вам гораздо сподручнее, чем мне. - Он не терял надежды подзадорить Факраша и самому избавиться от него таким простым и легким способом, но все эти надежды, как обыкновенно, кончились разочарованием.
- Это было бы бесполезно, - сказал джинн, - так как от века суждено Джарджарису погибнуть только от руки смертного, и я убежден, что ты именно призван к этому, так как ты силен и смел, кроме того, предопределено, что Бидия выйдет замуж за сына людского племени.
- Тогда, - сказал Гораций, чувствуя, что этот способ защиты приходится оставить, - тогда одно препятствие отпадает. Но даже если Джарджарис должен отступить в мою пользу, я все же отказываюсь стать супругом джшшьи, которую никогда не видал и которую не люблю.
- Ты слыхал о ее несравненной красоте, и поистине ухо может плениться прежде ока.
- Может быть, - ответил Гораций, - но из моих ушей не пленилось ни одно.
- Твои возражения неосновательны, - сказал Факраш, - и если у тебя нет более веских…
- Постойте, - сказал Вентимор, - я их имею. Вы твердите, будто стараетесь вознаградить ничтожную услугу, которую я вам оказал, хотя до сих пор, согласитесь, вы не достигли успеха. Но оставим прошлое, - продолжал он с внезапной сухостью в горле, - и прошу вас подумать о счастье, возможном в подобном браке; я боюсь, что вы не слушаете меня… - оборвал он, заметив, что глаза Факраша затягиваются пленкой, как у птиц.
- Продолжай, - сказал Факраш, на секунду открывая глаза, - я слушаю тебя.
- Мне кажется, - пролепетал Гораций бессвязно, - за время вашего пребывания в бутылке вы, наверное, забыли все, что знали о природе женщин. Да, вы забыли!
- Такое знание не забывается, - сказал джинн, вполне по-человечески возмутившись этим предположением. - Твои слова мне кажутся лишенными смысла. Истолкуй их, прошу тебя.
- Неужели, - объяснил Гораций, - вы допускаете, что ваша юная и прелестная родственница, - бессмертная и гордая, как свойственно дьяволам, - будет довольна вашим предложением отдать свою руку незначительному и неудачливому лондонскому архитектору? Она отвернет свой острый точеный нос при одной мысли о такой неравной партии!
- Отличное положение доставляется богатством, - заметил джинн.
- Но я не богат и уже отклонил все ваши богатства, - сказал Гораций. - И что еще важнее: я совершенно и безнадежно неизвестен. Если бы у вас было хоть немного сообразительности - чего, я думаю, у вас нет, - вы бы поняли бессмысленность предположения соединить блестящее эфирное сверхчеловеческое существо с обыденным профессиональным ничтожеством в утреннем сюртуке и высокой шляпе. Это поистине слишком смешно!
- То, что ты сейчас сказал, не лишено мудрости, - сказал Факраш, для которого эта точка зрения, очевидно, была нова. - Разве ты, в самом деле, так уж совершенно неизвестен?
- Неизвестен? - повторил Гораций. - Еще бы! Я - просто незначительная единица в населении колоссальнейшего из городов на земле, и даже скорее не единица, а нуль, а вы не понимаете, что человек, который был бы достоин вашей необыкновенной родственницы, должен быть знаменитостью. А таких здесь достаточно!
- Что ты разумеешь под знаменитостью? - спросил Факраш, попадая в ловушку скорее, чем Гораций мог надеяться.
- О, это - выдающаяся личность, чье имя у всех на устах, кого почитают и восхваляют все сограждане. Ну, вот, на такого человека никакая джиннья не может взглянуть свысока.
- Понимаю, - задумчиво сказал Факраш. - Да, я готов был совершить необдуманный поступок. Как ныне люди чествуют таких замечательных мужей?
- Их обыкновенно закармливают, - сказал Гораций. - Высший почет, которым герой может пользоваться в Лондоне, состоит в получении почетного гражданства, которое дается в исключительных случаях и за важные заслуги. Конечно, есть еще иного рода знаменитости, что вы увидите, если просмотрите газеты.
- Я не могу поверить, чтобы ты, столь благообразный и даровитый юноша, мог быть так неизвестен, как ты мне изобразил.
- Почтеннейший! Любой из цветков, распустившихся в пустыне вдали от взоров людских, или из перлов, сокрытых в недрах океана и столь чудесно описанных одним из наших поэтов, могли бы дать мне несколько очков вперед и побить меня в смысле знаменитости. Да вот предлагаю вам сделать опыт. Тут у нас, в Лондоне, более пяти миллионов жителей. Если вы, выйдя на улицу, спросите у пятисот первых встречных, знают ли они меня, то готов держать пари на… ну, положим, на новую шляпу… что не найдется и полдюжины хотя бы слышавших о моем существовании. Попробуйте-ка пойти и проверить сами!
К его удивлению и удовольствию, джинн принял это предложение серьезно.
- Сейчас пойду и стану узнавать, - сказал он, - ибо желаю просветить себя касательно твоих утверждений. Но помни, - добавил он, - что если и потом я потребую от тебя вступления в брак с несравненной Бидией-эль-Джемаль, а ты откажешь мне в повиновении, то этим навлечешь погибель не на собственную главу, но на тех, кого ты наиболее желаешь защитить.
- Да, это уже было сказано, - резко сказал Гораций. - Добрый вечер!
Но Факраша уж и след простыл. Несмотря на все пережитое Вентимором и ожидаемое им в грозном будущем, на него напал судорожный хохот при мысли о вероятных ответах, какие получит джинн на свои расспросы. «Боюсь, что он не будет восхищен вежливостью лондонской толпы, - подумал он, - зато, во всяком случае, вынесет убеждение, что я ничуть не знаменит среди моих сограждан. Тогда он откажется от своего идиотского сватовства. А впрочем, кто его знает? Это такой упорный старый дуралей, что, пожалуй, и тут не отстанет! И оглянуться не успею, как на шее у меня очутится супруга-джиннья, старше меня на несколько столетий… Ах, нет, забыл, ведь сначала надо отшить ревнивого Джарджариса. Что-то такое помню о поединке с превращениями из «Тысячи и одной ночи». Разве взглянуть, чтобы иметь понятие о том, что может меня ожидать!
После обеда он полез на полки и достал «Арабские сказки» издания Лэна в трех томах, за перечитывание которых и взялся с возобновившимся интересом. Давно не заглядывал он в эти чудные сказки, неисчислимо древние, но тем не менее даже и теперь более свежие, чем большинство новых популярных романов! Кроме того, ему хотелось думать, что и в историческом отношении они мало уступают многим другим сочинениям, более серьезно претендующим на точное воспроизведение истины.
Он нашел полный отчет о единоборстве с эфритом в «Истории Второго Царственного Нищего», в первом томе, и был неприятно удивлен, когда узнал, что эфрит на самом деле назван там «Джарджарисом, сыном Реджмуса, сына Иблиса», будучи, очевидно, тем именно лицом, о котором Факраш упоминал, как о своем злейшем враге. О нем сообщалось, что он был «образом гнусен» и не только, как видно, похитил дочь Владыки Эбенового Острова в ее брачную ночь, но еще, заставши ее в обществе Царственного Нищего, отомстил ей, отрубив ей руки, ноги и голову и превратив своего смертного соперника в обезьяну.
«С этим молодчиком и стариком Факрашем, - с прискорбием подумал Гораций, дойдя до этого места, - я, кажется не соскучусь!»
Он читал до тех пор, пока не дошел до памятной встречи царской дочери с Джарджарисом, который явился «в самом гнусном образе: с руками, как вилы, ногами, как мачты, глазами, как горящие факелы», - в расчете на устрашение неопытного противника, Эфрит начал с того, что превратился изо льва в скорпиона, после чего царевна стала змеею, тогда он перекинулся в орла, а она - в коршуна; он - в черного кота, она - в волка; он - в лопнувшую гранату, а она - в повара; он - в рыбу, а она - в более крупную рыбу.
«Если Факраш сумеет протащить меня через все это, нигде не зацепивши, то я буду приятно разочарован», - думал про себя Вентимор, но, прочитав еще несколько строк, он воспрянул духом. Ибо эфрит стал наконец пламенем, а царевна - костром. «И когда мы взглянули в его сторону, - продолжает повествователь, - то заметили, что от него осталась груда пепла».
- Ну, - сказал себе Гораций, - это, во всяком случае, выводит Джарджариса из строя! Чудно только, что Факраш так и не слыхал об этом.
Но по размышлении он нашел это не так уж странным, так как этот инцидент, вероятно, имел место после заключения джинна в его медную бутыль, куда к нему вряд ли могли дойти какие-либо слухи.
Не отдыхая, он одолел весь второй том и часть третьего, однако, хотя и приобрел некоторые знания относительно восточных нравов и тамошнего образа мыслей и речи, которые могли пригодиться в будущем, но интерес его подлинно воскрес только на 24-и главе третьего тома.
В 24- й главе содержится «История Сейф-эль-Мулука и Бидии-эль-Джемаль», и ему было естественно пожелать узнать все прошлое особы, которая вскоре могла оказаться его невестой. Он усердно стал читать далее.
Выяснилось, что Бидия была прелестная дочь Шаяла, одного из царей правоверных джиннов, ее отец (а не Факраш, как тот облыжно повествовал) предложил ее в жены, ни много ни мало, как самому царю Сулейману, который, однако, предпочел царицу Савскую. Впоследствии Сейф, сын египетского царя, безнадежно влюбился в Бидию, но она и ее бабушка единогласно заявили, что между родом человеческим и джинном не может быть союзов.
- А ведь Сейф был царский сын! - соображал Гораций. - Мне нечего бояться. Обо мне не может быть и речи. Точь-в-точь, как я говорил Факрашу.
У него стало еще легче на сердце, когда он дошел до конца, ибо он узнал, что после многих приключений, о которых здесь не стоит упоминать, преданный Сейф, наконец, успел добыть гордую Бидию себе в жены.