И снова подъезды, этажи, двери… И снова ручки, ручки, ручки без конца.
— Давай бросим эту затею, — предлагал Виталька.
Но мною овладело какое-то непонятное упрямство. Я уже был готов искать проклятую ручку день и ночь.
— Сам говорил, найдем в один миг, — отвечал я Витальке, — а теперь в кусты?
И Таня тоже, улучив момент, шепнула мне:
— Ну хватит, Эдька, слышишь? Надоело.
— Мне тоже, — кивнул я и устремился в очередной подъезд.
Раза два я и Виталька подходили к тете Поле, спрашивали, верно ли ручка медная.
— А как же! — говорила тетя Поля. — Как сейчас помню, медная.
Поиски продолжались. Виталька наконец нашел медную ручку. Прибежал к тете Поле. Пошли смотреть, но ручка оказалась не той.
Я уже твердил про себя заклинание:
Медная ручка!
Медная ручка!
Медная ручка,
Найдись поскорей!
Наверно, и Виталька тоже что-нибудь сочинил (я знаю, когда он ищет грибы, то что-то шепчет, но что — не говорит). И даже, может быть, сочинил это очень ловко, потому что ручку отыскал все-таки он.
Тетя Поля страшно обрадовалась.
— Касатики, — говорила она, — вот выручили! Ну заходите, кваску попьете. Нюрка такой квасок готовит!
Мы вначале отказывались, а потом зашли.
Нюрка (мы ее, конечно, стали звать тетя Нюра) оказалась похожей на свою сестру как две капли воды. Такая же маленькая, остроносенькая, с ровным пробором на голове. Была она, правда, чуть помоложе тети Поли.
— А я заждалась тебя, Поля, — сказала она, — все жданки пропали.
— Угости вот ребят кваском. — Тетя Поля положила сверток на большой стол рядом с ворохом цветной бумаги, обрезками тряпиц, ножницами и клеем. — Мои спасители.
Она принялась было рассказывать, как мы искали дверь с медной ручкой, но, увидев, что мы с удивлением посматриваем на этот стол, остановилась вдруг на полуслове и пояснила:
— Нюрка-то наша надомница. Работает, значит, дома, потому как инвалидность имеет. А цветы уж одно заглядение. Да вы сами гляньте.
Тетя Поля потащила нас к углу комнаты, где на широких полках лежала масса всевозможных цветов.
Она протягивала нам один цветок за другим и торопливо говорила:
— А это гляньте… А этот…
По-моему, цветы были неплохие, хотя я не очень-то в этом разбираюсь. Я вспомнил, что на праздники, когда идут демонстрации, у многих в руках такие цветы.
А Таня то и дело восклицала:
— Прелесть… Какая прелесть…
К нам подошла хозяйка с подносом, на котором стояли чашки, наполненные густо-коричневым квасом.
— Угощайтесь, — сказала она. — Кваску моего отведайте.
Мы с Виталькой залпом выпили по полной чашке, а Таня сделала один глоток и поставила чашку на поднос.
— Спасибо, тетя Нюра.
— Спасибо, — сказали и мы с Виталькой.
— На здоровье, милые.
— Ну как, вкусный квасок-то? — спросила тетя Поля.
— Ага, — сказали мы с Виталькой. — Вкусный.
— Прелесть, — отозвалась Таня.
— Может, еще выпьете? — предложила хозяйка.
— Спасибо, — сказала Таня, — нам нужно идти.
Но мы с Виталькой все же выпили еще по одной чашке.
Потом стали прощаться.
— Это вам. — Тетя Нюра дала нам по красной гвоздике.
— Какая милая, — проговорила Таня, рассматривая свой цветок.
Мы поблагодарили тетушек и ушли. Когда спускались по лестнице, Виталька протянул Тане гвоздику и сказал:
— Таня, возьми.
Я тоже захотел отдать ей спою гвоздику, но удержался: зачем же мне подражать Витальке?
А Таня сказала:
— На что мне такая безвкусица! Все равно сейчас выкинем.
Безвкусица? Я ушам своим не верил. Только что ведь говорила: «Какая милая». И вдруг — безвкусица!
— Точно, — согласился Виталька, — такие лишь на венки для покойников нанизывают.
— Чего же брал? — не вытерпел я.
— Все брали, и я взял, — невозмутимо ответил Виталька.
Мы опять вышли на набережную, но теперь пошли уже по другой стороне, возле самых перил. Таня, а за ней и Виталька бросили в воду свои гвоздики, и река медленно понесла их.
— Бросай, — сказал мне Виталька. — Чего жалеть! — Я не бросал.
— Зачем же бросать, — заметила Таня, — если ему нравится. Пусть бережет. Вкус у всех разный.
Я шел молча и глядел на воду.
Может, и верно, безвкусица этот цветок, сделанный из бумаги и проволоки? Но ведь его подарили… Подарили. Как же я брошу? Получится, что я предаю тетю Полю и тетю Нюру, что я смеюсь над ними.
Я не бросил гвоздику. Так и пошел в Третьяковку с цветком в руке.
…Народу возле касс было немного. Мы подождали минут пять и получили билеты.
— Пошли на второй этаж, там классика, — уверенно сказал Виталька, после того как контролер надорвал наши билеты.
Вначале мы попали в зал, где со стен на нас смотрели какие-то важные господа и дамы. Мужчины были в париках, с орденами и лентами. У дам орденов не было, но зато они могли похвастаться кружевами и драгоценностями, которые нацепили на себя в большом количестве.
Одни лица были бледно-восковыми, на других алели румяна. Попадались лица и красивые, и некрасивые — носатые с тонкими, поджатыми губами.
Но было в портретах и такое, что объединяло их и делало похожими.
Сперва я не мог понять, отчего это так, а потом догадался: у всех этих вельмож и вельможинь был одинаково надменный, напыщенный вид. Наверное, выламывались друг перед другом, все равно как Виталька выламывался перед нами в кафе. Я даже улыбнулся от такого сравнения.
— Ты что? — спросила меня Таня.
— Да так… интересно здесь очень.
— Это все фигни на постном масле, — сказал Виталька. — Идем дальше, еще не то увидишь. — И он быстрыми шагами направился к выходу.
Так проскочили мы через несколько залов. Виталька все время поглядывал по сторонам и махал нам рукой, чтобы мы не задерживались, шли скорее за ним.
А задержаться иногда ой как хотелось, но Виталька подчинил нас своей осведомленностью и решительными действиями.
Сделать остановку все же пришлось, потому что мы вдруг оказались в каком-то тупике. Оставалось или пойти назад, или поднырнуть под бархатный канатик, который висел в проеме стены и преграждал всем путь.
Мы бы, конечно, поднырнули, но вовремя заметили, что на нас смотрит дежурная с повязкой на рукаве.
— Скажите, пожалуйста, — вежливо обратился к ней Виталька, — а где тут висит Иван Грозный со своим сыном?
— Эта картина висит в зале Репина, откуда вы только что пришли, — отметила дежурная, подозрительно нас оглядывая. — От кого это вы бегаете?
— Мы не бегаем, — сказал Виталька, — мы ищем.
— Возвращайтесь. Пройдете два зала, и будет Репин. Только идите нормально, как все люди. Картины смотрят, называется. В галерее находитесь, а не в проходном дворе…
Но мы ее уже не слушали, повернули назад.
— Вот! — произнес Виталька и показал рукой. — Пришли.
Я взглянул и сразу вспомнил, что видел это на открытке. Но только в первый момент картина показалась мне знакомой. Чем больше я на нее смотрел, тем удивительнее, ярче и ужаснее становилась она. Я знал, что Иван Грозный в припадке гнева убил своего сына, но сейчас все это было у меня перед глазами. Как вкопанный стоял я и не мог шевельнуться. Многое здесь было жутким: кровь на коврах, остроконечный посох, пана царевича, которую пытается зажать Иван Грозный. Но самым страшным был он сам — царь. И не грозный он вовсе, да и на царя не похож. Он всего-навсего обезумевший, жалкий старик. Глаза его почти совсем вылезли, и он уставился ими куда-то в сторону и, конечно, ничего не видел. Спутанные волосы стали дыбом, а лоб был выпачкан кровью, кровью сына.
Наверное, этот старик после того, как увидел, что наделал, и кричал и выл в отчаянии. А потом подскочил к царевичу, который безжизненно распластался на коврах, приподнял его, попытался закрыть рукой рану… Но не удержать кровь, не удержать уходящую жизнь. Старик то хватал себя за голову, и на ней оставались кровавые следы, то вновь протягивал дрожащую руку к ране сына.
— В порядке нарисовано, а? — сказал Виталька.
— Не могу здесь стоять, — проговорила Таня. — Я пойду дальше.
— Иди, иди, — великодушно разрешил Виталька. — Мы тебя догоним. Это не для женских глаз. Нет, подожди. А почему картина под стеклом, знаешь?
— Нет, — сказала Таня.
— А ты? — спросил он у меня.
— Может, чтобы краска не осыпалась, — предположил я.
— «Краска»! — засмеялся Виталька. — Во дает!.. Это чтобы ее порезать не могли.
— Порезать? — спросила Таня.
— Ну да. Ее уже раз резали.
— Кто? — спросил я.
— Пьяный, — сказал Виталька. — Вжик, вжик ножом.
— Не пьяный, — вмешалась какая-то тетенька, — а душевнобольной. И веселого в этом ничего нет.
Мы отошли. Я только взглянул еще раз на картину издали. В глаза бросились ярко-зеленые сапожки царевича. Они были единственным как бы живым пятном. Единственным. Но от этого все остальные краски казались еще более мрачными и зловещими.
У других картин в этом зале мы долго не останавливались, потому что Виталька опять принялся нас торопить. Но вот мы оказались возле картины, на которой был нарисован мужчина в мятом халате, с всклокоченными волосами и красным носом.
— Ага! — радостно сказал Виталька и, чтобы удостовериться, подошел и прочитал табличку на раме. — Он самый!
— Кто? — спросила Таня.
— Мусоргский. — И, повернувшись ко мне, добавил: — Был такой великий композитор.
— Угу, — кивнул я.
— Писал всякие симфонии, а потом вот в больницу попал, — пояснил нам Виталька.
Я смотрел на великого композитора и чувствовал себя уничтоженным: Виталька знал все. Даже такие подробности.
— Симфоний он, по-моему, не писал, — сказала Тани.
Я вздохнул с некоторым облегчением, но Виталька тут же отрезал:
— Неважно! Главное, что Репин нарисовал его за два дня до смерти.
Опять! Так и сыплет!
— Ладно, идемте дальше, — сказал Виталька и пошел.
Пошли и мы с Таней. И снова смешались в кучу и замелькали в глазах полотна, висевшие на стенах.
— Погоди, посмотрим «Бурлаков», — предложила Таня, мы как раз проходили мимо этой картины.
Я подумал, что Виталька сейчас еще что-нибудь выдаст, но он поморщил лоб и проговорил:
— Чего интересного? Идут и тянут. Вот и все. Мне захотелось поддержать Таню.
— Нет, давайте посмотрим, — сказал я. Виталька остановился с нами, сунул руки в карманы, взглянул несколько раз на картину, а затем отвернулся, начал скучающе озираться по сторонам.
— Бедные люди, — проговорила Таня, разглядывая бурлаков.
Как же я хотел сообщить ей тоже что-нибудь такое, удивительное! Но и ничего не знал, поэтому лишь произнес:
— Ага.
Я подумал, что Виталька тут же воспользуется этим обстоятельством и скажет нам, чью посудину тянет несчастная ватага или что вон тот длинны и бурлак с трубкой в зубах первым свалился от голода, а потом уже все остальные.
Но Виталька промолчал. Почему бы? Странно.
Следующей картиной, возле которой мы оборвали свой бег по залам, была картина Крамского «Неутешное горе». На ней была женщина в черном, она сжимала у рта носовой платок и смотрела куда-то вниз, в угол, заплаканными глазами, слева была дверь в другую комнату. Там, напорное, горели свечи, потому что на полу у двери отражался неровный желтовато-красный свет.
— Это художник свою жену нарисовал, — пояснил нам Виталька. — У них ребенок умер.
— Послушай, — сказала Таня, — почему ты такие картины выбираешь?
— Какие?
— Ну такие… страшные?
Виталька вначале замялся, а потом, улыбнувшись, сказал:
— Кому страшные, кому нет, правда, Эдька? — И тут же добавил: — Чего бояться: это все давно было. Потопали?
Мы двинулись дальше. Несколько раз мне хотелось получше рассмотреть какие-то картины, да и Таня, я заметил, тоже замедляла кое-где свой шаг, но Виталька был непреклонен.
— Идем, идем! Еще не то будет, — говорил он. Куда он нас вел? Зачем?
И тут я догадался: а не подводит ли нас Виталька только к тем картинам, о которых он успел уже что-то узнать?
— Стоп! — сказал вдруг наш экскурсовод. Мы очутились перед огромной картиной, которая называлась «Утро стрелецкой казни».
Здесь было все понятно. О стрельцах и Петре Первом, который с ними расправился в конце концов, я читал.
Хоть мне и было известно про казнь стрельцов, но представить себе такой картины я никогда бы не смог. Поразило прежде всего их прощание со своими родственниками. Конечно, рассмотрел я хорошенько и Петра, который, гневно выпучив глазищи, сидел верхом на лошади. Но главное — старухи, дети и молодые женщины. Множество их собралось здесь на площади. Даже показалось мне, что я услышал гул толпы, и чьи-то вопли, и детский плач.
— А виселицы видишь? — толкнул меня локтем Виталька. — Вон у самой стены.
— Ну?
— Вначале там Суриков повешенного нарисовал, а потом замазал.
Ну вот — так и есть! Для этого мы сюда и подошли.
И все же я не удержался и спросил:
— Почему замазал?
— Чтоб люди в обморок не падали, — живо ответил Виталька. — А то его служанка, как увидела это дело, от страха брык с катушек.
— Словечки! — заметила женщина, оказавшаяся рядом с нами. — Послушаешь, уши вянут.
— Ладно, пошли, — сказал я.
— Куда? — удивился Виталька, увидев, что мы с Таней сделали несколько шагов в сторону.
Может быть, он удивился потому, что уже привык командовать парадом, а тут вдруг принимают решение без него. А может, удивительной ему показалась наша поспешность: то, мол, просили его остановиться, задержаться у каких-то картин, а теперь зачем-то сами торопят.
Но не ошибся ли я? Может, он вовсе не удивился, а просто не успел нам что-то рассказать про служанку, которая свалилась с катушек.
Как бы там ни было, но все же мы отправились смотреть другие картины.
Виталька больше ничего нам не рассказывал. Наверное, обиделся. Хотя нет: если б обиделся, не был бы оживлен и весел. Просто, я думаю, кончились все его сведения.
Теперь он взялся отпускать шуточки насчет того, что мужчина на этом портрете похож на математика Петра Ивановича, если б Петру Ивановичу прилепить усы; а толстощекий мальчик с соседней картины — родной брат, даже близнец нашего Димана; а вот та графиня как две капли воды похожа на продавщицу газировки, которая стоит на углу возле булочной, только повязать бы эту графиню косынкой, надеть белый, с сиропными пятнами халат и устроить ей черную родинку возле носа.
Иногда Виталька подмечал все очень верно, и Таня смеялась, а я сдерживался, чтобы, как говорят, не подливать масла в огонь, хотя действительно было смешно. А Виталька разводил этот огонь, пыжился изо всех сил.
Манерное, я завидовал ему. Да, завидовал. Я, если б знал, тоже выкладывал бы Тане всякие истории про художником. Конечно, я бы мог острить, что такой-то похож на такого-то. И Таня бы тоже смеялась. Но первый придумал это Виталька, а не я.
И вот мы очутились в зале, где на целой стене не было никаких портретов и вообще не было привлекательных картин, а кисели одни лишь пейзажи.
— Здесь смотреть нечего, — сказал Виталька, — идем в другой зал.
А я вдруг заметил знакомую картину, на которой была нарисована неширокая, усыпанная листьями дорожка, протянувшаяся среди желтых липок, и по этой пустынной дорожке шла женщина в темной одежде.
«И. И. Левитан. Осенний день. Сокольники», — прочитал я на табличке. И я хорошо вспомнил тот вечер, когда мы сидели за столом с дядей Васей и он угостил меня крепким чаем, а потом показал свою мастерскую, и там я увидел Танин силуэт на фоне зеленого окна и еще увидел репродукции Левитана.
Я задумался о той потребности, про которую услышал тогда от дяди Васи. Он сказал, что она есть у каждого — ~ потребность в Левитане, Моцарте, Чехове. У каждого…
— Ну, идем, что ли? — проговорил Виталька.
— Эдик, мы уходим, — присоединилась к нему Таня.