— Хорошо, хорошо…
Оленька уткнулась в ее плечо и готова была сама разреветься.
— Организуем соленую Ниагару? — сердитым голосом сказал Алексей Павлович. Но сердитым был только голос, Оленька поняла, что он не сердится. — Отклейтесь друг от друга, девочки. Давайте-ка поговорим.
— Не надо, па. Все понятно. Молодости свойственно ошибаться, — сказала покорно Оленька.
— В школе ты тоже, видимо, не была?
— Нет.
— Что же ты думаешь делать дальше?
— Пойду в школу.
Ответ обезоружил Алексея Павловича.
— Ага. Проясняется. А письма эти страшные где?
— У меня.
— Если не хочешь, можешь мне не показывать.
— На, — Оленька протянула отцу листки.
Алексей Павлович ваял их и, все еще хмурясь, начал читать. И по мере того, как он читал, лицо его менялось, таяли морщины, веселели глаза.
— Так. Хм… И что же ужасного ты в них нашла, Лена?
Елена Владимировна посморкалась в носовой платок и не ответила. Она и сама не могла вспомнить, что напугало ее. И почему она так встревожилась, и побежала советоваться, и наделала столько глупостей.
— Вот так, девочки. Таким путем, — насмешливо сказал Алексей Павлович. — Ну, а с автором ты нас познакомь поближе.
Оленька кивнула, взяла листки и ушла в свою комнату. Там она села на диван и вдруг засмеялась, тихо, без видимой причины. Потом заглянула в зеркальце, сказала сама себе:
— Смех без причины — признак дурачины.
И снова засмеялась.
Петр Анисимович возвращался с педагогического совета пешком. Он шел прямой, заложив руки за спину, ступая прямо в лужицы на панели.
Педагогический совет был бурным. Выступили, кажется, все, даже новенький литератор, этот мохнатый желторотый оболтус, только что окончивший институт. Странные люди — учителя. Не понимают простых и ясных вещей. Все пытаются усложнить. Лезут в дебри психологии. Зачем? Василиса Романовна просто заявила, что, мол, завуч — чужого поля ягода и работать так дальше нельзя.
Странные люди.
Конечно, он со всей партийностью и принципиальностью отстаивал свои позиции. И как будто произвел благоприятное впечатление на инструктора райкома. Во всяком случае, она не выступала «против», хотя не выступала и «за». Отмолчалась.
В общем-то, неприятно. И все-таки он считает себя правым. Нельзя отпускать вожжи в таком ответственном деле, как воспитание подрастающего поколения. В райкоме это поймут.
Но и работать дальше в этой школе будет трудно. Надо просить перевода в другую. А тут пусть Фаина Васильевна играет с детьми во взрослых. Пусть нянчится с этими любовями и прочей мерихлюндией. Время покажет, кто из них прав. Время покажет.
Ныло сердце, то ли от усталости, то ли оттого, что не поняли его, и вот идет он один, чужой всем этим педагогическим хлюпикам. И обидно, что не нашлось ни одного человека, который бы понял его. Разве что Александр Афанасьевич. Но тот уже на пенсии — и от него мало пользы.
Дома тесть сидел на кухне с Костей и какой-то миловидной девушкой. Где-то он ее видел? Кажется, да, а может быть, и нет. Таких миленьких лиц много.
— Ну, Петруха, — сказал старик развязно. — Радость у нас. Костик женился.
«Опять он называет меня Петрухой», — сердито подумал Петр Анисимович и, поведя плечами, направился к двери, и только тут до него дошел смысл сказанного стариком. Он остановился, повернулся всем корпусом к тестю:
— Вы что-то сказали?
— Костя, говорю, женился, — повторил тесть.
— Какие у вас дурацкие шутки, папаша.
— Он не шутит, папа. Вот Люся, моя жена.
Петр Анисимович провел рукой по лбу и, ничего не сказав, вышел.
Когда Фаина Васильевна пришла в школу, ребята встретили ее радостно, а она шла по коридору все такая же строгая, в глухом черном платье, только была чуть бледнее, чем обычно.
На большой перемене она зашла в девятый «в».
— Ну, вояки? Отличились, нечего сказать! Взрослые люди! Какую же экзекуцию применить к вам? Или вы считаете, что все ваши художества за время моей болезни могут остаться безнаказанными?
Ребята почему-то улыбались.
— А усилитель мы починили, — сказал Плюха.
— Да? — насмешливо переспросила Фаина Васильевна. — А я собралась уже мастера вызывать из ателье.
— Фаина Васильевна, — сказал Лева. — Мы боролись за справедливость, как умели. Может быть, и не так, не теми методами. Что ж, мы люди, а людям свойственно ошибаться.
— И исправлять свои ошибки, — добавил Виктор.
— Так-так, Шагалов. Ну что ж, будем исправлять ваши ошибки вместе. Скажите честно, Иван Иванович в этом был замешан? — Она кивнула на скелет.
— Был, — ответила Лена Колесникова.
— Я так и предполагала. Так вот, друзья, сделаем так. Пусть Иван Иванович отдувается за всех. Передадим его в кабинет биологии. Кстати, он там нужнее.
Ребята молчали, а Фаина Васильевна кивнула и ушла.
— Эх, — вздохнул Плюха. — Жалко Ивана Ивановича. Хороший был человек, хоть и не подсказывал…
— Предлагаю сделать так: Ивана Ивановича отнести в кабинет биологии самим. И без лишнего шума, — сказала Лена Колесникова.
Кое-кто стал возражать.
— Ставлю на голосование. Кто «за»? Кто «против»? Иван Иванович?
Иван Иванович безмолвствовал.
— Закон скелета! — сказала Лена, поднимая большой палец.
— Закон, — дружно ответил класс.
— Да и не в скелете дело, — сказал Лева. — Скелет уйдет — закон останется. Нас сколько? Двадцать девять? Вот и будет закон тридцатого: один за всех и все за одного!
— Точно! — воскликнул Плюха и так стукнул кулаком по парте, что она крякнула.
Ивана Ивановича взяли на руки и понесли головой вперед, как три года назад.
Только Виктор и Оленька чуть отстали.
— Замечательные у нас ребята! — сказала Оленька.
— Девятый «в»! — сказал Виктор, и прозвучало так, будто он говорил о президиуме Академии наук или об отряде космонавтов.
Люська
Часть первая. Конец
Шуршала сухая листва: «Шу-шшу-шшшу…» Золото накалывалось на тоненькие красные каблучки Люськиных туфель, надетых по случаю вызова в райком комсомола. Золото слетало с кленов и лип, с тополей и берез, покачиваясь и кувыркаясь, падало и устилало дорожку, по которой шагала Люська. И солнце ткало свои тонкие узоры для Люськи, и деревья протягивали ей свои могучие руки, чтобы она могла опереться на них, чтобы не споткнулась ненароком.
Ой, плохо вы знаете Люську, деревья!
Вот каблучки сломать может. С непривычки. Потому что надевает эти туфельки на шпильках третий раз в жизни.
Впервые она надела их на выпускной вечер. На ней было белое платье с пышной, колоколом, юбкой и красивым вырезом и вот эти самые новенькие туфли. И платье и туфли шли к ней. Она чувствовала себя необыкновенно легкой, будто кто-то приподнял ее — и вот не стучат каблучки по паркету, идешь, не касаясь пола.
И мальчишки охотно танцевали с ней. Только Макар ни разу. Сидел как сыч в углу. А когда она подбежала к нему пригласить на «дамский» вальс, он посмотрел на нее удивленно и испуганно: «У меня мозоли». Она чуть не заплакала от стыда и обиды. Но сдержалась и, набравшись смелости, под горячую руку пригласила Аркадия Самойловича. Старый строгий директор шевельнул мохнатыми, столько лет наводившими страх на ребят бровями и, легонько обхватив Люськину тоненькую талию, закружился в неторопливом вальсе. Когда музыка остановилась, Аркадий Самойлович галантно поклонился и, предложив Люське руку, проводил ее к стулу.
Кругом захлопали. Кто-то крикнул:
— Вот это Люська!
А Люська незаметно скосила глаза на Макара. Он по-прежнему сидел в своем углу.
Под утро всем классом пошли гулять. Над крышами загоралась заря. Было тихо-тихо. Улицы казались просторнее, чем днем, какими-то торжественными. Не потому ли, что в этот полночный час, взявшись за руки, по ним шагала компания притихших, даже чуть погрустневших девчат и ребят? И отчего это? Почему без грусти радость не обходится? Может быть, что-то кончилось в этот вечер, оборвалось? А впереди… Впереди пока еще только вот эта улица да заря над крышами…
Люська шла вместе со всеми. Вдруг она остановилась, сняла туфли, стянула с ног чулки-паутинку и зашагала босиком по прохладному асфальту, чуть припудренному ласковой пылью. Может, ей захотелось вернуться во вчерашний день, вспомнить детство…
— Ты ненормальная, Люська! — закричала на нее Ольга, и черные глаза ее стали вдруг большими-большими. — Ты определенно стукнутая! — И тут же, засмеявшись, тоже разулась.
Второй раз Люська надела туфли на прощальную вечеринку. Собрались у Ольги. Все было чинно-благородно. Стол ломился от всякой всячины. Два дня держали мам в состоянии боевой тревоги: дети не что-нибудь, дети школу кончили!
Пригласили учителей.
Перед каждым прибором положили карточки с именами и фамилиями персон, коим сидеть за сим прибором. Целый день устроители обсуждали вопрос «соседей слева и соседей справа». Оказывается, не так просто рассадить всех так, чтобы каждому было интересно и приятно соседство. Лично Люське было абсолютно все равно, с кем сидеть. Аб-со-лют-но! Карточку с ее именем положили между карточками Лёдика и Ольги. Макар оказался на другом конце стола.
Несмотря на карточки, долго рассаживались. Потом начались тосты. Говорили о том, что молодым везде у нас дорога и что старикам везде у нас почет. В общем все, что принято говорить в таких торжественных случаях. Потом учителя пожелали своим бывшим ученикам счастья и ушли.
Сразу загалдели. Кое-кто закурил, лихо пуская к абажуру колечки.
— Мужчины мы или не мужчины? — Лёдик задорно оглядел друзей.
Отодвинули столы, стали танцевать. Неожиданно испортилась радиола, хотя к ней никто не прикасался. Мальчишки начали было разбирать ее по винтикам. Но бросили. Не было еще за всю школьную жизнь такой вечеринки, чтобы радиола не испортилась.
Спели несколько песен и притихли. Почему-то вдруг расхотелось танцевать и петь. Снова повеяло той же грустью, что и тогда, на пустынных улицах, в первое утро их «аттестованной» зрелости.
Люська уселась на диванной подушке, сброшенной на пол, и исподволь посматривала на Макара, который в дальнем углу о чем-то разговаривал с Лёдиком. Люське сперва не слышно было, о чем они говорят. Но вот Лёдик повысил голос, стал рубить воздух ребром ладони, доказывая что-то.
Ребята, привлеченные их спором, замолкли.
— По жизни надо мчаться экспрессом, если хочешь чего-нибудь достигнуть! Понимаешь! Надо сразу брать билет на скорый и жать к цели без пересадки. А не тащиться на перекладных. Сейчас век космических скоростей! Школа у нас отняла десять лет жизни. Теперь надо наверстывать.
— Так уж и отняла? — насмешливо спросила Ольга.
— Тебе этого не понять, — отрезал Лёдик. — И вообще у нас мужской разговор.
Лёдика все любили в классе. Был он высок и широкоплеч, обладал множеством талантов: и рисовал, и стихи сочинял, и был в классной прославленной футбольной команде центром нападения, и мог пройти на руках вокруг школы. Да мало ли какими еще талантами наградила щедрая природа Лёдика.
— Мужской! — Ольга прищурила глаза. Она всегда щурилась, когда сердилась. — А с нашей, женской, точки зрения мужчина отличается от тех, кто хрюкает, прежде всего своим отношением к женщине. Впрочем, тебе этого не понять.
Ребята засмеялись.
— Ладно, — снисходительно буркнул Лёдик. — Я не хотел тебя обидеть. Неточность формулировки.
— А остальные твои формулировки точны?
— До йоты!
— Значит, по-твоему, получается, что человек должен рваться к славе. Именно — рваться!
— А тебя устраивает неизвестность? — Лёдик высокомерно посмотрел на Ольгу.
— Оставь этот тон, — рассердилась Ольга. — Хочешь казаться умнее других.
— Почему казаться? — усмехнулся Лёдик.
— Пусть выговорится до конца, — сказал Макар и обратился к Лёдику: — Ну, а как быть, если человек не знает, в какой ему садиться? Ведь экспрессов-то много.
— Это другое дело. Конечно, надо сперва решить. Но даже если ты и сядешь не в тот экспресс — не беда. Важно, что ты не теряешь времени на ненужные остановки, не ползешь по жизни со скоростью черепахи.
— Ну, знаешь… — не выдержав, возмутилась Ольга. — Мчаться невесть куда! Это… это…
— Ладно, ладно. Возражения твои широкоизвестны и общедоступны. Все эти разглагольствования о призвании, о долге, о романтике… — Лёдик махнул рукой. — Ты думаешь, едут люди к черту на кулички строить, скажем. Братскую ГЭС по призванию или в поисках романтики? Едут потому, что там легче выдвинуться, прославиться. А остальное — слова, слова… Из передовиц…
— Фразер, — бросила Ольга. — Пошлый фразер.
— Значит, по-твоему, за такими словами, как «долг», «веление сердца»… — спокойно начал Макар.
Лёдик не дал ему договорить.
— …ничего не стоит. Твое «веление сердца» — тоже не что иное, как выражение желания сесть в экспресс. Пойми ты наконец, что настоящую жизнь не построишь по лозунгам.
— Ну, а я вот, скажем, не сяду в твой экспресс, — упрямо сдвинул брови Макар.
— Знаю, ты мечтаешь о военном училище. Но ты идешь туда тоже не ради романтики.
— Верно, — согласился Макар и добавил: — Конечно, нынче армия не Конная Буденного… И все же я иду по чувству долга, по велению сердца.
— Еще Наполеон сказал, что каждый из солдат носит в своем ранце маршальский жезл.
— Ну и что?
— Ничего. Ты будешь ускорять свой строевой шаг, чтобы в конце концов достать из ранца этот жезл и взмахнуть им. Не так ли?
— По-твоему, я иду в военное училище не для того, чтобы служить Родине, а чтобы сделать карьеру? — Спокойный тон изменил Макару. Он начал злиться.
— Грубо, конечно. Но действительно, служа Родине, ты неизбежно будешь делать карьеру.
— Дурак ты, Володька!
Лёдик самодовольно улыбнулся.
— Это ты от беспомощности, Макар. Когда у спорщика иссякают аргументы, он, как правило, начинает просто ругать своего противника. Мы — рабы прописных истин, вот в чем беда. А я считаю, если хочешь чего-нибудь добиться в жизни, прежде всего выжги из себя тягу к прописным истинам. Правда, у прописных истин надежные спины, но только слабые прячутся за чужую спину. — Лёдик кивнул на слушавших его ребят. — Вот спроси любого: всегда ли он думает, как говорит, и говорит, как думает? Давайте-ка сыграем в «пять минут правды», — считая, видимо, спор законченным, в шутку предложил Лёдик.
Люська следила за спором без особого интереса. Весь вечер смеялась, шутила — и вдруг загрустила. Что это, вино виновато? Все как сквозь дымку. Очень медленно, лениво доходил до Люськи смысл, суть спора. Ох, уж эти «пять минут правды»: пять минут, во время которых тебе имеют право задать любой вопрос, и ты должен, обязан ответить только правдой! Молчать нельзя, лгать и изворачиваться — тоже. Это вопрос чести. Люську будто толкнул кто. Она вышла на середину комнаты.
— Ах, вот как! Тебе для правды нужны пять минут? А в остальное время? В остальное время ты что, лжешь?
Лёдик недоуменно посмотрел на Люську: нападения с этой стороны он не ожидал.
— К чему же такой скороспелый вывод? — сказал он мягко и как бы примирительно.
— А если он напрашивается, этот вывод? Ты вот, как глухарь на току, ничего и никого не слышишь, кроме себя. А ведь для твоей правды нужны или рюмка, или «пять минут».