Африкан Гермогенович поскреб затылок и вопросительно посмотрел на отца.
— Если сегодня во второй половине дня начнут подвозить материалы, пожалуй, за недельку управимся, — подумав, сказал тот.
— Ничего не выйдет, понимаешь, — отрезал Африкан Гермогенович. — Мало — недельку… Давайте дней десять, товарищ специальный корреспондент, раньше, понимаешь, не получится.
— Все ясно, — улыбнулся Александр Лаптев. — Значит, товарищи, через десять дней я буду у вас, и мы продолжим этот чрезвычайно интересный разговор. А передачу с вашего двора я сегодня же включу в план работы редакции. Салют!
Он пожал руки отцу и Африкану Гермогеновичу, закинул свою амуницию на заднее сиденье машины и укатил. Исчез. Растаял. «Как мимолетное виденье, как…» Тьфу ты, черт!.. А отец и Африкан Гермогенович стояли посреди двора, растерянные и ошеломленные, и молча смотрели друг па друга. И, растерянные, ошеломленные, сгрудились мы за гаражом, не зная, смеяться нам или плакать.
Наконец Африкан Гермогенович подобрал свой портфель и в сердцах вытер его о полу пиджака.
— Эх, Глеб Борисыч, Глеб Борисыч, заварили мы с тобой, понимаешь, кашу, — уныло пробормотал он. — И кто тебя за язык тянул! Так все было тихо, спокойно, никаких тебе волнений, а ты…
— Что ж мне еще оставалось, дорогой Африкан Гермогенович! — Отец прижал к груди руки. — Сказать, что у нас ничего не делается? Так ведь ославят на всю республику! Я передачи этого Лаптева сколько раз слышал, язычок у него подвешен, дай бог! Видали, как вооружен! Одних фотоаппаратов три! Вон тем, с длинным объективом, за полкилометра можно снимать. Вы, скажем, и не знаете его, и не видите, а он — щелк, и готово! Такому палец в рот не клади — руку откусит. Да и неправда это, что у нас ничего не делается, зачем же прибедняться! Беседки перенесли, площадку ребятам высвободили…
— В том-то, понимаешь, и дело, что не знаю я, какой черт их перенес, — жалобно простонал Африкан Гермогенович. — Я ж их тоже вчера на своих местах видел, а сегодня… Какое-то наваждение… будь ты проклято, какая-то, понимаешь, нечистая сила…
— Ничего, Африкан Гермогенович, — протянул ему сигарету отец. — Что ни делается — все к лучшему. Без этих беседок нам с вами вообще не о чем было бы говорить.
— К лучшему, к лучшему… — Африкан Гермогенович взял сигарету и шумно высморкался. — Он же через десять дней снова приедет, паразит! Наставит свою механику: давай! давай! Не зря мне сегодня всю ночь вороны снились. Правильно жинка сказала: не к добру это, ох, не к добру!
— Не волнуйтесь, Африкан Гермогенович. Еще на всю республику прогремите! Давайте ключи от подвала да подвозите материалы. Все сделаем. Я с сегодняшнего дня в отпуске, Павла Петровича мобилизуем, Антона Александровича, пацанов соберем, — сделаем!
— Прогремлю… — Домоуправ сунул отцу ключи от подвала. — Не прогремлю, а загремлю… С должности загремлю, это, понимаешь, точней. Так ты уж тут шуруй, Глеб Борисыч, шуруй, милый. Одной мы с тобой веревкой связаны… лентой этой магнитофонной, чтоб она у него по дороге сгорела… А я побег, это ж еще голову скрутишь, пока материалы достанешь да машину выцарапаешь!
Он умчался, мелко семеня ногами и прижимая локтем намокший портфель.
А отец докурил сигарету, затоптал окурок и повернулся к гаражам:
— Давайте сюда. И — живо, я ведь знаю, что вы подслушивали!
КОНЕЦ «ЭПОХИ ПЛАЩА И КИНЖАЛА»
Мы вышли. Отец посмотрел на меня и улыбнулся.
— Чего скис? Жалеешь, что в Ленинград не поедем? Не жалей, лето еще длинное, может, поспеем. — Он покрутил на пальце ключи и кинул Витьке: — По-моему, я выполнил и второе свое обещание, товарищ экс-командор. Правда, мне помог случай в лице этого симпатичного корреспондента, однако и случаем не каждый сумеет воспользоваться, не так ли?
— Я не сумел бы, товарищ командор! — У Витьки даже веснушки от радости сияли, как новенькие копеечные монетки. — А откуда этот Александр Лаптев узнал про нашу площадку?
— Сорока на хвосте принесла! — засмеялся отец. — Журналисты, они, брат, все знают, такая у них профессия.
— Хорошая профессия, — вздохнула Лера. — А сколько у него аппаратов всяких!.. Все, ребята, вырасту — обязательно журналисткой стану!
— Ну и становись! — ни с того ни с сего разозлился Жека. — И не такая уж она хорошая, как тебе кажется! Подумаешь, навешал цацок… По-моему, шофером куда интересней!
— Факт! — промычал Казик с набитым ртом. — Вон у меня отец…
— Погодите, не ссорьтесь! — поднял руку отец. — Сейчас главное — побыстрее оборудовать нашу штаб-квартиру. Куй железо, пока горячо…
— Какая ж это будет штаб-квартира… — Ростик сморщился, будто надкусил яблоко-дичку. — Вы ж сказали — пионерская комната.
— А ты хотел, чтобы я тут же выложил ему про «Черную стрелу»?! — рассердился отец. — Кукиш с маслом мы б тогда получили, а, не ключи от подвала. Да еще с придачей в виде горы стройматериалов, которых мы не достали бы ни за какие деньги! Надо мозгами шевелить, а вы в основном ушами хлопаете. Тимка, дуй за фонариком.
…Мы не были в подвале с того самого вечера… ну, вы помните с какого. И вот снова дохнуло на меня землей, спертым воздухом, запахом гнилой картошки. Я шел впереди, светил; ребята и отец двигались за мной.
За поворотом я уже не ахнул, как когда-то при виде оскаленного черепа. Сорванная с петель дверь валялась в стороне. На столе стоял оплывший огарок свечи. Грязной грудой тряпья валялись наши балахоны и маски.
Отец чиркнул спичкой, зажег огарок.
— Да, при таком освещении не очень разгонишься.
Взял у меня фонарик и вышел. Походил, светя на стены, потом крикнул:
— Тима, у нас в гараже моток шнура есть. Притащи его сюда. Заодно захвати отвертку, плоскогубцы, молоток, зубило и изоляционной ленты. Казик, ступай с ним, поможешь. Виктору раздобыть патрон, лампочку побольше, ватт на сто пятьдесят — двести и полдесятка роликов. Хоть из-под земли! — прикрикнул он, заметив, что Витька открыл рот, чтоб что-то сказать. — Только в подъездах не шарить, узнаю — голову оторву. Ростик, сбегай на стройку, выпроси пару горстей алебастра. Лере подобрать в этом хламе несколько табуреток покрепче. Все. Действуйте.
— Есть! — хором ответили мы и сыпанули из подвала.
Я и Казик со своим поручением справились довольно просто: моток провода лежал на третьей полке слева, там же была и лента, инструменты — в двух ящиках. У отца в гараже порядок — не то что в нашей штаб-квартире! Однако Витька обернулся быстрее. Когда мы пришли, он уже был там. Патрон Витька выдрал из старой настольной лампы, ролики «конфисковал» у Вовки-маленького — представляю, какой там сейчас стоит рев! Завозился только Ростик. Но минут через десять появился и он, как мукой обсыпанный алебастром.
— Споткнулся, — проворчал Ростик. — Пришлось возвращаться…
В глубине подвала отец нашел выход электропроводки. Померили — провода хватало.
— Присоедините патрон. Только заизолируйте как следует.
К столу, где лежали патрон, шнур и лента, никто не бросился — мы нерешительно переминались с ноги на ногу.
— Интересно! — ядовито засмеялся отец. — Корсары… бронзовый век… Давай, Тима, мы ж с тобой электротехнику проходили…
— Так то — в машине, а патроны я не собирал, — уклонился я от почетного поручения.
Кто его знает, еще подсоединишь не там, где надо…
— Ученье — свет, а неученых тьма, — вздохнул отец. — Эх вы, братики-матросики. Смотрите, здесь же делать нечего…
Мы посмотрели: действительно, нечего делать!.. М-да…
Отец продернул второй конец шнура под верхний наличник двери и вытащил в проход. Возле разводной коробки стал на табурет.
— Тим, посвети.
На плоскогубцы были натянуты толстые резиновые трубки. Я знал, что это — изоляторы, они не пропускают тока, но все-таки, когда отец начал сдирать с концов провода старую изоляционную ленту и голубые искры посыпались у него из-под рук, у меня по коже мурашки поползли — а вдруг трахнет! Я светил ему фонариком, тонкий луч вырывал из темноты лишь его длинные крепкие пальцы, желтые от сигарет, и тоненькие концы проводов, а ребята стояли у меня за спиной и дышали мне в затылок. Было жарко и щекотно.
Потом, взгромоздившись на кухонный столик, я, Витька и Ростик по очереди долбили дырки, а Жека выстругивал из деревяшки пробки для роликов. Зубило неохотно вгрызалось в железобетон, в глаза сыпалась цементная крошка, и мы вытягивали шеи и крутили головами, как гусаки. А отец стоял сбоку и спокойно покуривал.
Свеча догорела. Свет от фонарика был совсем слабым, мы посбивали пальцы. А ведь достаточно было ввинтить лампочку, и стало бы светло, как днем. Но отец об этом даже слышать не хотел.
— Успеется, — посмеивался он. — Могли же вы при таком свете составлять заговоры и чесать языки, умейте и поработать. Это так, времянка, внутреннюю проводку заделаем, вот тут вы у меня поработаете!
Я уж не знаю, сколько времени прошло: наверно, с полдня, потому что, когда мы наконец закончили работу, у Казика уже не осталось ничего съестного, и он только чмокал губами. Пробки были поставлены на алебастре, ролики — на шурупах, натянут шнур. В хлипком свете фонарика с потолка сползала белая витая змея с черной головкой — патроном.
Грязные, измученные, мы молча столпились вокруг стола. Отец достал из кармана лампочку и выключил фонарик. Стало темно и тихо, только в проходе, в канализационных трубах, булькала вода.
— Слушайте меня, флибустьеры и мушкетеры! — тихо и торжественно сказал отец. У меня под ложечкой засосало от его голоса. — Слушайте своего командора. Сейчас я зажгу электрический свет. Люди шли к нему многие тысячелетия через муки и страдания, и чего только не было у них на пути… Рабство, нагайка надсмотрщиков и костры инквизиции, эпидемии и страх перед таинственной и непонятной природой… Они шли через героические восстания и величайшие открытия, когда человек учился познавать себя и окружающий мир. Одно поколение сменяло другое, а люди шли и шли к свету. Потому что люди не могут в темноте, в темноте себя хорошо чувствуют только кроты.
Слушайте меня, члены «Черной стрелы», слушайте своего командора, а вы уже имели возможность убедиться, что я слов на ветер не бросаю. Сейчас я зажгу электрический свет. И в то мгновение, когда цоколь лампочки коснется щеток патрона, произойдет огромное историческое событие: закончится эпоха «плаща и кинжала», оскаленных черепов и мусорной свалки, клятв, скрепленных кровью, и балахонов, разрисованных фосфорными красками. Все это казалось интересным и таинственным при свете стеариновой свечи, при свете двухсотваттной электрической лампочки это так же нелепо, как, например, космический корабль, построенный из досок и фанеры, — он никогда не взлетит.
Но не думайте, что электрический свет убивает романтику, и тайну, и приключения. Если бы это было так, люди никогда не стремились бы к свету. Ведь каждому хочется прожить жизнь ярко и интересно, и не только детям снятся алые паруса бригантин… Мы с вами придумаем сотни по-настоящему интересных дел, от нас будут трепетать все подлизы и ябеды, трусы и лжецы. Мы не назовем благородным словом «операция» какую-нибудь ерунду, вроде уборки мусора во дворе: если понадобится, мы будем просто убирать свой двор, потому что это действительно нужное дело, но операция — это совсем другое. Это риск и опасность, хитрость, смелость и находчивость.
Я все сказал. Выбирайте сами: свет или тьма? Если тьма — я снимаю с себя звание командора «Черной стрелы»: мне неинтересно командовать людьми, которые хотят загнать жизнь под обложки старых книг, я хочу, чтобы книги делались по жизни. Этот подвал останется за вами — я никогда не нарушаю своих обещаний. Собирайтесь, напяливайте свои балахоны, занимайтесь чепухой. А я соберу других ребят, и точно в таком же помещении, например в первом подъезде, мы оборудуем новую штаб-квартиру. И вы жестоко позавидуете нам, потому что вам очень скоро осточертеют деревянные кинжалы и охота на лягушек, — клянусь плавниками акулы, шпагой д’Артаньяна и картой Острова сокровищ, которую составил капитан Флинт!
Вы выбрали, флибустьеры? Свет или тьма?!
Мы молчали. Мы понимали, что сейчас, в эти мгновения, от нас уходит что-то большое и важное, и очень светлое, несмотря на тусклые свечи… Это «что-то» сдружило нас и как-то отличало от других ребят в нашем дворе. Нам до боли жалко было «эпохи плаща и кинжала, оскаленных черепов и мусорной свалки», как сказал отец, и в то же время мы понимали, что вырастаем из всего этого, как вырастаем из старых штанов и курток.
Я верил отцу. Конечно, он может напридумывать столько всякой всячины, что нам и не снилось, и это будет действительно интересно, но ребята не знали его так, как я, а главные здесь были они — ребята. И я решил: как они, так и я.
Вот когда я впервые понял Витьку с его вечным голосованием, которое порой смешило, а порой раздражало меня: хотелось просто услышать приказ командора! Но Витька знал, что на одних приказах далеко не уедешь, что стоит нам хоть разок расколоться — и пропала вся игра. Он знал, он чувствовал это, наш славный экс-командор!
И он же первый сказал:
— Я — за свет.
— Свет!
— Свет!!
— Свет!!! — заорали мы на весь подвал: видно, все ждали Витькиного решения.
Отца, наверно, тоже поволновали эти бесконечные минуты в густой чернильной тьме: он с облегчением вздохнул и засмеялся:
— Да будет свет!
И ввинтил лампочку.
Будто само солнце вспыхнуло и разорвалось под потолком на тысячи кусочков, и я зажмурился, потому что свет таким тугим полотнищем хлестнул по глазам, что, казалось, можно ослепнуть.
— Да здравствует солнце, да скроется тьма! — завопила Лера.
Я открыл глаза.
Для ликования не было никаких причин.
При мне мы собирались в штаб-квартире три раза, но только сейчас я смог ее по-настоящему рассмотреть. Это было довольно просторное, вытянутое в длину помещение с низким нависающим потолком из железобетонных перекрытий. Толстые, источенные раковинами плиты ограничивали его с трех сторон, четвертая стена, внутренняя, была выложена из красного кирпича, дверная коробка сколочена из неоструганных досок. Отец не зря назвал наш штаб грязной конурой — не один, наверно, год служил он свалкой для отживших свой век, ненужных вещей. Собственно, мы и раньше знали, что это — не Голубой зал Дворца пионеров, но тусклый свет свечей и фонариков не позволял нам увидеть все помещение целиком. Двухсотваттная лампочка беспощадно высветила даже самые дальние углы, затянутые лохмотьями серой паутины, и открывшаяся картина не наполнила наши сердца восторгом и энтузиазмом.
На земляном полу валялись выдранные ржавые пружины, битый кафель, кирпич, осколки стекла, клепки от рассохшихся бочонков, у стен, в глубине, было настоящее кладбище припудренных пылью старых диванов, железных кроватей, кособоких шкафов и прочей рухляди.
— Мерзость запустения… — оглядевшись, пробормотал отец и потер подбородок. — Авгиевы конюшни… Вот что, мушкетеры, ступайте-ка домой обедать и переодеваться. Захватите с собой всех ребят, какие только встретятся, — сами мы тут слишком долго провозимся. Задача ясна?
— Ясна, — вразнобой ответили мы.
В это время в подвале послышался громкий мужской голос:
— Эй, кто тут старшoй? Идите материалы принимать!
— Иду, иду! — повеселел отец.
И ШТУКАТУРЫ МЫ, И ПЛОТНИКИ…
На пустыре за домом мы разожгли костер и кидаем в него весь хлам, который вытащили из подвала. Огонь жадно лижет сухое дерево, жарко трещит, плюется искрами, а мы стоим вокруг, чумазые, только зубы блестят, и довольно улыбаемся.
— Гори, гори ясно, чтобы не погасло! — затягивает Витька козлиным голосом, доламывая колченогую кушетку. — Превратят сарай в дворец смелые мальчишки… — Витька замолкает с открытым ртом и отчаянно стучит себя по лбу: ему явно не хватает рифмы.
— Замолчи ты наконец, рыжий хвастунишка! — заканчивает Лера, и мы только что в костер не валимся от хохота.
Весь хлам и мусор вынесены, паутина сметена. В нашей штаб-квартире пусто и голо, как в осеннем лесу. Остались лишь стол и две табуретки понадежней — они нам служат вместо кoзел, да груда стройматериалов: раствора, мела, цемента, красок, шпаклевки… На днях подвезут доски.