Славка проснулся от солнышка и чихнул.
В этом мире произошло много нового. Над озером кружилось солнышко, а в самом озере плавало другое солнышко— вытянутое, как лодка. Тальник и камыши зелено блестели. Барсик просох, распушился и стал словно бы старше и корпусней.
Угол фуфайки прогорел. В буханке ночью кто-то выгрыз лунку — ладно хоть Славку не тронул. Корзина с марлей была перевёрнута (ветер или водяная крыса) и, пустая, качалась на ближней волне.
Хворостинкой Славка зацепил её, вытянул на берег и несколько раз заглянул внутрь — ни души.
Кто поверит, что вчера он поймал линя и четырёх густёрок? Мать всплеснёт руками, а отец заглянет в корзину и скажет: «Не дело».
Озеро вымерло: ни поклёвки, ни всплеска. К обеду из облаков стали громоздиться белые старинные соборы, и Барсик, прислушиваясь к отдалённому грому, поглядывал на хозяина: «Пора домой».
Славка погладил его по шерсти и грустно и мужественно улыбнулся ему:
— Кто поверит?
Ну ничего. Главное всё-таки сделано: первая (складная или нескладная) ночёвка состоялась, жить можно.
Счастливого пути тебе, Славка!..
ЧАЙКИН ПОДАРОК
Отец позвал Лену в луга — сено посмотреть. Сено лежит в стогах за Большим озером. Издали стога походят на избы — целый посёлок без окон, без дверей.
Получается, что Лена идёт туда в гости. В гости так в гости. Сено это совхозное. Ленин отец работает в совхозе капитаном катера, перевозит всякие грузы, и его обязанность не только стоять за штурвалом.
Осенины ясные, идти стриженой землёй любо-дорого: ногам мягко, глазу просторно, дышать легко. Отава не только растёт, но и мелкими цветами убралась — Лене на букет.
Букет она не успела набрать — на Большом озере Лена увидела шесть диких уток, которые плавали посерёдке и смотрели на девочку и мужчину: «Что за люди? Улетать или погодить?»
— А вон чайка плывёт, — сказал отец.
— Где? — встрепенулась Лена.
За свои десять лет она видела, как плавают утки, гуси, собаки, даже коровы и лошади. И сама умела плавать — руками по дну. Но видеть чайку на плаву ей не приходилось. И девочка побежала туда, куда показывал отец, но он опустил руку.
— Эдак ты ничего не увидишь. Тихонько встань и смотри.
Лена затаилась около отца и всё высматривала чайку там, где утки. Но чайка открылась рядом — крупная чистая птица сидела на волне, вся наружу, и волной же её относило к Лениному берегу. На воде она не походила ни на одну птицу — плыла лодочка, белое загляденье, с кормой на отлёте, с крутой грудью и точёным клювом.
Её парусом развернуло под берег, и Лена, обеими руками придерживая сердце, колотящееся от радости, боялась, что чайка улетит.
Девочка ненадолго зажмурилась, а когда открыла глаза, чайки уже не было.
— Елена, — сказал отец, — а чайка-то здесь. Мне её сверху видно…
Лена подбежала близко к волнам — в лицо сразу задышало водой и ракушками — и увидела чайку. Она держалась на воде между кочками. Прибойной волной чайку несколько раз выкатило на мель и стукнуло о глинистый ярок.
Но белая лодочка на воде сидела прямо и не клонила головы, будто ей было совсем не больно. Отец нагнулся и спросил:
— Чайка, а ты не болеешь?
Он подвёл под грудку пальцы, поднял чайку с воды — птица слабо вздрогнула и осталась сидеть в ладонях, как в гнезде.
Лена дотронулась до чайкиной спины и отдёрнула руку: только что из холодного озера, а такая ты тёплая и сухая, чайка.
Отец сказал в испуганные Ленины глаза:
— Елена, она, наверное, ранена. Давай посмотрим, куда попала дробь.
Вместе с отцом они перебирали всю птицу, пёрышко по пёрышку, и отец спрашивал тёмный, мокрый глаз чайки:
— Кому ты мешала? Кому? Я своего помощника за чайку с работы уволил.
— За эту? — спросила Лена.
— За другую. Та была потемнее. Разве можно убивать красоту? А он, дурошлёп, подманил хлебом и хлопнул из ружья.
Ранения они не обнаружили, и отец сказал:
— Елена, она не раненая, а ушибленная. Молодая она ещё! Кинулась за рыбой, сгоряча не рассчитала и стукнулась головой об воду. Мы её, Елена, на тот берег отнесём и в воду опустим. Там волны нет, и у неё голова пройдёт.
На том берегу отец опустил чайку на воду под заслон тальников и, пригнувшись, поманил Лену рукой.
— Давай сюда, Елена, — сказал он. — Посмотрим, что она будет делать.
Лена на цыпочках подобралась к тальникам и замерла. В оконце из жёлтых и красных листьев она увидела чайку— птица сидела белой лодочкой на тихой воде. Лена рассматривала птицу долго, ничего нового не увидела и стала глядеть по сторонам — на серое небо и жёлтую землю. Отец нагнулся и щекотно зашептал в Ленино ухо:
— Жива будет: воду пьёт!
Лена кинулась к оконцу — чайка повернула голову на шум, взмахнула крыльями (они оказались огромными) и поднялась над озером. Отец и Лена выбежали из тальника, чтобы получше разглядеть её в полёте, но чайки уже не было. Вернее, она была — над водой кружилось несколько белых птиц, но которая из них была та самая, отец и Лена теперь не знали.
— Утки-то не улетают, — сказал отец. — Все шесть грудкой и держатся. Знают, кого бояться, а кого — нет. Пойдём, дочка, пока светло, сено смотреть.
Вблизи стога тоже походили на избы — правда, рубленные без топоров и гвоздей. И хозяева дома не живут или куда-то вышли. Вон тот стожок — как человек: копьём подпёрся, задумался. На копье вещий ворон сидит.
Отец с Леной обошли все стога.
Где сено торчит или рассыпано — до сенинки подберут, под верхний пласт заправят, огладят и для верности ещё ветреницей прижмут. Стоит стог гладкий, в ветреницах-талинах, нутро у него тёплое — там всю зиму лето, там медовое сено, от него самое густое молоко, ветров или мороза такой стог не боится. Выпадет снег, прибегут к стогам полозницы — конные или тракторные сани…
Пора было уходить домой, но Лена почувствовала, что кто-то смотрит на неё, и огляделась. Из отавы выглядывал грибок. Грибы в этом году — редкость, никто больше закрытого донышка не приносил, и Лена кинулась к своей находке.
Грибок был нарядный: сверху белый, снизу розовый, ножка с колечком. И пахло от него очень вкусно. Лена проглотила слюну, спрятала грибок в карман пальто, вздохнула и увидела отца. Отец ходил взад-вперёд по отаве и собирал грибы в карман плаща.
Лене стало обидно, что отец без предупреждения собирает грибы и ей не догнать его. Как это не догнать? Из отавы, встав на цыпочки, за ней следили сразу три гриба.
— Я почти что пять грибов нашла! — запрыгала Лена.
Отец остановился и спросил:
— Сколько же это будет?
У Лены язык отнялся — она обнаружила, что вокруг неё всё усыпано грибами. Никогда в жизни она не видела сразу столько грибов. И, боясь, что они убегут, Лена бросилась собирать их обеими руками и складывать в карманы.
— Елена… — остановил её отец. — Погоди, Елена. Вот моя фуражка. Будешь таскать в ней вон туда, на бугорок. Я там плащ расстелю.
Фуражка была с «крабом», тяжёлая и твёрдая, как кастрюля, и носить в ней грибы шампиньоны удобно, не то что в карманах — не мнутся, не крошатся.
Росли грибы хитро: по стоговищам — остаткам прошлогодних стогов, по ложбинкам глубиной с напёрсток, прижимались к заросшей дороге.
Лена замаялась носить грибы в фуражке и ссыпать их на отцовский плащ — под бело-розовой грудой его уже не видно.
Отец несколько раз говорил: «Пойдём домой», но Лена выпрашивала: «Ещё одну фуражку, последнюю», — и таких последних фуражек у неё набежало много, и не было им видно конца.
— Елена, — рассердился отец, — у меня голова озябла! Дай-ка сюда фуражку. Вот простынем, и влетит нам от матери…
Лена отдала ему фуражку, обессиленная села рядом и сидела, пока он в плащ аккуратно увязывал грибы.
— Вот дома удивятся! — счастливо говорила Лена. — Спросят: где вы взяли столько грибов? А мы что скажем?
— А мы скажем, что чайка прислала. Так и скажем: это чайкин подарок.
Отец надел фуражку и посмотрел на стога. Посмотрела туда и Лена — на стога, на серебряный клинышек Большого озера, и сердце у неё сжалось.
Они пошли домой наискосок через луга. Впереди — девочка с тёмными от грибов ладонями. За ней — высокий мужчина с полным мешком за спиной, связанным из бывалого капитанского плаща.
СУХАЯ ГРИВА
Алёша пригнал Добрыню пастись у половодья.
Настоящего половодья ещё нет, оно только обещается. Вода блестит между гривами, а закрыть их не смогла — время не подошло.
На гривах травка ранняя, самое молоко. Умыта она до жилочки, и после белой зимы не верится, что так зелено бывает.
Добрыня пасётся, кормится, где можно — переходит с гривы на гриву. Сколько она съест, столько и молока даст. А ей охота много его домой принести, вот она и жуёт с утра до ночи, подбирает лучшую травку.
Куда она — туда и Алёша.
Выбрели они на Сухую Гриву, на самое высокое место в лугах, и задержались тут на ветерке, на хорошей зелени.
А вода тем временем прибыла.
Погнал было Алёша Добрыню домой — кругом половодье. Вот она, соседняя грива, рядом. А как на неё перейти, если глубоко? Остался мальчик с коровой посреди большой воды на длинной Сухой Гриве.
Добрыня щиплет траву, а Алёше не до еды.
«Отец-мать меня хватятся, — думает он, — пойдут искать, кричать, я отвечу. Корм для Добрыни пока есть. У меня с собой полбуханки хлеба. В крайности подою Добрыню в шапку, молока напьюсь, с голода не помру».
Солнце село в половодье, но от воды долго было светло, а потом высыпали такие жгучие звёзды, да много! И всё небо от них заиндевело.
Добрыня лежит и жуёт в потёмках. Алёша лёг рядом, прижался к её тёплому боку.
Бум! Бу-уум! Бу-уум! — забухало ему в уши, в земле отдалось.
Это сердце у Добрыни стучит, доброе и до того спокойное, что Алёша заснул под его удары и проснулся под них же.
Проснулся — носом дышать нельзя: заложило.
Солнце в водополье купается. Суши меньше стало. А на ближнем конце её — шевеление. Два зайца обсыхают, ушами прядут.
«Муж и жена, — решил Алёша. — Рядком сидят».
Алёша подоил корову — полную шапку с краями надоил, хлебушко достал, досыта напился-наелся и стал ждать.
Днём при солнышке он поспал немножко. И опять гривы поубавилось. А на дальнем конце её — гостья. Лиса пожаловала! Тощая да линялая. То одну лапу подожмёт, то другую, смотрит жёлтыми глазами: что дальше-то будет?
А дальше вот что.
Подошла Добрыня к зайцам, долго глядела на них: кто, мол, вы такие, почему у нас в хозяйстве вас нет? Может, молоком вас попотчевать?
Зайцы шевелят ушами, на неё косятся, не знаю бояться им или нет.
И к лисе Добрыня подходила: «А ты кто, собака или не собака?» Та переминается с ноги на ногу. Что, мол, сейчас-то на меня смотреть, когда я без шубы? Ты на меня в шубе посмотри — ахнешь!
К вечеру Алёша громко покричал:
— Люди-ии! Мама-аа!.. Папа-аа!.. Мы ту-уут! Тут мы-ыы!
Зайцы, муж и жена, замерли. Лиса глазами проводила эхо от Алёшиного голоса до леса и обратно. Добрыня перестала жевать, подошла и подышала на Алёшу.
А люди не отозвались на его крики.
Ночь выпала такая протяжная и студёная, и первый раз в жизни, за все свои девять лет в первый раз, мальчуган подумал:
«А солнце-то взойдёт ли?»
Солнце, конечно, взошло — светить и греть. Вода прибыла и потеснила население на Сухой Гриве.
Алёша ел-пил молоко с хлебом, и хлеба почти что не осталось. Добрыня и зайцы щипали траву. А лисе чем питаться? Носил ей Алёша шапку с молоком — не пьёт. Крутится на одном месте, и всё тут.
— Чем тебя кормить, привередница?
В обед Алёша порадовался — лиса рыбку поймала. Блеснула рыбка в лисьих зубах, и нет её.
Стал Алёша приглядываться к воде и видит — стоят на тепловодье два брёвнышка с глазами, две щуки носами к острову. Еле плавниками шевелят. А вокруг гороховая мука плавает.
Первая мысль у Алёши:
«Упаду на них животом, придавлю, которая-нибудь да и в руках останется. Надо лису кормить. Да и самому пригодятся».
За кустами затопленными невидимая протарахтела моторка, и Алёша закричал что было сил:
— Люди-ии! Мы ту-уут!
На слух моторка стала удаляться. Может, в обход кустов пошла?
А поленья с глазами в воде стоят. Нет, они в голые руки не дадутся. Да и нельзя их трогать: на икромёте они, и не гороховая мука плавает, а щучья икра, щурята вылупятся из неё, как цыплята из яиц. Щуку на икромёте беспокоить нельзя — без рыбы останешься. Полезная она, санитар подводный: большей частью больных и слабых рыб убирает. И рыбы от этого здоровее, и вода чище.
«Ладно, — подумал Алёша. — Пока на молоке держусь. А там видно будет».
Третья ночь была тяжелее тяжёлого. Даже сквозь самый сон Алёша чувствовал, как у него озябли ноги, и прижимался то так, то эдак к Добрыниному боку, слышал её сердце.
«Живы мы, живы, — мерцало в голове, в забытьи. — До тепла бы дожить, до тепла…»
Рассвело, и Алёша понял, почему у него ноги так озябли: прибыла вода, к подошвам подошла, и от гривы остался один бугорок.
Сгрудилось население Сухой Гривы, будто одна родня. Устали, натерпелись, и никто никого не боится, не стесняется. В середине — Алёша с коровой. По правую руку — зайцы. По левую — лиса.
Зайцы, муж и жена, сидят терпеливо, будто пришли в учреждение за справкой, заняли очередь и ждут.
Притихла лиса. Лежит около Добрыни, наподобие верной собаки.
Не случится ли чего хорошего?
Ничего не случается. И есть нечего. Хлебушко съеден, а молока у Добрыни не осталось — не с чего. Ей вон сколько травы надо, а где её взять на таком пятачке?
Замычала Добрыня по-голодному, всем кустам и лесу слышно.
Погодите, вроде мотор стрекочет? В обход кустов лодка с высоким носом сюда едет. А в лодке отец-мать!
Ткнулась лодка в бугорок. Отец-мать Алёшу обнимают и целуют, хлебушком его угощают. А он говорит:
— Вы Добрыне и другим, дайте.
Дали они и Добрыне и другим. Добрыня хорошо ест, а другие не притрагиваются.
Мать плачет от радости, а отец говорит:
— Сынок, что же ты не сказал, куда корову погонишь? Мы тебя в бору искали. Нефтяники на вертолёте поднимались тебя смотреть, и я с ними. Сверху волков видели… Чего только не подумаешь!.. Вчера знакомые тут на моторке проезжали. Говорят, тебя не видели, но до Сухой Гривы не доехали. А мы вспомнили, что прошлый год ты Добрыню сюда же гонял, на Сухую Гриву…
— В прошлом году такого разлива не было, — всхлипнула мать, вытерла слёзы и сказала отцу: — Усаживай всех в лодку, да поехали. Алёшу горячим надо накормить.
Добрыню завели в лодку, и лодка сразу села на дно. Зайцы запрыгнули сами и уселись рядком на носу. А лиса не идёт. Отец хотел её в телогрейку завернуть, чтобы не искусала, да в лодку, но мать распорядилась:
— Поехали! Не хочет — не надо.
Вёслами, как шестами, отец с матерью столкнули лодку на глубину. Глянь, а лиса в лодке сидит!
— Когда же ты успела, безбилетница? — удивился отец, оглядел пассажиров и спросил: — Никого не забыли? Никого. Поехали!
Заработал мотор, и лодка на ровной скорости поплыла к лесу, к родному кордону.
Рядом в воде текло отражение. Посредине — искрасна рыжая Добрыня. На носу — серые зайцы и лиса. А на корме— люди: два больших, один маленький.
У берега лиса на ходу спрыгнула и была такова.
А зайцы вышли вместе со всеми. Побегут-побегут, остановятся, оглянутся: ладно ли мы делаем — и опять побегут.
Дома за щами, после Алёшиного рассказа, семья в подробностях вспомнила поведение пассажиров. И Алёша насмешил всех, когда по-своему повернул отцовское слово:
— А лиса-то спрыгнула и — без оглядки. И спасибо не сказала, безбилетница!
КОЛОДЕЦ
Что на кордоне попросит прохожий человек — ягодник, грибник или охотник? Воду.