Место это не любили, считали нечистым. Многие верили, что в болотах водится какая-то темная сила, ходили про них худые слухи. Старуха Чашкина – уж она-то все знает – и та очень туманно поясняла: «Тама по ночам лешак с кикиморой хороводятся. Лешак-то поводит, поводит огоньками по кочкам, да и столкнет в омут. А нет – так кикимора защекотит».
Не любили синереченцы Соловьиные болота, боялись их и без крайней нужды туда не заглядывали, хотя ягода там водилась знатная и дичь хорошая пряталась.
А травы – яркие, коварные, обманчивые. Деревья – кривые да корявые, поросшие, как грязным клочкастым волосом, космами путаного и рваного мха. И часто сидит на таком дереве черный ворон и каркает хрипло, зловеще – аж мороз по коже.
Все было в болоте том. И пузыри вырывались с шумом из черной глуби, и туманы бродили меж скрюченных деревьев, будто души утопленников беспокойные, и огоньки плавали над бездонными пучинами. А безлунными ночами доносились с болота вроде как тихие стоны, и жалобный шепот шелестел над кочками, и даже говор слышался – глухой, нелюдской, тревожный...
Нет, плыть ночью черной водой мимо этих страшных болот – это не для Кролика. Он лучше днем будет перед участковым мелькать, создавать этот... эффект, словом...
Ночь выпала темная, месяц невысоко еще стоял, то за ветками, то за облачком прятался – неохотно, словом, светил, неярко.
В деревне и вокруг нее все спало. Даже собаки. Только лягушки квакали да дергач где-то в лужке скрипел. Ну и комары, конечно, позванивали.
Колька бросил на корму телогрейку, сумку с припасами, оттолкнул лодку от берега. Мишка, чуть пошевеливая веслами, вывел ее на стрежень. Подхваченная течением, она пошла легко и охотно – оставалось только подправлять ее ход, чтобы не жалась к берегу.
– Протоку не проскочи, – шепнул Колька. – А то всю ночь искать будем.
– Вот ты и поглядывай, мне несподручно, – ответил Мишка. – Там ветла кривая стоит, приметная.
Плыли еще около часа, протоку не пропустили – глаза уже пригляделись, привыкли к темноте, да и месяц заметно поднялся, блестел по реке дорожкой, путь указывал.
Свернули в протоку – как в темный тоннель вошли. Она по берегам сильно заросла, ветки над ней густо смыкались сплошным сводом. Иные склонялись к самой воде, купали в ней свою листву. Здесь и днем-то сумрачно, а сейчас совсем черно было.
Поменялись ребята местами: Колька за весла взялся, Мишка на носу вперед смотрел, тихонько командовал, вглядываясь во тьму: «Правым табань, еще чуток. Так держать».
Плыли медленно, в тишине, – даже слышно было порой, как шуршат по бортам круглые листья кувшинок, – пригибались, когда наплывали над головами низкие ветки; чувствовали на щеках прикосновения влажных холодных листьев.
Осторожно плыли. Но без приключений не обошлось. Не углядел вовремя одну коварную ветку Мишка, и она его сбросила в воду, едва не опрокинув лодку.
Мишка вынырнул, как пробка, уцепился за борт.
– Хорошая у нас река, – сказал он, отфыркиваясь.
– Это почему? – засмеялся Колька, помогая ему забраться в лодку.
– А крокодилы не водятся.
Пристали к берегу, все равно пора было отдохнуть. Колька быстро развел костер, Мишка снял с себя мокрое, развесил на колышках у огня, набросил на плечи телогрейку.
Месяц потускнел чуть – знать, его солнышко уже заметило. Посвежело сильно, предутренне. Мишка зубами лязгнул.
– Зря ты на Андрюху бубнишь. – Колька поворошил прутиком в огне.
– Надоел. – Мишка закутался поплотнее, протянул босые ноги поближе к костру. – Зануда он. Мент.
Колька коротко взглянул на него, бросил прутик в огонь, откинулся на спину, заложив руки за голову. Вслух ничего не сказал, а про себя подумал, что Мишка за отца на участкового злится...
Где-то рядом в лесу послышалось какое-то тявканье.
– Лисичка, – сказал Миха. – Зайчишку гонит.
И не ошибся. В ту же секунду вылетел к костру ошалевший от страха заяц, перемахнул через огонь и, не рассчитав, всеми четырьмя лапами бухнулся Кольке на живот.
Оттолкнулся и снова исчез.
Колька взвыл.
Мишка заржал, как Воронок перед ужином:
– Хорошие у нас леса.
– Это почему? – Колька, задрав рубаху, осматривал повреждения.
– А бегемоты не водятся.
– Одевай портки! – сказал Колька. – Скоро светать будет.
– Они мокрые еще.
– На себе досушишь.
С Колькой не поспоришь. Особенно после зайца.
...Протока кончилась, опять в реку вышла, в ту же самую – она петлю делала. Теперь недалеко уже: мимо Ведьминой протоки прямо в речку Светлую, а по ней, вниз, через полчаса – Оглядкино.
Светало уже. Над водой парок потянулся, за ветки цепляясь. Рыба заиграла. Птичий щебет осмелел. Пронеслась бесшумно над лодкой желтоглазая сова – домой, в дупло, после ночной охоты спешила.
Где-то не так уж далеко – не в Оглядкине ли? – петух заорал, еще хриплым спросонок голосом.
Теперь шли ходко – вода гладкая, лодка легкая, да и холодок утренний подгонял, заставлял сильнее веслами работать.
– Вона, – вполголоса, боязливо проговорил Мишка, – Ведьмина протока.
Ребята вглядывались в сумрак, различая вдали низко клубящийся над болотом туман. Оттуда тянуло каким-то нездоровым холодом, от которого не столько знобко, сколько страшно.
– Гляди! – вдруг схватил Колька товарища за руку. – Видишь?
Вдали над болотом дрожал низкий желтый огонек, едва различимый в предрассветной полутьме.
– Поганое место, – вздрогнув, прошептал Мишка. – Старики говорят, такой огонек над утопленником стоит.
– Брешут, – отмахнулся Колька. Правда, особой уверенности в его голосе не чувствовалось. – Там, где-то в середине болот, островок есть, на нем со старых времен лесная сторожка осталась. Может, кто живет в ней? Сейчас бродяг по лесам много шляется. А может, ведьма вернулась.
– Какая ведьма?
– Дед рассказывал, тоже в старое время там ведьма жила. Вредила всем: кого сглазит, на кого порчу напустит. Ее утопить хотели, а она сбегла. – Челюкан улыбнулся. – Видать, обратно прибегла.
Мишка в ответ приналег на весла: поскорее миновать страшное место. А Колька все вглядывался в даль Ведьминой протоки, пока зловещий огонек не скрылся за деревьями...
В Светлой речке бросили весла, лениво поплыли по течению, по прозрачной воде, вдоль приветливых песчаных берегов, на которых стройными рядами вытянулись к небу золотоствольные сосны, уже освещенные свежим утренним солнцем.
За излучиной показалось село. И словно приветствуя мореходов, заорал уже чистым голосом главный петух. А за ним, по всем дворам, как по команде подхватили его задорное кукареканье остальные.
Колька разобрал весла и в два сильных гребка подогнал лодку к мосткам, влажно блестящим утренней росой.
Андрей возвращался с птицефермы. Птичницы жаловались, что стали пропадать несушки, не иначе лисичка повадилась.
...Андрей осмотрел помещение, площадку для выгула. В углу ее, в сетчатом заборе, где снаружи бушевал самый густой бурьян, обнаружил дыру. А за ней – заметную тропку, сбегающую в заросший кустарником овраг.
Пригляделся к дыре, снял с проволоки несколько прядей мешковины; подумал, улыбнувшись, что хитрая лисичка за курочками с мешком ходит. И в резиновых сапогах. Примерно сорок четвертого размера – именно такой след хорошо отпечатался на влажной земле.
Спустившись тропой в овраг, Андрей прошел по нему до дороги, где к следам сапог добавились следы протектора от «Нивы». Сапог сорок четвертого размера в селе было много, а «Нива» одна – у Игоряшки Петелина.
Ну, что ж, подумал Андрей, все вроде ясно. Надо брать его с поличным. А когда? Не сидеть же каждую ночь в засаде. Каждую ночь не надо. В субботу в Дубровниках базарный день. Значит, в ночь с пятницы на субботу надо лисичку в сапогах ждать...
У калитки Чашкиных Андрея окликнул Великий. Он сидел в машине, вытянув в открытую дверцу ноги, помахивал опущенной рукой, в которой держал метелочку из цветных перьев.
– Что не заходишь, шериф? Общение с умными людьми обогащает мозговую оболочку, не знал?
С первого дня знакомства Великий держался с участковым дружески, чуть покровительственно, с едва уловимым оттенком превосходства и даже – легкого презрения. Андрею иногда казалось, что это неспроста, что Великий такой формой обращения пытается как-то влиять на него, в чем-то подавлять его волю, но резко осадить такого солидного и откровенно добродушного человека не решался. Но как-то все-таки сказал ему: «Не зовите меня шерифом, не надо». – «Обижаешься? – искренне удивился Великий. – Ладно, буду сенатором звать». И весь разговор.
– Ты свободен? – Великий выбрался из машины, мощно, с удовольствием потянулся, разминаясь. – Зайдешь?
Андрей будто бы подумал, будто бы прикинул, есть ли у него время, – и согласился.
Войдя в горницу, которую старики Чашкины выделили своему жильцу, Андрей понял, почему сюда тянется молодежь. Захудалая комнатенка преобразилась «дизайнерскими» стараниями постояльца. Великий даже старую печь не поленился оклеить яркими винными этикетками и красотками из цветных журналов. А в устье печи поблескивали разноцветные бутылки – это как бы домашний бар получился. Не поленился постоялец и на чердак слазить – там у стариков старые вещи пылились, он и их по местам приладил: что на стенку, что на окно. Книжную полку устроил, на ней – книги по древнему искусству, в основном, как отметил мысленно Андрей, музейные каталоги – где что есть знаменитое. А посреди простого стола, выскобленного до белизны охотничьим ножом, красовался подсвечник из коряги с оплывшими свечами. Сам нож, в кожаном чехле, висел на стене рядом с массивным газовым револьвером. И тут же гитара – с бантиком, как в старых фильмах.
Необычно все это выглядело, красивенько. Но было что-то в этом интерьере фальшивое. Будто не жилье, а декорация к спектаклю, где главную роль играет чудаковатый любитель и знаток старины. Такой прозрачный намек: мол, вы не подумайте, что я какой-то там злодей – нет, я очень мирный и увлеченный человек. Не пугайтесь, мол, меня, даже если встретите с ножом на большой дороге, темной ночью.
Так или не так, но эта бутафория Андрея еще больше насторожила.
– Садись, шериф, – пригласил Великий. – По рюмочке выпьем.
– Я на службе, – скучным голосом отказался Андрей.
– И не надоело тебе? – Великий развалился на лавке, закурил. – Молодой, красивый, ехал бы в город...
– Нет, – усмехнулся Андрей, – я деревенский житель. Здесь родился, здесь и жить буду.
– Здесь и помрешь, – как-то зловеще буркнул Великий и загасил окурок.
– Надеюсь, не скоро, – опять с усмешкой ответил Андрей.
Что подумал Великий, неизвестно, но ничего на это не сказал. Снял с плитки закипевший чайник:
– От кофе тоже откажешься?
– Не откажусь, устал немножко. Целый день на ногах.
– На хрена тебе это надо? – Великий подвинул гостю чашку. – Сколько ты получаешь?
– Не много...
– ...И не часто. Могу тебя на хорошее место определить, в охрану. Через год про свой драндулет забудешь – хорошую тачку справишь.
– Обойдусь, – отмахнулся Андрей.
– Если насчет жилья беспокоишься, то и в этом помогу. Возможности есть.
– И невесту найдешь? – Андрей поставил чашку. Пустую, как и весь этот странный разговор.
– Сколько хочешь. Прямо с подиума буду снимать. Хоть каждую неделю.
– А чего ты так обо мне печалишься?
– Свой интерес имею. Хочу открыть охранную фирму. Будем богатеньких, – он постучал костяшками пальцев по столу, – буратин оберегать. Такие парни, как ты, мне в самый цвет.
– Я подумаю, – пообещал Андрей.
Подумать было о чем. Не случайно этот разговор приезжий завел.
– Тихо! – вдруг шепнул Великий и снял со стены револьвер. – Еще одна!
– Кто? – удивился Андрей, машинально покосившись на оружие в руке, пусть и духовое.
– Мышь, – едва не дрожащим голосом ответил Великий, поднимая револьвер. – Я, шериф, ничего не боюсь: ни ствола, ни ножа. Только мышей.
И правда – на цветочном горшке суетился мышонок.
Великий выстрелил. Мышонка шмякнуло в стену.
– Мерзость, – передернул плечами Великий, смел мышонка в совок и бросил в глубину печки. – Нашел бы ты мне квартиру почище, без этих тварей.
– Подумаю. – Андрей встал.
– Подумай, подумай. – Великий проводил его до крыльца. – И о моем предложении – тоже.
Андрей сбежал по ступенькам, вышел за калитку.
Встревожил его этот разговор. Что-то за ним стояло темное. Неясное. А с другой стороны – никаких особых оснований для тревоги или подозрений нет. Что, собственно, дурного? Ну предложил добрый человек свои услуги, спасибо скажи. Так-то оно так, да только предложение какое-то напористое. За ним виделось: или делай, что я говорю, или говорить с тобой буду по-другому...
– Здрасьте, Андрей Сергеич! – обогнала участкового Галка, заглядывая в лицо, улыбаясь. – Как поживаете?
– Спасибо, хорошо, – улыбнулся Ратников в ответ.
– До свидания, Андрей Сергеич! – И Галка свернула к клубу.
Андрей коротко взглянул ей вслед и чуть не вздрогнул, когда за спиной снова раздалось:
– Здрасьте, дядя Андрей!
Это был Васька Кролик.
– Привет.
– До свидания, дядя Андрей.
Так... Кто следующий? Челюкан или Куманьков?
Ни тот, ни другой. Второй на карусели круг пошел. Участковый уже подходил к сельсовету, как его опять догнала Галка и что-то вежливо спросила.
Ратников не успел ответить. Зазвенел велосипедный звонок, взвизгнули на тормозе колеса. Едва не налетел на него Кролик – уже на чьем-то велосипеде.
Андрей посмеялся, заглянул в свой кабинет, взял список дворов и отправился раздавать знаковые таблички. Это в сельсовете придумали возродить старый обычай на случай пожара. Таблички были разные: на одной ведро нарисовано, на другой багор, на третьей – топор, на четвертой – валерьянка, погорельцев отпаивать. Такую табличку прибивал хозяин на фасаде дома, чтобы знать, с чем ему на пожар, если случится, бежать. Мудрый обычай, одобрил Андрей, только надо проследить, чтобы таблички эти не завалялись в дальнем ящике или не заигрались детишками, а нашли свое место...
Обходил село до самого темна, объяснял, убеждал, грозил даже, и до самого темна мелькали перед глазами то Галка, то Кролик – то по очереди, то вместе.
Неспроста это все, подумал Андрей и тут же разозлился на себя за дурацкую подозрительность.
Глава VII
ВЕДЬМА
Тетка встретила ребят хорошо: усадила завтракать, суетилась вокруг стола, подкладывала, подливала, расспрашивала.
Колька ретиво жевал, помалкивал. Мишка разливался соловьем.
– Как в школе-то? – Тетка села напротив, уложила лицо в ладони.
– Порядок! Вон Колька, – кивок в сторону товарища, – «четверочник».
Это почти правда. Была у Кольки четверка. По физкультуре. За то, что по канату хорошо лазил, будущий матрос.
– А я чуть отличником не стал!
Тоже не оплошал. Почти отличник. Если не считать трех двоек за четверть и двух за полугодие. И всех остальных трояков.
– Колхоз-то живет еще? – вздохнула тетка.
– Процветает. Скоро миллионер будет. Нам председатель жеребца подарил. Племенного. За хорошую успеваемость... – Мишка подумал и решил врать до конца: – И за отличное поведение.
– Учитесь, учитесь, детки. – Тетка стала собирать со стола. – Неучам плохо. Только что в пастухи идти. Вроде Федьки.
Мишка мастерски навел разговор на нужную тему.
– Это какой Федька? – вроде без интереса спросил он. – Наш, синереченский?
– Он самый. Да отказали мы ему. После больницы забывчивый стал. Коров выгонит, а пригнать забудет. Сидит под кустом, что-то вспоминает и про каку-то железку бормотит. И про крест святой, животворящий. Прутиком по земле чертит. Совсем чудной. Нынче опять лечится. У ведьмы.
Мишка со стула не упал, но картошку изо рта выронил.
– У какой ведьмы?