— Не смей! Это по твоему дурацкому лбу Алеша должен бить!
— Он ошибся! — неумолимо отрезал Грека. — Я потом объясню, где он оказал не так. — И, не дожидаясь конца спора, больно щелкнул командира.
Я всю голову изломал: в чем же тут секрет? Есть же какой-то секрет… И, кажется, что-то блеснуло наконец. Кажется, понял…
А перед Грекой вновь стояла Маринка — ни в чем не хотела отступать от Алеши. Скороговорку как на машинке прострочила. Но я уже знал: ее и на этот раз ожидает кара. Грека вошел в раж. Не посмотрел, что девчонка, — такой влепил щелчок, что у Марины под коричневой оправой очков (она даже не успела снять очки) тотчас краснота разлилась. А быстрей красноты слезы под очками брызнули. От обиды и боли. Ну и девчонка к тому же.
И быть бы в следующую минуту верной драке — Алеша и руки уже поднял, собираясь покрепче ухватить Греку за куртку.
— Ты чего расщелкался! — вплотную подступил он к Греке. — Ты чего нам голову дуришь!..
Точно, если бы не я, быть бы драке. Я втиснулся между ними буквально в последнюю секунду. Врать не стану и героя делать из себя не хочу: мол, не побоялся в такой страшный момент встать между ними! Чепуха! Конечно, побоялся. Просто я был уверен, что разгадал хитрость Греки, и мне очень захотелось — ну, нестерпимо захотелось! — тут же перед всеми раскрыть его секрет.
— Стой! — замахал я рукой на Алешу. — Он правильно щелкал! Теперь моя очередь говорить.
Видно, я очень решительно действовал. Алеша отошел к ребятам.
— Внимательно слушай, — сказал я Греке. — Ехал Грека через реку. Видит Грека — в реке рак… — В слове «реке» я сделал сильное ударение на последний слог. А потом, как ни в чем не бывало, закончил всю скороговорку. Получилось хоть и не очень складно, зато ни к чему нельзя было придраться.
— Академик! — Грека пожал мою руку и снял с головы кепку. — Эх, ехал Грека, лупи на всю катушку!
Где там, на всю катушку! От моего щелчка, может, и муха цела бы осталась. Поспешил я, не прицелился как следует. А может, и настроение пропало — больно щелкнуть его. Чего скрывать: все-таки приятно было, когда Грека назвал меня «академиком» и пожал руку.
Да, никак не мог я знать наперед, что из всего этого получится. Лучше бы уж подрались сини тогда между собой. Не лезть бы мне со своими разгадками.
Я сделался- первым другом Греки. По коридору ходим вместе, обо всяких делах разговариваем. А утром увидит меня в школе — руку вытягивает: «А-а, Боря! Привет!» Фамилия моя — Блохин. Но теперь и в голову никому не приходило шутливо проехаться, как случалось прежде, насчет Блохи. Мне Грека не раз напоминал: «Ты не стесняйся, скажи, если кто обидит». Ябедничать я не собирался. Только однажды всего и пожаловался, что Славка Чикин из нашего двора проходу не дает. То ножку подставит, то из резинки стрельнет. Грека потребовал, чтобы я показал этого Чикина. Я испугался, начал отнекиваться, да было уже поздно, куда денешься — пришлось показать. Грека одним ударом сшиб Славку с ног, потом угостил новой зуботычиной и, показав на меня, пригрозил:
— Еще тронешь пальцем — не так достанется. И не вздумай жаловаться — хуже будет.
Так что не только в школе, но и во дворе, на улице я очень скоро стал неприкасаемой личностью.
Казалось бы, только радоваться. Ведь всего двое из нашего класса — я да Котька Зуев — пользовались таким высоким покровительством. Но странное дело: шли дни, и постепенно меня начало тяготить это покровительство. Я уже понимал, чем оно вызвано. Хоть Грека при первом знакомстве и удивил ребят своим тонким познанием русского языка, но потом выяснилось, что все это — чистейшая туфта. В обыкновенном диктанте Грека умудрялся делать по пять, семь, а то и больше ошибок. Оказывается, и ростом он вымахал потому, что был старше других на год: в пятом классе просидел два года. Сказал: из-за болезни, но я не верю. На больного он так же похож, как тигр на ягненка. А вот ошибки в диктанте, точно, лепит одну на другую. Моя парта — пятая, у Греки — чуть сзади, в соседнем ряду. Когда диктант пишем, я тетрадку специально на край кладу, чтобы Греке было легче подсматривать. Я и сочинения за него пишу. А что, разве мне трудно еще одно сочинение накатать! Тем более, если человек просит. Перепишет Грека его, я ошибки проверю, и все как по маслу идет. Четверка, а то — и пятерка ему обеспечены.
Сначала я даже гордился этим, а в последнее время иной раз так и чешется язык сказать: сам-то, мол, когда думать будешь? Зачешется! Теперь уж Грека не просит меня, а прямо говорит:
— На пять страниц жми! И о всякой там природе поменьше. Принесешь завтра к вечеру!
И насчет Котьки — ясней ясного. Отец у Котьки — главный инженер завода. Шишка! В комнатах — ковры, цветной телевизор. Уж рубль-то у Котьки в кармане всегда найдется. А бывает, что и целая трешка. Хоть и жаден Котька, но все равно кое-что и Греке перепадает.
Теперь мы с Котькой удостоены новой высочайшей милости — посвящены в члены «Клуба настоящих парней». И первое «настоящее» дело свершили. Я горько усмехнулся. Как последние подонки, испакостили своими подошвами выкрашенные парты.
В эту минуту наше вчерашнее «настоящее» дело показалось мне еще более мерзостным. Даже зубами заскрипел. От злости на себя заскрипел. И на Греку тоже. По его милости ботинки надо теперь менять. Снова выкручивайся, хитри. И поверит ли мама? Ведь и двух недель не проносил. Когда покупали в универмаге, мама заставила меня примерить, сама пальцами щупала и все спрашивала: «Не жмет? Нигде не жмет?» Я, наверное, раз десять повторил, что ботинки совершенно не жмут, как раз по ноге и очень мне нравятся. Ну, как сейчас сказать, что придумать?
И вдруг в бледных полосах света уличного фонаря, лежащих на потолке, я отыскал самый светлый уголок и впился в него глазами. Я глядел, не мигая. Простая и ясная мысль заполнила меня всего: перекрасить парты. Я должен перекрасить парты. Именно я. И никто об этом не будет знать. И Грека не будет знать… Вот как только взять у него ключ?.. Всего на один день… Нет, зачем на целый день? На один час. Алешу попрошу — мигом сделает. Тогда у меня будет свой ключ. Колоссально! Каникулы длинные. Достану краску, выберу день и все выкрашу заново. И ни один человек не узнает. Как здорово-то! Откроет Ирина Васильевна в первый день своим ключом класс и радостно улыбнется. Надо так сделать, чтобы она ничего не заметила.
А Грека-то, Грека рот разинет!
Я живо представил себе всю эту великолепную картину и невольно засмеялся. Вслух засмеялся. Громко. Это было так неожиданно. Я прислушался — не проснулась ли мама?.. Нет, тихо. И Лидушка как ни в чем не бывало спит на своей кровати, посапывает. Ничего-то она не знает. И мама не знает. И сам Грека не знает. Никто. Все спят. Один я не сплю. Как хорошо, что не сплю. Если бы опал, то не пришла бы мне сейчас в голову такая замечательная мысль. Может, и никогда бы не пришла. Я похолодел — до того стало вдруг жутко, что я мог бы все эти дни мучиться, ругать себя и ничего, ничего не сделать…
Счастливый и успокоенный, я еще что-то подумал о себе лестное и приятное, но что именно, не помню.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ —
КОЕ-ЧТО О «ЧЕРТОВОЙ ДЮЖИНЕ», «ГОЛОВОЛОМКЕ МАКАРОВА» И О ТОМ, ЧТО Я — «КОЛДУН»
Если бы не Лидка, и не знаю, сколько бы еще проспал. Ночью-то, наверно, не один час в потолок проглядел, пока про ключ придумал, и потому под утро так крепко спал, что не слышал, как Лидка встала, как даже пыталась меня будить, да мама ей не велела. Это уж мне потом рассказали.
А разбудила все-таки Лидка. Завопила, будто не письмо в почтовом ящике нашла, а корзину шоколадных конфет:
— Папа прислал! Папа! — И по всем комнатам на од-«Ой ножке скачет. — Вставай, соня-засоня! Письмо от папы!..
Мама читала письмо вслух. Письмо было длинное, на четырех страницах. Я замерзнуть успел, сидя в трусах на диване. Папа поздравлял с Новым годом и очень жалел, что не может встретить его дома, среди родных, милых морда-щек. Так и написал — «мордашек». Я взглянул на сестренку. И правда — мордашка! Щеки горят, а губы пухлые вперед выкатились, словно долгое «му» тянут. Я частенько подсмеиваюсь над Лидушкой, а тут отчего-то приятное захотелось сделать. Взял ее косичку и пощекотал розовую полоску шеи. Лидушка и внимания не обратила. Маме в рот смотрит — слушает. О своей работе папа писал, о том, что, кажется, нащупали новое крупное месторождение нефти. Писал о товарищах, о погоде. Потом несколько шутливых строчек в письме предназначались специально Лидушке. Пусть, мол, в новом году будет у нее по-прежнему хороший аппетит и чтобы с таким же аппетитом готовилась к поступлению в школу.
Лидушка еще сильнее разрумянилась и с гордостью сказала:
— Ты, мама, напиши, что я «Муху-цокотуху» сама прочитала и еще книжку «Барбос в гостях у Бобика».
В другой раз я точно съехидничал бы: «Книжка! Пять страничек и буквы по кулаку!» А сейчас не стал подсмеиваться, наоборот, похвалил:
— У-у, какая ты у нас грамотейка! Отличницей будешь…
— Дальше слушайте, — сказала мама. — Это, Боря, тебя касается… «В новом году, через месяц, исполнится тебе, Бориска, тринадцать лет. Говорят: несчастливое число, чертова дюжина. Наплюй, не слушай! Самое рассчастливое число. И потому хочу пожелать тебе, сын, в новом году подтягиваться по тринадцать раз на турнике. Ходить по тринадцать километров на лыжах. Иметь тринадцать верных друзей. Совершать в день по тринадцать добрых дел. И самое главное, чтобы за любые тринадцать дней ты ни разу не мог бы упрекнуть себя, что поленился, кого-то обидел, что был трусом, эгоистом или предателем своих друзей. Хотел бы еще пожелать, чтобы кушал по тринадцать раз в день, да боюсь, раздуешься, как бочка. Так и быть, ешь по четыре раза в день…»
Шутник папа. Всех развеселил. Хотя кое о чем и всерьез не мешает подумать…
Я все еще сидел на диване, когда вновь вошла мама.
— Почему не одеваешься? — удивилась она. — Завтрак готов.
Посмотрел на часы — караул! Половина десятого.
Я плохо слышал, о чем мама и Лидушка говорили во время завтрака. Ну, хорошо, — неотступно крутилось у меня в мыслях, — решил как-то заполучить у Греки ключ. А дальше? Как это сделать? И когда?.. А если — сегодня? Сейчас?.. А может быть, все-таки обождать?.. Но тут я разозлился на себя: безвольный человек! Чего ждать? Чем завтра будет отличаться от сегодня? Тем только, что время напрасно уйдет…
В общем, задал себе задачку!
— Боря! — Мама постучала вилкой по моей тарелке. — Я тебя тоже не заставляю есть тринадцать раз, так что давай поактивней.
В самом деле, задумался, а картошка стынет. Я снова взглянул на часы и в три минуты расправился с картофелем, политым мясным соусом, и чашку кофе выпил. Еще бутерброд с маслом и сыром съел.
— Теперь молодец! — похвалила мама. — Наказ отца выполняешь.
Я решил отправиться к Греке сейчас, не медля. Твердо решил. И эта твердость решения радовала меня, а еще больше — волновала. Как я все сумею? Вдруг растеряюсь? Но отступить я уже не мог. Никак не мог.
В ящике буфета — чего там только не хранилось! — я наспех выбрал кое-какие подходящие, а может, и не подходящие (я сам этого не знал) вещицы: блестящий шарик от подшипника, легкую на вес монету в 20 грошей (папа из Польши привез), поцарапанную линзу и, подумав, сунул в карман головоломку Макарова — хитрую разборную игрушку, которую откуда-то привез в Россию знаменитый мореходец адмирал Макаров. Возьму на всякий случай, подумал я. Карман не протрет, а пригодиться может.
— Мам, пойду погуляю. — Я торопливо надевал пальто.
— Это пожалуйста. К обеду не опоздай…
О чем разговор! До обеда — целая вечность.
Вечность! Разве мог я знать, как дальше все закрутится, что я не только вовремя не приду домой, но даже и подумать про обед у меня не выпадет свободной минутки.
По дороге к Греке я вспомнил, как он вчера предлагал нам с Котькой угадать, что спрятано у него в кулаке. И меня вдруг осенила идея. А может, и не вдруг. Ведь взял же я зачем-то шарик, монету, игрушку разборную… Ладно, чего гадать — вдруг, не вдруг, главное, знаю, как мне действовать, с чего начинать.
Я прибавил шагу. Мне не терпелось скорее, только бы скорее увидеть Греку. Неожиданно я вообразил себя охотником — будто иду по следу хищного, сильного зверя, например, барса. Да что там барса — самого тигра! Ничего не подозревая, тигр лежит в своем логове, а я бесстрашно подбираюсь к нему по узкой звериной тропе. Я до того ярко все это представил себе, что даже ощутил в руках приятную тяжесть карабина. Оказывается, и руки я держал таким манером, словно сжимаю оружие. Это я понял, когда увидел мальца с разинутым ртом. Хотел малец прокатиться по ледяной дорожке тротуара, да меня увидел и застыл, глаза выпучил. Я шел, никого не замечал, а мальца приметил — очень уж вид был у него смешной.
Я опустил руки, а сам без задержки спешу дальше. Вон за тем домом-утесом — и тигриное логово. Как быстро добрался…
Через минуту я скользнул в подъезд и, чуть задохнувшись от быстрой ходьбы и волнения, взбежал на третий этаж.
Дверь прямо — его. Вот и красная пуговка звонка. Только нажимать надо не как придется, а как велит Грека: короткий звонок, длинный и снова — короткий. Условный знак.
— Это чтобы знать, кто идет, — объяснил Грека. — Для друзей мои двери открыты.
Из всего класса только я и Котька знали про этот тайный условный знак.
Перед тем как нажать кнопку, я посмотрел на отверстие для ключа, даже внутрь заглянул: не торчит ли нужный мне ключ в замке? Нет, не торчит. Видимо, как и вчера, ключ лежит у него в кармане. Все правильно.
«А если его дома нет? — с беспокойством подумал я. — Вот и будет тогда правильно!»
Напрасно тревожился: предводитель «Клуба настоящих парней», как видно, поднялся с кровати еще позже меня. Нечесаные вихры его торчали, как у циркового клоуна, во все стороны, лицо- было неумыто, а клетчатая рубашка даже не заправлена под брюки.
— А-а, это ты, — открыв дверь, разочарованно протянул Грека. — А я обрадовался: думал — Котька, вместо Деда Мороза спешит с утра пораньше поздравить пирогами своего командира с Новым годом… Валяй, заходи… Может, и ты чего вкусненького принес?
— Мама только сегодня собирается печь пироги, — виновато сказал я. — Вечером могу чего-нибудь принести. Или завтра…
— Завтра! Завтра, может, я и своих пирогов налопаюсь. Может, мать тоже напечет. — Грека взял с буфета широкую резиновую ленту, намотал концы ее на руки и принялся растягивать тугую резину перед грудью.
Пока Грека, краснея от натуги, разминал мускулы, я незаметно оглядел стол, голый подоконник, буфет с треснутым стеклом, за которым цепочкой, по росту, стояли белые слоники. Я машинально пересчитал их и удивился: слоников почему-то было шесть. Странно: ведь их «для счастья» продают сразу по семь штук…
О слониках я тут же забыл. Мысли по-прежнему были заняты ключом. Да, ключа нигде не видно. Сомнений не оставалось: ключ — в кармане штанов Греки. Итак, пора было начинать операцию…
Между тем Грека, стиснув зубы и вытаращив глаза, в последний раз растянул резину и, довольный, бросил ее на буфет.
— Двадцать пять раз! — выдохнул он. — Личный рекорд!.. Ну, — Грека повалился на кушетку, — докладывай, отчего в такую рань приволокся. Я же в 18.00 назначил встречу.
Я опешил. Вот тебе и раз! Что ответить? Как-то не подумал заранее. В самом деле, зачем бы мне приходить к нему утром? Ведь каникулы начались, напрочь забыты все уроки и сочинения…
Просто не знаю, как бы вышел из положения, если бы не слоники за стеклом буфета.
— Грека, — кивнул я на слоников, — а где же седьмой представитель Африки?.
Грека скосил на меня глаза, потом медленно прикрыл веки и целую минуту лежал совершенно неподвижно, так что я подумал: не уснул ли он? Нет, не уснул.
— История эта грустная… — Грека открыл глаза и с шумом вздохнул, а выдохнул еще громче, в кулак. Он приложил руку к лицу, будто хотел зажать себе рот. — Совсем невеселая, Борька, история… А-а! — Грека рубанул рукой воздух. — Не хочу и вспоминать.
Я не знал, о какой истории он говорит. Грустная… У Греки грустная история! Это что-то новое. Я выжидательно помолчал немного, но Грека лежал по-прежнему хмурый и безмолвный. Ничего, это мне даже на руку. Не истории же его пришел слушать. Нащупав в кармане шарик, я достал его и вытянул над столом кулак.
— Что в руке?… Угадаешь, твое будет.
Грека очнулся от дум, подсел к столу. Он притянул мой кулак, постучал по нему пальцем, понюхал.
— Конфету бы сразу отдал. Значит, не конфета… Полтинник! Точно?
Я решил упростить задачу: