7
Итак, вернёмся назад — в строй, на лужайку, где поставил нас Гера не то в первый, не то во второй день лагерной жизни и сказал так:
— В мёртвый час всем спать! За территорию — никуда! На речку, с речки — строем и весь распорядок строго выполнять! Если вы, козлы, со мной по-хорошему, то и я с вами буду. А если вы по-плохому, то у меня меры найдутся! Кричать я не особенно люблю, потому что из-за каждого здоровье своё тратить — считаю ниже достоинства. Зовут меня, кто не знает, Гера. Ясно? А кому неясно — я тому отдельно объясню… Ну?
Нет, вопросов ни у кого не было…
И Гера велел нам разойтись, велел сложить наши вещи в кладовку, а через три минуты снова собраться на этом же месте и выстроиться по росту в одну шеренгу…
Как на штурм, кинулись мы в дом с мешками и чемоданами. В тесных дверях получился затор. Задние стали напирать на передних, и вышла у нас свалка, крик, толкотня и куча мала. Открылся чей-то чемодан, посыпались на пол, под ноги, тапочки, почтовые конверты, зубной порошок и килограмма два воблы — любимое лагерное лакомство. Хозяин всего этого добра чуть не плакал…
Тут Гера разбежался и с разгону, как бульдозер, влетел в самую гущу свалки, разом установил тишину и навёл порядок.
Сам покидал в кучу наши вещи, а всех нас погнал назад, на лужайку, где и устроил ещё собрание. Сказал он нам теперь вот что:
— На первый раз прощается, но кой-кого я уже заприметил. У меня глаз — фотоаппарат. Так что пусть учтёт кое-кто! Вижу — новенькие среди вас… Значит, не все друг дружку знают, но у меня вы все тут, в списке. — И Гера похлопал себя по карману. — И есть у меня несколько ребят подходящих, еще с той смены… Ребята — орлы! Так что будут у меня помогалами. Сютькин! Выходи, покажись! Ну, как? Нравится вам? Вот и порядок! Ты, Сютькин, записывай, кто нарушать будет, и ко мне тогда. Да, ещё вот что: чья вобла была, иди шелбаны получать. Чтоб знал в дальнейшем, как надо бережно относиться к своему имуществу.
Собрание кончилось. Мы толпились, не зная, что же теперь делать. Зато Сютькин уже командовал. Того мальчишку, чей порошок рассыпался и кому отвесили уже шелбанов, заставил он мести крыльцо, а половину его воблы забрал себе. Потом, видел я, и Гера эту воблу жевал. Правда, в лагере всегда все сами делятся, а вожатого даже приятно угостить. Но угостить — это одно дело, и совсем другое, когда не ты сам даёшь, а кто-то берёт да и. делит твои вещи в свою пользу. Это уже не угощение.
Но и то верно, что Женька — а это и была его вобла, мальчишка, который потом на Геру нажаловался, — так вот этот самый Женька, он-то вряд ли стал бы делиться и угощать. Он был из тех людей, которые своё в одиночку жуют да по сторонам поглядывают. А спросишь у такого конфетку, непременно скажет:
— Последняя у меня…
И в рот её скорее, и прочь пошёл. Но встретишь его через полчаса — снова сосёт, жмот.
8
Меня никуда не выбрали. Впрочем, нет, вернее будет сказать, выбрали и меня, но это произошло потом и не у нас в отряде. Да и не выбирали меня, а само собой это случилось. Когда стали узнавать, кто из ребят рисует, кто-то сказал, что я умею и что у меня краски и кисточки из Дома. Тогда-то они и позвали меня в совет лагеря делать газету. Я пошёл. А Сютькин мне в спину:
— Смотри, козёл, если про свой отряд карикатуру нарисуешь, ума дадим!
Да я и не умел тогда рисовать людей, тем более смешных, какие нужны для карикатуры. У меня получались только корабли, бурное море, скалы, старинные пушки, знамёна и дым боя… А ещё самолёты и вообще — война.
— Тебя первого нарисую, — сказал я Сютькину, — вот с таким носярой, уши как у осла, и сидишь ты в луже, в самой серединке, весь в грязи…
А мы тогда знаешь чего?
Да ты сам ничего не знаешь!
Увидишь!
— А чего смотреть-то? И ты лучше за одного себя говори, а то сразу «мы! мы!». Это и коровы мычать умеют!
— Ну! — запыхтел Сютькин. — Ну, погоди теперь… А что «погодить» — этого он никак придумать не мог.
Так мы с ним и стояли, оба вытянувшись в струнку, нос к носу и сжав кулаки, лица сделав решительные, жестокие и грозные… Однако постояли, постояли и… и разошлись. Куда он — не знаю, а я — на веранду совета лагеря, где газету изобретали…
Но я снова забежал вперёд. Всё тут сказанное будет чуть позже, а теперь я всё ещё на лужайке, в строю вместе с другими.
Громко командует наш Гера, идут выборы…
Меня тогда никуда не выбрали. Да я и не хотел никуда, только не понравилось мне, как всё это было. Просто взял Гера да и назначил всех сам. Ничего себе.
А с Сютькиным этим я ещё на медосмотре стыкнулся и потом в автобусе чуть не подрался: он меня от окошка отпихивал. Я это место раньше его занял и не ушёл и не пустил его. Он меня толкнул, я его. Ну, он и отлетел и давай грозить, что, мол, он мне ещё покажет, когда приедем. Я тогда же подумал: хорошо бы нам не вместе попасть, а в разные отряды! Но мне всегда не везёт. Ладно, как-нибудь проживём… А про тот медосмотр я ещё расскажу особо.
Звеньевыми тоже выбрали самых больших, и в совет отряда, и старостами палат, и ещё кого-то куда-то — проверять мытые ноги и уши, где-то дежурить… Всего я не помню уже подробно, потому что было это неинтересно и справедливости тоже никакой не было.
По-моему, вообще тех ребят, которые всегда сами лезут командовать, именно их-то никуда и не надо выбирать.
За «козлов» и «баранов» Геру нашего многие сразу же не полюбили. Но почему-то сначала молчали все. Конечно, я и подавно. Потому что они тут из одного учреждения и это их лагерь. А я у них новичок, от райсобеса, где нам пенсию за моего отца выдавали. Пенсию, иногда ордера на одежду и вот эту путёвку вдруг на целые две смены — даром!
Я бы никуда не поехал, мне и в Москве хорошо, но жил-то я не сам по себе, а с мамой и с бабушкой. Им казался я слишком худым, оттого что «сижу без воздуха» — так они говорили. «Да и подкормиться надо», — говорили они про меня.
Мама с бабушкой так обрадовались, как будто не мне, а им это в лагерь ехать. И давай сразу вещи собирать. Но хватились, а чемодана-то у нас нету! Ну, они мне какой-то мешок из чего-то старого сшили на скорую руку, да он у них кривой вышел. Кособокий весь какой-то и не четырёх-, а трёхугольный почему-то. Бабушка, конечно, изобретала…
Она старенькая у нас, у неё руки дрожат, и пальцы её не слушаются. Поэтому всё, что делает она, делает не очень хорошо. Но мы с мамой — у нас уговор — всегда только хвалим её работу: разные там колпаки на лампы, склеенные из бумаги, которые ни на одну лампу не годятся. Или тапочки из тряпок, не поймёшь, на какую ногу, — бабушка очень любит их шить, иногда штуки по три в день сшивает. И обижается, если мы с мамой не носим. И мы носим — то две левых, то две правых, и одна из красных лоскутков с зелёным, а другая из синих с жёлтым…
Вот и мешок этот был странный-престранный.
Что хорошо было в этом мешке — карманы. Пять снаружи и два, секретных, внутри. Точно как я её и просил, но сам-то мешок, к сожалению, никуда не годился. Они тоже это поняли, хоть я и промолчал.
Расстроились ужасно!
А я им:
— Ну что вы! Да и вещей-то у меня всё равно мало, зачем мне мешок? Давайте просто сетку-авоську, я с ней поеду!
И поехал.
Из-за сетки этой меня тоже дразнили. Спрашивали, ещё в автобусе, не на базар ли я собрался? Не за картошкой ли?
— Если знать хотите, я нарочно не с чемоданом. Он тяжёлый, я и не взял…
Удивились и спрашивают:
— А мать тебе что?
— Да ничего. Я как скажу, так и будет. Опять удивились. Это ещё мы в автобусе ехали…
9
Когда на зарядке они захохотали в то утро у меня за спиной, так я сначала подумал, что это и не надо мной вовсе на этот раз. Я оглянулся.
Оказалось, что все отстали и стоят и зарядку бросили. Один только я иду и уже ушёл шагов на сто вперёд. Рад был, дурак, что не влетело от Геры за опоздание, ну и размахиваю как заводной руками в такт Васиной спотыкающейся музыке…
А они все про зарядку забыли и просто помирают со смеху, на меня глядя. Один тот мальчишка не смеялся — Шурик. Да ещё Гера сердится и орёт:
— А ну, кончай смех! Вон девочки идут. А ну, давай мы им. покажем, как третий гвардейский отряд может! А ну!
«Эх, — подумал я уже совсем печально, — этого только и не хватало!.. Сейчас весь лагерь знать будет! Девчонки идут!»
Действительно, с горы спускался сюда, к нам на луг, второй отряд — девчонки. А я тогда, между прочим, в некоторых из них был влюблён…
Позже, когда возвращались мы с зарядки, Шурик пристроился ко мне в пару и сказал потихоньку:
— У тебя трусы задом наперёд!
— И без тебя давно знаю. Может, я нарочно так…
— А зачем? — удивился он.
— Да тебе-то какое дело? Чего ко мне лезешь? Он притих, отстал и, наверно, обиделся.
— А я, я тут вспомнил, что сказал обо мне однажды Спартак. Он с мамой Карлой разговаривал, а я мимо шёл. Прошёл и почему-то оглянулся. Вижу: и они на меня смотрят, и позвали меня к себе, и…
— Это тот самый мальчик, он рисует… — сказала Полина Спартаку. — Он в первый раз у нас и всех дичится. Не знаю, что с ним делать… Ты ведь рисуешь, кажется? Да? Мальчик? Что ты?
— Нет, не рисую, — ответил я грубо, — я малюю. — Потому что сама же она видела, как я рисовал, и хвалила даже, а теперь спрашивает зачем-то…
Спартак улыбнулся, и я этому втайне обрадовался.
— Очень противно, когда вот так грубят, — сказала Полина. Она обиделась.
— Да он на всякий случай, как ёжик, — объяснил ей Спартак, — иголки свои выставляет.
А мне он сказал вот что:
— Знаешь, хамить — это уж совсем… Представь, твоей матери при тебе нахамил бы кто-нибудь — как бы ты на это, а?
— Извините! — сказал я Полине. Мне стало стыдно. Что значит «нахамить», я понимал и смутился.
А мама Карла вдруг неожиданно улыбнулась и сделала рукой — ладно, мол, хорошо. А Спартак сказал:
— Хорошо. Вижу, ты в самом деле понимаешь. Так вот послушай, что я тебе хочу сказать. Ну, допустим, дразнят тебя. Знаю. Тебе обидно. Согласен. А что делать? Просить всех и каждого, чтобы не дразнили? Как ты это себе представляешь?
— Я не знаю…
— Ага. Вот и я тоже покамест не знаю, но на твоём бы месте, понимаешь, я бы плюнул на это дело. Надо же как-то перебороть! Дразнят, и пёс с ними! На своей обиде верхом ты далеко не уедешь. А в футбол играешь? — спросил он вдруг и без перехода.
— Играю. Я у нас во дворе на воротах стоял…
— Может, тебе форму выдать?
— Нет. Спасибо.
— Ну тогда давай собирай в вашем отряде команду, а то наши уже тренируются. Под нолик обставим, если у вас сыгранности не будет… Это дважды два — факт!
Я хотел ему сказать, что нам Гера мячей не даёт. А потом думаю: «Не стоит. Ещё решит, что я наябедничал…» Так и не стал говорить. А Спартак мне:
— Я свой отряд в поход на двое суток веду. Вернёмся и о состязаниях уговоримся. Тут ещё деревенские с нами сыграть хотели. Можно из наших отрядов сборную составить. А можно и с первым отрядом сразиться…
Это вот я и вспомнил теперь, когда Шурика от себя отшил, после физзарядки, и повеселел. «Авось как-нибудь обойдётся!» — решил я. И всё стало радостно. И настала почти новая жизнь…
Умываться — бегом — хорошо!
Постели стелить — раз, два, хлоп кулаком по подушке! И вниз — три, четыре, по лесенке — хорошо!
Строиться на завтрак — бегом — ещё лучше! А после завтрака, может быть, Гера мячик даст…
Я так и взвинтился тогда, предвкушая футбол. Шепчу им, кто за нашим столом сидит:
— Ребя, давай у Геры мячик попросим! Третий-первый уже тренируется, и всю форму им выдали…
— Просил один такой…
— А чего ему не дать — даст!
— Даст, как же… Сютькин всё первое звено записал на зарядке за то, что остановились и гоготали…
— А они пусть скажут, что больше не будут!
— Всё равно давай попросим, ребя! Может, даст… И Гера дал-таки мячик. Даже два. Велел Сютькину выдать нам из кладовки. Только новый они с Витькой-горнистом себе забрали, а нам — старый. А в нём камера проколота возле соска, и едва надуешь, стукнешь раза три — спускает, и надувай снова, а не то он, как тряпка, летает…
Но мы и такому мячу обрадовались, я же — особенно, потому что у нас во дворе вообще никакого мяча не было. Мы консервную банку гоняли. Это ведь всё давно происходило, и мячик в ту пору — целое событие.
10
Но я обещал рассказать о медосмотре. Рассказываю.
Там, на этом медосмотре, в пустом клубе нам всем велели построиться в коридоре гуськом и, главное, «не орать!».
А мы — человек, наверное… даже не знаю сколько, но много нас было, и сплошь одни мальчишки, — столпились в этом коридоре и… орём. Девочек собрали на втором этаже. Происходило всё это в каком-то клубе, и на той двери, куда нам предстояло «без шума и без дурацкой возни» входить по двое на комиссию, на этой двери лукаво помалкивала стеклянная табличка:
СТУДИЯ ЩИПКОВЫХ ИНСТРУМЕНТОВ.
Щипковых?
Все, конечно, это прочитывали — и гы-гы-гы, хы-хы-хы!
Всякий тут острил как мог, притворялся испуганным и подталкивал к двери другого:
— Иди, иди, чего забоялся!
— Эй ты, как тебя сейчас схватит докторша щипковым инструментом прямо за живот, вот заорёшь-то!
— Иди!
— Сам лучше иди!
— Она его клещами!
Так острили перед этой дверью все до единого. Тут гомон стоял, как в бане, как на птичьем базаре. Были тут водоворот и бесконечная потасовка. Кто-то кого-то тузил, толкал… Ещё кто-то сам понарошку падал, а кому-то ставили сзади подножку, валили навзничь. И вот уже на полу двое, а сверху летит на них третий, отбиваясь ещё от двоих, которых тоже валят в общую кучу, куда теперь некоторые сами нарочно кидаются, делая вид, будто и их пихнули. Куча мала!
— Эй вы, дети! Да тише же! Невозможно работать!
С этими словами, но, впрочем, с улыбкой вылетал время от времени из дверей человек в спортивном костюме, с жестяным рупором в руках, похожим на большую воронку для керосина. Он кричал в эту воронку, в узкий её конец, а широкий надевал с размаху кому-нибудь на голову и тащил пойманного к себе. А свободной рукой он вытягивал за ногу из кучи ещё какого-нибудь мальчишку и уводил их, и того и другого, с собой в студию, а перед затворившейся дверью снова воцарялась бесноватая толкотня.
Этот физрук почему-то так и не поехал с нами в лагерь, один рупор его с нами поехал. Впрочем, рупор — казённое имущество, и сначала я видел его у старшей вожатой. Она несла его за ручку, как кувшин. В другой раз появился с ним в дверях медкомиссии, чтобы утихомирить нас, сам начальник лагеря — высокий и весёлый человек, которого, я уже слышал, звали Партизан и Нога…
Когда мы уже отъезжали, он сел в наш автобус, рупор поставил на пол, раструбом вниз, сверху примостил какую-то папку и сел. И, едва машина тронулась, качнуло, я начальник чуть не упал, успев ухватиться руками за стойку.
Это было смешно, и сам начальник улыбнулся, но я тут заметил, что одна нога у него не своя, не живая, а металлическая. Я встал и уступил ему место, тут же услыхав от соседа:
— Во, выскочка-то!
Только начальник сесть не захотел:
— Вы дети, вы и сидите.
Он и в самом деле принялся устраиваться на ступеньках машины.
Странно это! И я вспомнил, как удивляется всегда моя мама, если видит, как в трамвае или в метро взрослые старательно, а иногда даже и со скандалом, пропихивают на свободные места своих детей — вовсе не таких уж маленьких, не детскисадных, а вполне школьников.