Да, чуть совсем не забыл! Ещё с вечера странный цвет неба на закате предвещал перемену ветра, а теперь, ближе к полночи, уже ясно чувствовалось, что вот-вот разыграется в океане страшная буря. Именно это и было мне на руку…
Спокойной рукой я переменил курс и направил судно в самый центр шторма, где как бешеный выл и свистел ветер, а качка сделалась такая, что заговорщиков в трюме катало и швыряло с борта на борт, точно мешки с горохом, и вскоре все они так ослабели от морской болезни, что какой там бунт! Им было и слово-то не вымолвить…
Кстати, я нарочно не увернулся от одной особенно здоровенной волны, и в отдраенный люк хлынул в трюм настоящий водопад. Конечно, кое-кто внизу мог и захлебнуться, но зато я теперь был уверен, что порох у них подмок. Конечно, за ними оставался перевес в численности, и холодного оружия у них полно… Что ж, пусть нападают! На шпагах я не боюсь сразиться и один против ста!
Я выбрал себе удобную позицию в узком коридоре, готовый проколоть и сбросить обратно в чёрную яму трюма любого, кто покажется первым. Но они не рискнули.
Шторм стал стихать. С грязной тряпкой, заменяющей им белый флаг, вылезли кое-как Гера и Сютькин, грохнулись оба передо мной на палубу и принялись жалобно выть и канючить^ прося о помиловании. Они знали, что за бунт в открытом океане полагается по морским законам расстрел на шканцах.
«Встаньте, — сказал я им, — и посмотрите за борт, и скажите мне, что вы там видите?»
«У-у-у! — взвыли они. — Пощади нас, капитан!»
«Хорошо, пощажу. Но ответьте, что вы там видите!»
От слёз с перепугу они ничего не видели в море, пришлось самому объяснять:
«Справа по курсу лежит дикий, необитаемый остров. Расстреливать вас я не буду, но наказать должен. Я высажу вас. А через год, совершив кругосветное плаванье, моё судно снова заглянет в эти воды. Если вы раскаетесь к тому времени, я заберу вас, но если нет — горе вам! На этом бесплодном клочке никому в мире не ведомой суши вы останетесь до конца своих дней. Я кончил, мошенники вы и горлопаны!»
Они, разумеется, снова завыли, как схваченные капканом шакалы. Ещё бы — охота им, что ли, сидеть на пустом островке среди океана и целый год питаться червяками? Особенно Гере — он обжора и выл громче всех.
Но я непреклонен. Наставляю на них шестиствольный мушкет и насмешливо командую:
«Эй, марш за борт! Считаю до трёх, а потом стреляю! Раз, два, три…» Трах-тарарах! Бум, бум, бум!
И когда рассеялся дым, я увидел: палуба чиста, а в океане, скуля и воя, барахтаются и плывут по направлению к острову все те, кто пожелал стать пиратами…
Я же благополучно отправился далее в кругосветное путешествие и стал обучать Галю и Валю управляться с парусами.
14
Днём я не умел, да и побаивался сочинять. Мне казалось, что всякий только увидит моё лицо и мои глаза, тут же обо всём догадается и меня засмеёт. Поэтому я выдумывал только ночью, в темноте, укрывшись с головой одеялом. К слову сказать, Гера не разрешал нам так спать. И босиком не позволял бегать. И пока всё не съешь, нельзя было встать из-за стола, даже если сыт и больше не хочешь.
Сам Гера мог сожрать уйму пищи. Например: два первых и три вторых, а потом ещё кастрюлю компота. Один раз слопал тарелку жареной рыбы — восемь порций, и ничего. Но в другой раз заболел, объевшись огурцами, и три дня промаялся в изоляторе. Мы эти три дня праздновали, жили почти как вольные птицы. Сютькин и тот в эти дни притих.
Если бы мы любили Геру, то, наверно, даже хвастались бы перед другими отрядами прожорливостью вожатого, мол: — «Ну, что ваш-то может? Слабак он у вас. Его и воробей переест запросто!» Или: «Давайте на спор, что наш вашего на чём хотите объест: на супе, и на каше, и по хлебу обставит! Он у нас даже кости жевать может и колбасу вместе со шкурками! А ваш?»
И мы всегда бы у всех выигрывали…
Но мы не любили Геру. Ему было всё равно, весело нам или скучно, только бы не нарушали мы порядок, а главное — спали бы побольше!
Сам-то он засыпал всегда первый и вечером, и в мёртвый час. Нахмурится, лицо сделает нарочно как у злодея. Это чтобы не приставали мы к нему, чтобы сон его невзначай не спугнули… И ещё раньше, чем голова его касалась подушки, он уже спал и храпел.
Да как ещё храпел!
Страшно!
Будто его давят и душат во сне. Его даже мухи не кусали. Как всхрапнёт, так и разлетаются они в разные стороны, кто куда, спасая свою мушиную жизнь. Но особенно жутко было услышать его душераздирающий храп среди ночи. Проснёшься вдруг отчего-нибудь и лежишь, не шевелясь от страха, и долго не понимаешь: то ли это дом с таким скрежетом разваливается, то ли это черти из-под земли едут сюда на тракторах и на мотоциклах?
А это Гера храпел.
15
Я уже говорил, что третьих отрядов в нашем лагере было целых два и во избежание путаницы нас, наш отряд, всегда называли «третий-второй» или «третий-дальний» оттого, что домик, где мы жили, стоял несколько на отшибе, прямо над глубоким, глухо заросшим оврагом. Там водились ужи и очень большие лягушки: пятнистые, неподвижные, всем телом дышащие существа, за которыми наблюдай хоть час напролёт и без перерыва, а лягушка ни с места. Лягушка и глазом не сморгнёт, чуть приподнятая на передних коротковатых лапках, надутая, резиновая, с нежным беловатым брюшком, дышащая словно медленный маленький мех для раздувания угольев…
Я глядел, глядел ей в лицо. Глядел, глядел и наконец пугался оттого, что она молчит. Оттого, что пристально смотрит на меня. Оттого, что — вдруг вижу! — личико её похоже на ящеричье и на человеческое вместе… Страшно!
И для чего ей так пристально глядеть на меня?
Я-то про неё думаю, а она разве тоже умеет? Страшно.
— Пошла прочь! — шепчу я. — Кыш, ляга! — и бросаю в неё всем, что оказывается под рукой, — горсткой земли с палочками и травинками.
Лягушка нехотя исчезает за камнем.
Теперь, когда она невидима, мне ещё более не по себе оттого, что я уже слишком много думал про эту лягушку, Начинает казаться, что там, за камнем, она что-то наколдовывает на мою голову за то, что я швырялся в неё землёй, и сейчас, вот сейчас, случится что-нибудь невероятное, и я оцепенею навеки от ужаса…
Откуда-то издалека поёт горн. На речку, строиться? Нет, на речку не так. Вспомнил! Это начинается конкурс лепки, соревнование всех отрядов, которое дня на три захватит наш лагерь…
Все открытые и закрытые веранды будут закапаны рыжеватой водицей, завалены мятыми, бесформенными комками глины, и глиняными колбасками, и уродцами всех видов. Девочки будут лепить куколок. Мальчики — танки, самолёты и всадников.
Девочки возьмутся лепить артисток с зонтиками в руках, в длинных платьях и в странных шляпах. Мальчики примутся делать солдат и мушкетёров, чертей, слонов…
А комок глины уже потеплел в моих ладонях и совсем послушно стал выпирать пузырями между пальцами — что захочешь, то и сделаешь… Нечаянно у меня в руках получилась жаба! Я так и обомлел, когда это увидел. Чуть не закричал и вытаращился на неё…
Нет. Показалось. Не так-то уж и похожа. Но я ведь и не собирался жабу! Я совсем другое хотел — и вдруг!
«Это потому, — стал я себе объяснять, — что я думал о жабе и долго глядел на неё, и она на меня смотрела…»
Так я растолковывал самому себе неожиданный этот случай и успокоился вскоре, но то, первое удивление так и не прошло, я и до сих пор иногда помню двух жаб: живую и глиняную.
Соревнование объявил третий, да только не наш отряд, а третий-ближний. Их домик у самой столовой и рядом с клубом, поэтому они — ближние. И там и тут всегда первые: они захватывают лучшие места в столовой — у окон, в кино — в первых рядах, перед динамиком, да и вожатый им тоже достался не как наш Гера… Их вожатый был Спартак.
Он всё им придумывал. И в поход они пошли с ночёвкой, а мы нет. Это Гера нас наказал за то, что кто-то плохо стелил постель. И как его только ни просили, как ни обещали, что больше не будем, — нет, наш Гера не смилостивился. Принципиальный потому что… там, где не надо. «Нет, ничего у вас из этого не получится, и не просите лучше! — так он сказал. — Надо было сначала выполнять, как было велено, теперь сами видите: кто нарушал, тот имеет бледный вид. Моё слово — закон, я его нарушать не могу. Так что валяй в верталину играйте… Всё».
И ухмыльнулся от удовольствия, что вот он какой неприступный и что отряд так от него зависит! Конечно же, никому из нас и в голову не пришло — пойти да и пожаловаться.
Но в верталину играть не хотелось, и весь тот день многие наши и я, конечно же, бегали смотреть, как «ближние» готовятся к походу с ночёвкой.
Вот они потащили котёл, вот прилаживают к его ручкам толстую проволоку — будут себе чай варить на костре, ночью…
Так замечали, смекали мы и завидовали, сидя в сторонке, чужие, не принятые в прекрасную игру, да слушали с восхищением, как ловко и толково распоряжается их Спартак.
— Всем звеньям выделить костровых! — весело кричал он, и хитро прищуривался, и загадочно ухмылялся…
— Каждому даётся только по одной спичке, и посмотрим, кто сумеет зажечь и сохранить огонь! — С этими словами он, вспомнив о чём-то ещё, поспешно скрывался в их домике, и тут же его голова высовывалась из какого-нибудь окошка, да на втором этаже…
— Эй, звеньевые, — кричал он уже с возмущением, — да вы что думаете, я, что ли, за вас буду обо всём помнить? Кружки в столовой кто получать должен? А ложки? Выделить по человеку от каждого звена и ещё по одному — ко мне! Я покажу, как из одеял скатывать скатки, чтобы нести было легче, через плечо…
Здорово это было!
Вся лужайка перед их домиком в один миг покрылась серыми одеялами. Сначала они их просто вытряхивали, а потом принялись скатывать в тугие жгуты и концы этих жгутов связывали. Получалось что-то вроде чудесных лошадиных хомутов, которые они все по команде надевали через плечо и строились. И даже маршировали они перед Спартаком, а ещё потом, всем отрядом, хохотали, потому что многие завязали свои одеяла так крепко, что и не развязать ни ногтями, ни зубами…
А наши ребята тихо сидели в стороночке и поглядывали. Сначала было хотели посмеяться над «ближними»: подумаешь, экая невидаль — поход с ночёвкой! Палаток-то всего три. Набьются туда, как сельди, как кильки, как хамса… Ха-ха-ха! Нет уж, мы лучше на своих кроваточках — удобно!
Но вот это «ха-ха-ха» как-то не вышло, а кто-то из наших и вовсе вздохнул…
Так начал было наш отряд задираться, а спартаковским даже некогда отбрёхиваться. Да и к чему, когда мы и так видим: у них интересно и весело, а у нас неинтересно и скучно.
Большая разница, правда?
И так было во всём и едва ли не каждый день: наш третий-второй не знал, чем себя занять, и вот кто-то от скуки додумался выкрасить гипсовую скульптуру горниста зелёной масляной краской. Рядом как раз забор перекрашивали. Гера всех оставил без купания, пока «тот маляр не сознается сам»…
В другой, в будущий раз «спартаковцы», это я снова забегаю вперёд, затеяли играть с деревенскими в футбол. А мы — да нам Гера и мячей-то сначала не давал, потому что ему «за них отчитываться»! Уж потом, когда заварилась в лагере каша, тогда только стал выдавать, потому что ему влетело. Но до этого ещё далеко.
Кстати, с этим футбольным матчем тоже была история. И вот какая.
Сначала, и в глубокой тайне, решено было, что сыграет с деревенскими сборная третьих отрядов. Вернее же, устраивали две встречи. С большими деревенскими сыграют наши большие, из первого отряда, а потом с деревенскими поменьше — мы, сборная от двух третьих. Но вышло не так. Я об этом расскажу подробно, но попозже, а сначала немножко о другом.
16
Был вечер. Давно прошёл ужин и кончилась линейка, но лечь мы ещё не легли, и некому было нас загонять по палатам, потому что к Гере пришёл Спартак.
Они сидели на крылечке и разговаривали, а мы слушали, как они говорят, и радовались тому, что вот прогорнили уже отбой, а вожатые, видно, так и не услыхали сигнала…
— Деревенских мы обштопаем! — говорил Гера. — Они и играть-то не умеют. Из них небось никто ни одной настоящей игры не видел, да и мяч-то настоящий, чтоб я сдох, если они видали! Ведро какое-нибудь ржавое гоняют, вот и весь ихний футбол! Да ещё босиком… Что у них, бутсы, что ли, есть? Да никогда я в это не поверю — откуда у них бутсы? А ботинки они берегут, они в ботинках ни за что на игру не выйдут, это как штык, точно!
«Странно, чему же тут радоваться?» — подумал я, прислушиваясь к тому, что будет дальше.
Я тоже ботинки свои берёг и тоже никогда ещё не играл в бутсах. Поэтому мне стало обидно за этих ребят, правда я их вблизи и не видел ни разу, только издали, когда бегал украдкой на речку.
Там, на лугу, они поставили себе ворота из тонких жердей и гоняли действительно босиком и действительно не настоящий мячик, а какую-то старую шапку, набитую травой… Наверно, у пугала с головы сняли, гадал я тогда же. глядя на то, как неумело и смешно некоторые из них дрыгали попусту ногами и как таскают эту травяную шапку туда и сюда без всякого толка…
Гера прав — это было мне ясно, они плохо играют, да только правота его была совсем нехороша. Тем более, что и ещё кто-то из темноты, а за ним ещё и ещё — вразнобой в несколько голосов заговорили, весело посмеиваясь над тем, что…
— Ага, они же все босые! А мы как выйдем в бутсах, со щитками и всех их сразу перекуём!
— Коробочку им устроим!
— И под сухую их, со счётом 25: 0!
— Погодите-ка! — вмешался Спартак. Он закурил, и я увидел, что лицо у него, всегда улыбающееся, теперь сделалось злым.
— Погодите-ка! Это же тогда не игра. Деревенских надо потренировать сначала… Наш отряд так играть не согласен!
— А кто их тренировать-то будет? — спросили с недоумением из тьмы.
— Да и я могу, — сказал Спартак, — и ребята из первого отряда могут…
— Они нас обыграют тогда! — недовольно сказал тот же голос… («Это Женька», — подумал я.)
— Если мы будем хуже играть, обыграют, — отозвался Спартак.
— Что ж, и нам, что ли, тоже разуваться? — спросил-: Витька-горнист.
И снова все вразнобой загалдели:
— Они летом босиком! Привыкли!
— Как баски, — вставил кто-то.
А ещё кто-то фыркнул презрительно:
— Сказанул тоже — баски… Баски себе ноги бинтовали! Они знаменитые футболисты.
— У нас есть бутсы на две команды, — сказал Спартак — так что босым никто не останется.
— Нет, это нельзя, — перебил Спартака наш Гера, — прав не имеем им бутсы давать. Потому что можно внести в лагерь инфекцию…
— Это мы уладим. И давай договоримся: ты наших тренируешь, а я деревенских подучу… Идёт?
Никто ещё не успел пожалеть о таком обороте дел, нашу команду, оказывается, тренирует Гера, играть вовсе не умеющий — он только орать у нас мастер, — как вдруг раздался страшный, душу леденящий крик и стремительный чей-то бег сквозь кусты, неведомо куда, с треском и хрустом.
— Кто там? — тоже страшно крикнул Гера: он сам, видимо, испугался… Да и мы все замерли.
— Ой! — отозвался неведомый голос. — Ой-ой-ой! — из кустов вылезла мама Карла. Ей, оказывается, в во-сы вцепилась летучая мышь.
Полина трясла головой и сильно топала ногами, пока Спартак с Герой выпутывали из её волос маленького цепкого зверька. А сбоку уже кто-то старательно давился, сдерживая смех.
Но вот Спартак освободил маму Карлу. Её ещё колотила дрожь, а лицо исказила гримаса отвращения, но она се поправляла волосы и явно готовилась задать нам вопрос: «Это почему же отряд до сих пор не спит?»
Но тут кто-то произнёс дикое слово — «убить».
Кто это сказал — не помню, да и темно было. Помню, о вздрогнул, и ещё помню, что вовсе не неожиданно прозвучало тогда это «убить». Пожалуй, даже почти нормально это было сказано, и никто, казалось, не удивился. Впрочем, мама Карла возразила, но брезгливо, вяло и негромко:
— Фу, какая гадость… Не делайте этого…
А мышонок сидел в кулаке у Спартака, и вот кто меня тогда удивил — Спартак!
Несколько мальчишек столпились возле него, Женька присел даже, стараясь подсмотреть, что же у него там в кулаке.
А Спартак вдруг громко и Чётко спросил у всех:
— Убить? Кто за то, чтобы убить? Ну?
И такое что-то было в его голосе, что никто ему не ответил, и все притихли.