Кастет похлопал его по плечу и указал рукой, в каком направлении нужно смотреть.
Толстолап! Сердце у Плута бешено забилось от волнения, когда он, повернув подзорную трубу влево, направил её на толстолапа, выходящего из уродливого, похожего на огромную головку репчатого лука, сооружения, которое являло собой литейную мастерскую. Вид бедного животного потряс мальчика.
Несчастное создание с торчащими от истощения рёбрами и ввалившимися щеками, казалось, вот-вот умрёт от голода. Его опалённая шёрстка, некогда похожая на зелёный мох, давно потеряла блеск и всё тело было покрыто кровоточащими ранами от ожогов. Понуро сгорбившись, несчастный толстолап, закованный в ручные и ножные кандалы, шагал в сопровождении двух гоблинов, вооружённых тяжёлыми дубинками, которые часто и с явным удовольствием пускались в ход. Толстолап покорно сносил побои, даже не пытаясь сопротивляться. Плут, наблюдая за тем, как толстолап волочил ноги по направлению к хижине, где содержались рабы, понял, что дух зверя сломлен.
На площадке показалось ещё пятеро толстолапов, по одному выползавших из литейных мастерских. Несмотря на тяжкие побои и грубые окрики охраны, подгонявшей их, они едва переставляли ноги. Один из зверей сильно хромал. У другого на плече горела свежая рана от ожога. Все они ёжились от холода, замерзая на свежем воздухе после многочасового жара огнедышащих печей.
Плут повернулся к Варис. Глаза у него сверкали, он скрежетал зубами от ярости. Девушка обеими руками вцепилась в свой арбалет, а Плут, чья жалость к страдальцам переросла в гнев к их преследователям, хватался то за кинжал, то за меч, висевшие у него на боку. Он снова взглянул на Опушку.
Мальчик наблюдал, как толстолапов привели в хижину и приковали цепями к столбам, стоявшим в центре. Несмотря на подобие крыши, хижина была открыта ветрам со всех сторон, и шестеро толстолапов сбились в кучу, чтобы хоть как-то согреться, примостившись на подстилке из гнилой соломы. Они дрожали, молча покорившись судьбе, в их безжизненном взоре застыла тоска.
Плут, прильнув к окуляру, оглядел Опушку. Она казалась вымершей. Толстолапов увели на отдых, и литейные цеха бездействовали. Последние рудокопы, лесорубы и грузчики разбредались по хижинам. Охрана из гоблинов, перебрасываясь шутками и хохоча, следила за ними.
Вскоре на Опушке остался один-единственный часовой, да и тот дрых на посту, устроившись наверху, в сторожевой башне. Зловещая тишина повисла над Опушкой Литейщиков. Варис повернулась к Кастету и Плуту. Лицо её внезапно стало серьёзным.
— Это ловушка! — закричал Кастет с высоты. — Немедленно уходите!
Длинноволосые гоблины дружно вытащили зазубренные шпаги и с кровожадным воинственным воплем ринулись вперёд.
Толстолапы откинули головы назад и зарычали, обнажив клыки. Встав на мощные задние лапы, они бросились на врага. Звери были ослеплены яростью: растопырив острые когти, они царапали воздух, в отчаянии пытаясь добраться до леса, чтобы обрести долгожданную свободу.
— Оставьте в покое толстолапов! — крикнул кто-то. — Мне нужны не они, а Варис Лодд!
Плут оглянулся и увидел худого, сморщенного старика с острыми чертами лица и длинными вьющимися бакенбардами, который стоял на крыше одного из фургонов. Это был Хамодур Плюнь собственной персоной.
— Держите её! — завопил он.
Варис Лодд выстрелила из арбалета. Болт вонзился в стенку фургона в двух пальцах от головы Хамодура. Главный Литейщик взвизгнул и спрятался внутри крытой повозки. Варис метнулась в ту сторону, где Плут поджидал её с небоходом. Гоблины наступали, размахивая саблями и таща за собой тяжёлую сеть. Как только рука Варис коснулась шеи «Ястреба», Плут мгновенно освободил канат, удерживающий её небоход, но воздушный кораблик качнуло, и Варис отбросило на землю.
Плут застонал. Приближающиеся гоблины заулюлюкали, гогоча от радости.
— Она наша! — завопил один из них.
— Великая Варис Лодд! — заливался хохотом другой. — Это научит её.
Бух! Плут обернулся: один из охранников замертво упал на землю. Из его груди торчала арбалетная стрела. Ещё два стражника валялись рядом. А наверху Кастет уже снова прицеливался.
Бух! Ещё один! Болт поразил его, ударив в спину, и из раны потекла алая кровь.
— Плут! — послышался голос Варис, с трудом поднявшейся на ноги. — Плут, помоги мне!
Плут рванулся вперёд, снова уцепился за канат «Ястреба» и намотал его на руку. От груза второго небохода Плут чуть не вылетел из седла. Лицо его исказилось от напряжения, но он продолжал удерживать кораблик на весу.
— Влезай! — крикнул он Варис. — Скорее!
Отряд гоблинов неистово завыл и в ярости бросился за ними.
— Идиоты! — бешено взревел Хамодур.
Кастет спикировал в третий раз, снова просвистел болт.
Как только Варис крепко уцепилась за небоход, Плут отпустил канат. Кораблик тряхнуло, и он грозно накренился набок, когда девушка перекинула ногу через седло. Уже через секунду небоход взмыл в небо. Сердце Плута пело, когда он тоже вспорхнул ввысь и полетел рядом с Варис.
— Какие мы молодцы! — в восторге закричал Плут.
— Спасибо тебе, Плут, — отозвалась Варис. — Ты спас мне жизнь.
Кастет, развернувшись, подлетел к ним.
— Пора убираться отсюда! — крикнул он.
— А как же толстолапы? — откликнулся Плут. — Они спаслись?
— Посмотри. — Кастет указал в сторону леса.
Там, где кончалась лужайка и начинались деревья, толстолапы один за другим ныряли в заросли. Гоблины с ожесточением преследовали огромных зверей, а Хамодур, отчаянно бранясь и размахивая руками, грозил палкой вслед небоходам.
— Убейте их! — визжал он.
На пилотов градом посыпались смертоносные арбалетные стрелы.
— Врассыпную! — скомандовала Варис Лодд.
Сделав низкий вираж, Плут пролетел над хибарками и скрылся из виду, вслед за толстолапами скользнув под прикрытие зелёных крон.
Последний из толстолапов оглянулся. Это была крупная толстолапиха со странным чёрным пятном на морде, шедшим от глаза к носу. Плут уже был знаком с ней: это она накануне выходила из литейного цеха.
Глаза их встретились.
— Берегись! — прокричала Варис откуда-то сверху.
Плут оглянулся и увидел гоблина, вставшего на колено у одного из пустых фургонов. В руках он держал арбалет, пристрелянный на толстолапах.
В воздухе просвистел болт. Плут направил свой пебоход вперёд, чтобы прикрыть толстолапиху.
С глухим ударом остриё воткнулось в плечо мальчика, и он вскрикнул от боли, пронзившей всё тело.
— Держись! — закричала Варис, спланировав к нему.
Гоблин уже доставал из колчана второй болт, когда стрела, выпущенная Кастетом, вонзилась ему между глаз. Он рухнул наземь. Варис протянула руку и ухватилась за канат, свешивающийся с «Буревестника». Обняв мальчика за плечи, она отвела не-боход своего раненого ученика в безопасное место в лесных зарослях.
— Вух-вух, — завыла им вслед толстолапиха и тяжело заковыляла в глубь чащи.
— Всё будет хорошо, — еле слышно прошептала Варис Плуту. Сопя от усилия, она обвязала канат вокруг шеи своего «Ястреба», а затем поправила паруса. Петляя между высокими деревьями, они с трудом увёртывались от града арбалетных стрел, пущенных им вдогонку.
— Держись, Плут! — плакала она. — Держись!
— Я держусь, — заплетающимся языком пробормотал Плут. — Держусь.
Он наклонился вперёд и обнял за шею «Буревестника». Серебристые кроны деревьев, кружась и мерцая, слились в сплошное пятно. Он закрыл глаза.
Кастет подлетел к ним.
— Ему плохо? — крикнул он, и ветер подхватил его слова.
— Арбалетный болт попал в него, — отозвалась Варис. — Наверное, отравлен ядом, насколько я знаю этих длинноволосых гоблинов. Нужно поскорее доставить его в Озёрную Академию. Если мы не поторопимся, он погибнет.
Глава четырнадцатая. Болезнь
Молочно-белый тусклый свет пробивался сквозь решётчатые двери спальной кабинки, скудно освещая комнатку. Рассветные лучи падали на позолоченные резные украшения в изголовье кровати, на которой, обливаясь потом, метался исхудавший подросток с перевязанным плечом. Спал он тревожно, сбивая одеяло из тильдячьей шерсти и переворачиваясь с боку на бок; щёки у юного Библиотечного Рыцаря ввалились, веки закрытых глаз подрагивали во сне.
Волки. Лесные волки окружили его со всех сторон, уставясь жёлтыми, горящими, как угли, глазами. Они рычали и выли. И ещё голоса. Злобные окрики, яростные вопли и испуганный шёпот.
— Нет, нет, — жалобно захныкал он во сне, размахивая руками.
Он остался один в дремучем, непроходимом лесу, убитый горем, а вокруг стояла тишина. Он снова стал четырехлетним малышом. Слезы душили его, и он зарыдал, громко и безутешно. Он был одинок и заброшен, и ему было холодно, очень холодно.
Ночные кошмары вернулись к нему.
Внезапно из тьмы вырисовалась какая-то фигура. Что-то огромное и страшное. С острыми клыками и горящими глазами.
— Тихо, тихо, — послышался голос.
Плут вздрогнул и открыл глаза. Плечо у него горело, как в огне.
Над ним склонился Пинцет. В одной руке он держал лампу, а в другой — прохладный влажный туманный лист, который он приложил к горящему лбу больного. Огромное прозрачное насквозь тело шпинделя, казалось, заполнило всю спальную кабинку.
— Не сдавайся, мой храбрый друг, — говорил он, и в его старческом, глуховатом голосе звучало глубокое сочувствие к раненому. — Лихорадка скоро пройдёт, наступит кризис.
Он потянулся, взбил смятую подушку и поправил одеяло, укрыв мальчика. Плут смежил веки.
Когда он снова открыл глаза, шпинделя уже не было, но лампа, шипя и разбрызгивая остатки масла, псе ещё горела на столике напротив. Плут оглядел обитую панелями из летучего дерева крохотную полутёмную кабинку с незатейливой обстановкой. С того момента, как Парсиммон показал ему эту комнату, когда он впервые появился на Озёрном Острове, прошло уже больше года. В своём похожем на кокон, уютном, пахнущем деревом жилище Плут чувствовал себя в полной безопасности.
Он уставился в потолок, разглядывая узкие деревянные планки, изучил углы, а затем перевёл взгляд на стены. Мягкий янтарный свет мерцающей лампы отражался в лакированных панелях. Веки у Плута отяжелели. Прямые чёрточки между планками начали загибаться, превращаясь в зигзагообразные пучки. Плечо пульсировало от тупой боли, распространявшейся по всему телу, как лесной пожар, лишая его последних сил.
Он закрыл глаза. Дыхание стало ровным и тихим, и он провалился в глубокий сон. Спал он без сновидений, но, проснувшись, снова почувствовал сильный жар.
Всё его тело пылало; казалось, что кожа раскалилась докрасна, а постель была насквозь мокрой от пота. Затем его бросило в холод — будто сунули в ледяную воду, и он свернулся в комочек на широкой кровати, примостившись у изголовья. Зубы выбивали дробь, а по телу пробегала крупная дрожь.
Внешние шумы преследовали его и в тяжёлой дрёме. Крики птиц, перекличка ночных обитателей Дремучих Лесов, торопливая поступь учеников, переговаривавшихся приглушёнными голосами за дверью, шум дождя, хлещущего по крыше, или завывание ветра, иногда — плеск вздымающихся волн на озере, подступающих к его ногам, а однажды до него донёсся далёкий крик толстолапа.
Плут потерял чувство времени. Было утро? Или ночь? Как долго он провалялся здесь, то постанывая от боли, то судорожно мечась по постели? Сколько дней он уже борется с болезнью, пытаясь одолеть гоблинову отраву, бродящую в крови?
— Всё будет хорошо, — услышал он. — Не можешь — не отвечай.
Он медленно открыл глаза. Комната поплыла.
— Мы пришли попрощаться, — прозвучал чей-то ласковый голос.
— Попрощаться, — повторил Плут, но вместо слов у него получился глухой, прерывистый стон.
Из качающихся золотых теней выплыло два лица. С трудом подняв голову, Плут попытался сконцентрировать внимание. Но усилия ни к чему не привели.
Он хотел разлепить веки, но не смог. Напрягшись в последний раз, он всё-таки приоткрыл глаза и увидел перед собой Магду. За ней стоял Стоб.
Язык плохо слушался его.
— Магда, — пролепетал он, еле шевеля растрескавшимися губами, и снова закрыл глаза.
— Плут, — пробормотала она, и глаза её наполнились слезами. — Мы со Стобом завтра отправляемся в путешествие. — Голос у неё сломался. — Ах, Стоб! — зарыдала она. — Ты думаешь, он нас слышит?
— Он боец, — хриплым голосом ответил Стоб. — Он не сдастся. И Пинцет делает всё, что может. Пойдём, пускай отдыхает.
Подмастерья встали, собираясь уходить. Плут почувствовал лёгкое прикосновение прохладных сухих губ: Магда поцеловала его в пылающий лоб. Он вдохнул аромат её густых, пахнущих сосной волос. Всё тело его было тяжёлым, будто налито свинцом. Щёлкнул замок на закрывающейся двери, и Плут снова остался один.
Шли дни за днями. Каждый вечер, когда наступали сумерки и молочно-белый свет сменялся мглой, приходил шпиндель и зажигал масляную лампу. Он обтирал его полотенцем, поправлял одеяло, капал под язык целительную настойку и прикладывал травяные мази к гноящейся ране, а потом бинтовал плечо.