У меня в голове вдруг словно колокольчик зазвонил. Я ведь рисовал что-то про эту историю! Бросившись к чемодану, я отыскал блокнот, озаглавленный «Отец и удивительное разнообразие его манеры косить траву», во власти все нарастающего волнения пролистал его – и вуаля: Генеалогическая подставка для тарелки, которую я нарисовал для отца на его сорокавосьмилетие.
{113}
Возможно, фамильное дерево и не лучшая природная метафора для попытки проследить свою генеалогию, начиная от единственного дрожащего стебелька – тебя самого – и до многочисленных корней – твоих предков. Деревья растут вверх, а тут им приходится расти назад во времени, как вот я теперь ехал на верном «виннебаго» назад во времени к месту судьбоносной встречи. Уместнее было бы изобразить развилки и союзы Спиветов и Остервиллей как слияния и расхождения рек. Однако это тоже вызвало бы множество вопросов: порождены ли изгибы рек простым случаем – воздействием ветра, вымыванием почвы, причудливым колыханием берегов? Или все изначально предопределено сменой пород под речным ложем?{114}
Насколько я знал, никто из Спиветов не возвращался в Финляндию, ни даже к восточной части Миссисипи. Эллис-айленд, пограничный салун в Огайо, а оттуда – на восток. Был ли я природной противодействующей силой этой миграции на запад? Сводил ли дисбаланс миграционного импульса к нулю? Или греб на своем «виннебаго» вверх по течению?
Терхо с Эммой проехали по свежепостроенной трансконтинентальной железной дороге: тем же самым маршрутом, что я сейчас – но в другую сторону. Если бы у этих вот рельс стояла специальная камера, делающая по снимку в день, и если бы мы отмотали пленку достаточно далеко, показывая картинки на проекторе, отщелкивающем годы назад с треском, как будто проводишь палкой по штакетнику, то на экране показалось бы большеухое лицо Терхо, а через несколько месяцев после него – решительный подбородок Эммы, причем оба они ехали бы на Запад. А по прошествии ста тридцати семи лет и четырех поколений – я, точно эхо. Подобно им, я был развернут лицом на запад, но держал путь на восток, распутывая нить времени.
Я уже въехал в Красную пустыню и приближался к заправочной станции, где когда-то работал Терхо. Мне сообщали об этом показания секстанта и теодолита, а также примитивнейшие наблюдения за флорой и фауной.{115} Однако очень хотелось верить, что я сумею определить точное место не только путем научных вычислений, но также и духовным исчислением – ибо эта станция стала декорацией для одной из важнейших встреч в истории моей семьи.
Заправочная станция Красной пустыни была единственным железнодорожным форпостом посреди огромного водосборного бассейна, расстилающегося между рекой Винд на севере и Сьерра-Мадре на юге. Геологи назвали его Большим бассейном из-за уникального положения: на севере Америки только он один из всех водосборных бассейнов не имеет стока в океан. Вся дождевая вода, что сюда выпадает (а это не так уж и много), испаряется, впитывается в почву или выпивается рогатыми лягушками.{116}
Я, прищурившись, вглядывался в красную равнину. Ветхие холмы собирались вместе, теснились и толкались, пока неохотно не переходили в далекую череду горных хребтов, образовывавших незримую каемку бассейна. Я невольно задумался: отважные путешественники, проделавшие весь этот путь сто пятьдесят лет назад, – не переняли ли они что-то у этой бессточной, автономной чаши? Терхо и Эмма не могли вырваться из затягивающего водоворота. Я почти физически ощущал медленное, тихое, идущее изнутри воздействие здешнего ландшафта, его неодолимую силу, спастись от которой не мог никто, попавший в ее силки, – ни капля воды, ни мой финский предок. Должно быть, представители «Юнион Пасифик» понимали природу этой черной дыры. Пытаясь прорваться через нее, они и основали в середине Красной пустыни заправочную станцию, единственный оплот цивилизации на много тысяч ирландских и мексиканских рабочих, что день за днем прокладывали рельсы среди враждебно ощетинившихся кустов и тонкой сети трещин на пересохшей почве.
Я отпер дверцу «виннебаго» и, держась обеими руками за ограждение платформы, опасливо высунул голову за край, сбоку от несущегося через пустыню поезда. И тут же меня чуть не снесло воздушной струей.
Позвольте напомнить про один естественный феномен, о котором мы склонны напрочь забывать, сидя на мягких плюшевых диванчиках у себя дома: ветер.
Обычно о нем не думаешь, пока не столкнешься напрямую, вот как я сейчас. Не представляешь себе, пока он не заполонит весь твой мир, зато уж как угодишь в него, так уже не сумеешь припомнить мира, в котором он не был бы доминирующей чертой. Это как пищевое отравление, или снежная буря, или…
(Ничего другого не придумаешь)
Я чуть наклонил голову, пытаясь хоть краем глаза разглядеть скопище покосившихся домишек среди корявых кустарников – они означали бы место старого городка. Многого я и не ждал: мне даже хотелось, чтобы единственным знаком, что мой прапрадед жил тут, стало одно-единственное заброшенное здание.
Мы въехали в просвет между двумя холмами, и я посмотрел на землю у их подножия. Красная! По склонам багровели россыпи кроваво-красного мягкого известняка. Должно быть, это знак. Полтора века назад безымянный топограф, обозревая траекторию железной дороги, увидел эти холмы, вытер лоб платком и сказал напарнику:
– Давай назовем это место Красной пустыней. Сам посмотри, Джакомо. Так только по-честному.
Прямо впереди я видел ряд громыхающих вагонов, оканчивающийся могучими черно-желтыми дизельными двигателями «Юнайтед Пасифик», что тащили нас через пустыню. Толстый корпус мотора сверкал и дрожал в жарком мареве. Ветер бил в лицо так яростно, что мне вспомнились кадры из документальной передачи, которую я смотрел по «Историческому каналу» (в гостях у Чарли) – про Эрвина Роммеля и его армию во время Африканской кампании Второй мировой войны. Большой раздел передачи был посвящен свирепым сахарским самумам и тому, как солдаты защищались от песчаных бурь.{117}
Внезапно я превратился снайпера, старающегося защитить Газалу посреди жестокого самума и яростного вражьего огня. Пули и шрапнель летели на меня со всех сторон. Фашисты были повсюду, но я не мог вычислить ни одного из них в этой бесконечной пустыне – вихре острых крупинок песка и гравия, колющих мне щеки и забивающих глаза.
Где ты, Роммель? Да будь ты проклят вместе с этим злосчастным самумом! Весь мир превратился в смутное пятно. По щекам у меня текли слезы. Я прищурился, вглядываясь в слепящие ржавые бесплодные земли Вайоминга-Ливии.
Да где же он, Песчаный Лис? (И где этот городишко?)
Я сдался. Признав поражение как в десятисекундной воображаемой войне, так и в поисках загадочного пустынного городка, я нырнул прочь от ветра, прислонился к стенке «виннебаго», протирая глаза и стараясь отдышаться. Просто удивительно, как ветер преображал все кругом: снаружи, где бушевали стихии, царили Роммель и шрапнель, а здесь, в защитном коконе «виннебаго», стояла сплошная благодать.
Я еще раз заглянул в атлас, сверился с секстантом и компасом и уставился на пустыню. Станция должна быть уже совсем близко.
Однако чем дольше я всматривался в пейзаж, тем сильнее поражался количеству различных оттенков красного в скалах – они были красиво исчерчены полосами, точно куски огромного геологического торта. Насыщенно темно-красные и коричневатые тона окрашивали седловины высоких холмов, а по берегам пересохших рек розово-горчичный известняк выцветал до оранжевого и вновь сменялся сияющим пурпуром донных наносов.
Вот тут-то я и заметил его – всего лишь торчащий из земли старый дорожный указатель. Черные буквы на белом фоне гласили «Красная пустыня» – как табличка в музее. Ни развалин депо, ни платформы – лишь указатель да грунтовая дорога, пересекающая рельсы и уходящая к далекому фермерскому дому на плоском дне пересохшего каньона. За подъемом виднелось шоссе, от которого шел выход к старой заброшенной автозаправке. На покосившейся вывеске было написано «Служба Красной пустыни»{118}. Эту заправку построили, а потом забросили через много лет после отъезда моего прапрадеда: люди опять пытались держать тут хоть какую-то службу техподдержки, но снова сдались перед натиском природы.
Здесь когда-то решил остаться Терхо. Интересно, при каких обстоятельствах он повстречал Эмму? Что они сказали друг другу здесь, среди полыни? Надо вернуться к маминой истории. Вдруг мама разгадала эту загадку?
Я уселся за низенький столик, где устроил свое рабочее место. Пока мы катили из Вайоминга в Небраску, я погрузился в мир Эммы, а периодически, когда мне того хотелось, рисовал на полях картинки, рядом с маминым текстом. Когда-нибудь мы еще выпустим вместе настоящую книгу.
Предлагая зачислить Эмму в школу Агассисов, мистер Энглеторп поторопился: приближался июнь, а на лето школа закрывалась.{119} Эмму это не слишком расстраивало: едва освободившись из тисков семинарии, она начала посещать сад мистера Энглеторпа почти каждый день. Душными и влажными июльскими днями они часами сидели, зарисовывая флору в саду, а когда уставали от жары, вешали на шею холодные полотенца, вымоченные в лимонной воде, и отдыхали в тени плакучей ивы. По спине катились струйки воды. Эмма слушала рассказы мистера Энглеторпа про различные элементы, найденные в земле.
– Фосфор, – сказал он, – подобен женщине, что никогда не довольствуется тем, что уже попало к ней в руки.
– О, вам надо написать обо всем этом целую книгу, – заметила Эмма.
– Когда-нибудь и напишу, – кивнул он. – Мгновенье ока – и ты все упустишь. Мы живем в великую эпоху категоризации. За пятьдесят лет этот мир будет описан целиком и полностью. Ну… может, за семьдесят. Слишком уж много вокруг всяких насекомых, особенно жуков.
Эмма с мистером Энглеторпом вносили свой вклад, называя и подписывая орхидеи, вывезенные мистером Энглеторпом из экспедиции на Мадагаскар. Он научил девочку пользоваться большущим оптическим микроскопом у себя в кабинете и даже заносить новые виды в большую официальную книгу, что лежала на письменном столе.{120}
– Она столько же твоя, сколь и моя, – заявил он. – В открытиях скряжничать нельзя.
Элизабет по большей части одобряла визиты дочери к ученому. Эмма заметно переменилась – даже в походке, даже в том, как теперь, возвращаясь домой после ужина, непрерывно болтала о сетчатых узорах прожилок на листьях или о том, как сегодня на тычинке у лилии она видела пыльник – ну вылитое каноэ, на котором они плавали по пруду в Бостон-Коммон, только мохнатенькое.
– Так тебе нравится общество мистера Энглеторпа? – спросила Элизабет как-то вечером, заплетая Эмме волосы на ночь. Они сидели на кровати во фланелевых ночных рубашках, а снаружи, во влажном воздухе Новой Англии, стрекотали сверчки.
– Да… о да! – пылко согласилась Эмма, чувствуя, что за этим вопросом стоит нечто большее. – А тебе он нравится? Он очень хороший.
– Ты там проводишь так много времени.
– Просто я многому учусь. Понимаешь, Дарвин выдвинул свою идею о естественном отборе, и многим она понравилась, вот как тому приятному джентльмену, что недавно заходил, ах да, мистер Грей, но многие все равно считают ее неправильной и… Ты ведь не сердишься, правда?
– Нет-нет, конечно, – заверила Элизабет. – Больше всего на свете мне хочется, чтоб ты была счастлива.
– А ты счастлива? – спросила Эмма.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, с тех пор, как он… как его унесло в море… – Голос девочки оборвался. Она посмотрела на мать, боясь, не переступила ли некую черту.
– Да, я вполне довольна жизнью, – наконец нарушила молчание Элизабет. Внезапно мать с дочерью разом вспомнили о стоящих на полке у них над головами «Гулливерах». – Знаешь, нам ведь так повезло. У нас так много всего хорошего впереди. И у меня есть ты, а у тебя есть я.
– А что у нас хорошего впереди? – улыбнулась Эмма.
– Ну, например, наша дружба с мистером Энглеторпом, – ответила мать. – И еще – ты вырастешь в юную красавицу, настоящую леди. Умную и красивую леди. Первую красавицу Бостона!
– Мама!
Обе засмеялись, а Элизабет дернула дочку за кончик носа. Нос у нее был отцовским – у него это казалось чуть ли не слишком нежно для сурового моряка, а вот у Эммы производило ровно противоположный эффект: узкая переносица, чуть раздувающиеся ноздри, общее впечатление твердой решимости, ждущей своего часа и готовой прорваться на поверхность.
Элизабет смотрела на дочь. Время медленно затягивало шрамы воспоминаний. Как далеко ушла девочка от невесомой малютки из плавучего домика в Вудсхолле! В тот первый год хрупкое тельце малышки словно бы норовило ускользнуть из мира – как будто не принадлежало ему, явилось в него слишком рано. Да, вероятно, так оно и было. Однако постепенно былой образ стерся, сменился остроглазой девчонкой, что лежала сейчас у Элизабет на коленях, шутливо вскинув руки с пальцами, растопыренными, как щупальца у медузы. Элизабет, прищурившись, смотрела, как эти пальцы шевелятся у нее над головой.
«Теперь я здесь, – словно бы говорили он. – Я пришла».
Лето медленно змеилось к концу. Каждый день становился чуточку короче, а из глубин Эммы поднималась паника.
Наконец, одним августовским вечером, сидя вместе с мистером Энглеторпом на железной скамейке, девочка собралась с мужеством.
– Мистер Энглеторп, а вы попросите доктора Агассиса, нельзя ли мне… нельзя ли мне ходить в его школу?
Перспектива променять волшебный сад на затхлую тишину холодных залов средь каменных стен, на влажное прикосновение пальцев к шее сзади, когда монахиня указывает тебе, куда идти, казалась невыносимой.
– Ну, разумеется! – торопливо заверил мистер Энглеторп, почувствовав приближение слез. – Не бойтесь, мисс Остервилль. По утрам вы будете заниматься в большом доме с остальными девочками. Вас будут учить тщательно выбранные многомудрые учителя, равно как и сам досточтимый доктор Луи Агассис. А во второй половине дня… ну, вы можете приходить в мое скромное жилище и учить меня всему, что узнали за день.
Эмма улыбнулась. Выходит, все улажено. Не в силах сдержаться, она запрыгала на месте и обняла мистера Энглеторпа.
– О, сэр, спасибо, спасибо!
– Сэр? – переспросил он, прищелкнув языком и погладив длинные каштановые волосы девочки. В этот миг она была благодарна судьбе за все, что случилось в ее жизни до сих пор – за все-все, – потому что не могла представить себе мира более совершенного, чем тот, в котором ей вскоре предстояло очутиться.
Однако оказалось, что ничего не улажено. Джозефина слегла с туберкулезом, и Эмме пришлось помогать в магазинчике, так что прошло целых полторы недели, прежде чем она смогла снова прийти в сад – ей это время показалось вечностью. Наконец, уговорив мать отпустить ее после обеда, девочка стрелой полетела на Куинси-стрит. Подойдя к каретному сараю, она обнаружила, что дверь открыта.
– Эй? – окликнула она. Ответа не было.
Девочка робко зашла внутрь. Мистер Энглеторп, бледный и встрепанный, сидел за письменным столом и что-то яростно писал. Никогда еще она не видела его в таком состоянии. На краткий миг она даже испугалась, а вдруг он тоже подхватил туберкулез, как Джозефина – вдруг весь мир внезапно свалился с одной и той же ужасной болезнью. Во рту у нее пересохло.