У нее на голове был темно-красный платок в мелкий черный горошек, повязанный как тюрбан. Я бы с удовольствием расспросила, как накручивать такой тюрбан, но у меня не хватало духу. Подойти и обнять ее я тоже не отваживалась, так и стояла как вкопанная, и тогда мама сказала:
— Как баран на новые ворота.
— Что с тобой? — спросила Гизела. — Ты же не робкого десятка.
Больше всего мне хотелось провалиться сквозь землю, но я только покраснела и надеялась, что они этого не заметят, но они заметили, и мама, нервно рассмеявшись, быстро сказала, что все это переходный возраст и что я уже не первый день такая скованная.
— Дети становятся взрослыми, — сказала мама, но Гизела только непонимающе смотрела, не веря ни единому слову.
— Поссорились мы, — буркнула я.
Гизела вздрогнула.
— Из-за чего? — спросил Петер.
— Они все время рыбу ловят, а мне противно!
Гизела закашлялась. Она так долго кашляла, что Петер принялся хлопать ее по спине, но к тому времени у нее уже слезы по щекам потекли.
— Ни за что не ссорьтесь! — сказала Гизела. — Вы же замковые дети. Вам надо держаться друг за друга. Один за всех, и все за одного!
Я не могла разобраться, от кашля она плачет или всерьез. И хотя по скатерти прыгали солнечные зайчики, меня пробирал холод.
— Пойду к себе, — буркнула я.
А поднимаясь по лестнице, услышала, как мама говорит:
— Не бери в голову, Гизела! Все образуется! Ты же знаешь, дети есть дети. Завтра от ссоры и следа не останется!
Но мама ошиблась. След остался. И завтра, и послезавтра. Молча отправлялись мы в школу, молча сидели рядом в автобусе, молча несли домой двойки за контрольную по английскому. После обеда Даниэль и Лукас ловили одну красноперку за другой, пока я часами каталась по лесным дорожкам на велосипеде или, лежа в траве, считала облака.
Уже не помню, кому эта идея пришла в голову. Быть может, маме, под ее новые рыжие волосы, или Гизеле, под ее платок. Не могу представить себе, чтобы до такого додумался Петер. Он по большей части держался в стороне и почти не лез в наши дела. Утром он уезжал на работу и возвращался только вечером. Он выносил мешки с мусором и доставал дрова из сарая. По субботам он отправлялся на рынок и делал покупки на неделю. Вечно он что-нибудь куда-нибудь нес: ведра с водой, пакеты с едой, портфель, дрова для изразцовой печки.
Иногда я думала, что все папы таковы.
Папы нужны для черной работы. Таскать тяжести, чинить газонокосилку, сколачивать полки. Папы умеют латать дыры на велосипедных камерах и управляться с инструментами. Умеют рубить деревья, но не умеют сажать редиску, задавать вопросы и утешать.
И когда я так об этом думала, мне было все равно, что мой отец ушел от нас. Мы с мамой умеем носить ведра, и если понадобится, сами сколотим полки в моей комнате.
Уже не помню, кому это пришло в голову. Помню только, что была не в восторге от этой идеи, как, скорее всего, и Даниэль — в конце концов, мы ведь уже две недели друг с другом не разговаривали.
В газетах писали, что такого лета, как грядущее, уже целый век не было, а по телевидению диктор объявил, что сейчас стоит самый теплый май за всю историю измерений температуры. Каждый день после четвертого урока нас отпускали из школы из-за жары, потому что уже в десять утра термометр показывал двадцать восемь градусов в тени.
— Как школа?
— Отлично!
— У меня для тебя сюрприз! — сказала мама. — Угадай, какой!
Лицо у меня, наверно, было то еще, потому что мама сразу рассмеялась.
— Сегодня вечером будем жарить мясо на гриле!
Да, это действительно был сюрприз, потому что мы уже целую вечность этого не делали. Старый мангал давным-давно стоял в подвале и потихоньку ржавел.
— Для нас двоих это слишком жирно! — то и дело отвечала мама, когда я спрашивала о гриле. — Слишком хлопотно! Мясо можно и на сковородке поджарить.
Гриль вызывал в памяти то время, когда я еще была совсем маленькой и отец жил с нами. Это он отвечал за гриль, разжигал угли и показывал мне, как пекут хлеб, намотав тесто на шампур. Думаю, маме не хотелось, чтобы я об этом вспоминала. И, возможно, ей самой тоже не хотелось об этом вспоминать, потому что те вечера, когда мы делали мясо на гриле, были так чудесны. Мама с отцом не ссорились, а смеялись и иногда даже целовались.
Некоторое время я пребывала в совершенном восторге, потом мама сказала:
— Гизела с Петером тоже придут, а для вас, дети, испечем хлеб на шампурах!
Восторг мой лопнул, как воздушный шарик. Взглянув на носок туфли, я закусила губу.
— Что-то не вижу радости, — сказала мама. — И не делай все время такое лицо!
Они пришли в семь. Петер принес мясо для гриля. Мама открыла вино. Потом обняла Лукаса и погладила Даниэля по голове.
Гизела сразу же села в садовое кресло, куда мама на этот раз положила дополнительную подушку. Гизела едва дышала, словно вернулась с долгой пробежки, хотя идти до нас было только пятьдесят шагов.
Меня отправили на кухню за стаканами.
— И захвати яблочный сок! — крикнула вдогонку мама.
Я не особенно торопилась.
Обернувшись, я увидела за собой Даниэля. Вздрогнула.
— Чего тебе?
— Хочу помочь!
— Сама справлюсь!
— Не будь дурой! — Даниэль попытался взять у меня бутылку с соком.
— Отпусти! — он потянул бутылку. — Отпусти! Я же все равно сильнее!
— Ничего подобного!
— Сильнее! — одним рывком он выхватил у меня бутылку. — Вот видишь!
Раскрасневшись, мы стояли друг против друга и вдруг прыснули со смеху. Так расхохотались, что я чуть стаканы не уронила.
— От тебя рыбой несет! — фыркнула я.
— А от тебя обиженной колбасой! — парировал Даниэль.
— Хотите, чтоб мы умерли от жажды? — прокричала снизу мама.
— Ага, — хихикнула я.
— Сейчас идем! — крикнул в ответ Даниэль.
Мы стали спускаться по лестнице.
— Смотри, бутылку не урони!
— А ты — стаканы!
Когда я поставила на стол стаканы, а Даниэль разлил сок, Гизела расцвела, и мама тоже улыбнулась, но от замечаний они, к счастью, воздержались.
Петер разжег гриль и принялся жарить мясо, а Лукас помогал отцу.
Они вспоминали — о том времени, когда еще был цел свинарник, о большом пожаре, о том, как однажды на Рождество графиня созвала детей в замок и дала каждому по подарку и пакетику с печеньем.
— Это было так давно, — сказала Гизела. — Так давно, что вас тогда еще и в помине не было!
Стемнело, и Петер зажег небольшие факелы. Мама поставила на стол свечи в стеклянных цилиндрах. Нам троим разрешили взять по факелу и погулять, и мы помчались по аллее каштанов до лягушачьего пруда. Одинокая сова безмолвно парила над нашими головами.
Даниэль достал из кармана брюк две пластмассовые палочки.
— Знаешь, что это?
Я покачала головой.
— Это неоновые огоньки. Их используют для ловли угрей.
— Как это?
— Угрей ловят ночью, сгибают эти палочки, и они начинают светиться. Огоньки привязывают к леске. Как только угорь клюет, он утягивает огоньки под воду, и становится видно, что он там делает.
Мы воткнули факелы в землю и отошли от них. Даниэль согнул палочку, и в ней действительно затеплился огонек. Она стала похожа на огромного светлячка.
— Дарю! — сказал Даниэль.
Когда мы вернулись, кресло Гизелы опустело.
— А где мама? — спросил Лукас.
— Пошла спать, — отозвался Петер. — Устала.
— Значит, и нам пора? — вдруг спросил Лукас необыкновенно тихим голосом.
— Нет, еще нет, — сказала моя мама. Свет от пламени свечей смягчал черты ее лица, рыжие волосы мерцали, и мне казалось, что выглядит она сногсшибательно.
— Хотите, можете сегодня поспать на улице, — сказал Петер, указав на широкую садовую скамью. — Вы, мальчишки, точно там уляжетесь.
Лукас запрыгал от счастья и издал оглушительнейший клич индейца, на который ему так же громко ответили павлины. Мы с Даниэлем молча улыбались в темноте.
— А ты устроишься на раскладушке, — сказала моя мама. — Несите свои постели, надевайте пижамы. И не забудьте почистить зубы.
— Чтобы в доме тише мыши! — предупредил мальчишек Петер. — Маму не будить!
Когда я, почистив зубы, снова вышла на улицу с постельным бельем под мышкой, мама сидела одна.
— А где Петер?
— Не скажу! — захихикала мама.
По голосу ее было слышно, что она немного пьяна.
Мне это не понравилось, хотя я знала, что все взрослые иногда пьянеют. С другими все обстояло иначе — дядя Фриц в подвыпившем состоянии любил травить анекдоты, а дедушка передразнивал кур. Под конец застолья они вечно затягивали народные песни: «Нет края лучше в этот час» или «Взошла на небе уж луна». Пьяный дядя Фриц доставал бумажник и протягивал мне пятак.
— Тебе нельзя так много пить! — сказала я.
— Ах, голубушка моя, — улыбнулась мама. — Не будь всегда такой благоразумной. Выпила я не много. Не бойся!
Она встала и натянула наматрасник на раскладушку, взбила подушку.
— Сегодня ты будешь спать, как у Христа за пазухой! — засмеялась она.
— Еще чего! — тихо проговорила я, сжав покрепче неоновую палочку.
После того как пришли Даниэль и Лукас, со стороны рва донеслись удары вёсел по воде.
— Ну, наконец-то! — воскликнула мама.
— Что это вы затеяли? — поинтересовалась я.
— На лодке покатаемся!
Мы с Даниэлем переглянулись.
— Чур, я с вами! — вмешался Лукас.
— Ни за что! — ответила мама. — Кататься на лодке будут только взрослые.
Она взбила мальчишкам подушки и расправила одеяла.
— А если вы утонете? — не вытерпел Лукас.
— Позовем на помощь, и вы нас спасете! — засмеялась мама.
Факелы погасли. Мы лежали под одеялами, смотрели на звезды и слышали тихие всплески, когда Петер опускал весла в воду. Где-то у забора чихнул еж.
Всплески становились все тише, изредка ветерок доносил до нас отзвук маминого смеха. Петера слышно не было.
Даниэль сложил ладони и заухал как сова. Прозвучало удивительно похоже. Когда-то мы собирались сделать этот крик нашим тайным опознавательным сигналом. Я тренировалась несколько месяцев, но все время делала что-нибудь не так, и в итоге мы отказались от этой идеи.
— Девчонкам это не дано! — заявил тогда Даниэль.
— Где они? — спросил Лукас.
— С другой стороны замка, — отозвался Даниэль. — Разве не слышишь?
— Не-а.
— То-то и оно!
Я напряженно вслушивалась в ночную тишину. Но слышала только, как резвятся красноперки. Ни смеха, ни равномерных всплесков, ни голосов. Сквозь сон крякала утка, и где-то далеко-далеко в лесу на уханье Даниэля откликнулась наконец настоящая сова.
Прямо над нами стояла Большая Медведица.
Пусть я не умела кричать совой, но с созвездиями у меня было все в порядке. Потому что звезды светились и на потолке над моей кроватью. Прощальный подарок отца. Эти звезды он подарил мне за три дня до отъезда. Часами стоял на стремянке с толстым атласом в руках и в точности скопировал звездный узор северного полушария. Вечером мы лежали бок о бок в темноте, звезды светили нам с потолка, и отец рассказал мне о каждой.
— Вот смотри, это — Кассиопея, а это — Большая Медведица, а повыше, на самом верху, — Полярная звезда.
Еще он рассказал о созвездии Южного Креста, которое видно только в другом полушарии и которое настолько красиво, что дух захватывает.
— Когда ты вырастешь, моя маленькая жемчужинка, мы оба туда отправимся, только мы с тобой, и я покажу тебе самое красивое небо на свете, обещаю!
Прямо над нами стояла Большая Медведица, и, быть может, отец сейчас тоже смотрел в небо, видел ее и думал обо мне.
Лукас уснул, задышал ровно и глубоко.
— Ты уже спишь? — прошептала я.
Даниэль промолчал.
— Эй, старина, я же слышу, что ты еще не уснул!
Слышно было, как он сопит.
— Что случилось? Ты плачешь?
— Не плачу! — всхлипнул Даниэль. — Я никогда не плачу!
— Хочешь, залезай ко мне.
Было слышно, как откинулось одеяло, и вот он уже рядом. Лицо его было всё в слезах, он обнял меня и прижался ко мне, а я не знала, что сказать.
Мне так хотелось рассказать ему об отце и о Южном Кресте, и о Большой Медведице, и о Звезде вечерней, но у меня бы не получилось. Утешали нас всегда матери. Клеили пластыри на разбитые коленки, держали обожженные пальцы под холодной водой и отгоняли боль разными заговорами. Я же была ребенком и могла лишь крепко обнять Даниэля.
И я не разнимала рук, пока он не перестал плакать.
Тут я отпустила его, и мы принялись смотреть на небо.
— Ты веришь, что там наверху — Бог? — спросил Даниэль.
— Не знаю. А ты веришь?
— Я молился, но молитвы не помогли. Мама уже не выздоровеет!
— Может, ты плохо молился?
— Лучше я не умею!
Я знала, что Даниэль говорит правду. Я тоже молилась, когда отец собирался от нас уходить.
— Всевышний Боже, — взывала я. — Всевышний Боже, сделай так, чтобы папа остался с нами!
Каждый вечер, изо дня в день.
— Всевышний Боже, пусть папа останется!
Но отец все-таки ушел.
Возможно, разговоры о Боге были сродни тем историям, что нам частенько рассказывали, — о Пасхальном зайце или о Деде Морозе. Историям, в которые веришь, пока не заметишь на Деде Морозе сапог дяди Хуберта и не увидишь, выглянув из окна пасхальным утром, как мама прячет шоколадные яйца.
Возможно, там наверху были лишь холод и бесконечность, а здесь внизу — только мы, стрекозы, утки, совы и летучие мыши.
— Я больше не верю в Бога, — признался Даниэль. — А верю только в Щучьего бога. В то, что смогу поймать его. Без всякой помощи. И если я его поймаю, мама поправится!
Я молчала. Да и что тут скажешь? От одной мысли, что Бога нет, я немела и замыкалась. А то, что эту мысль разделял Даниэль, ранило сильнее собственного сомнения. Но быть может, он прав, и нет никакого Бога, кроме Щучьего.
Мы лежали бок о бок с широко открытыми глазами и внимали ночной тиши. Спустя вечность снова послышались легкие всплески. Петер сказал что-то неразборчивое, и мама рассмеялась — редко случалось мне так радоваться ее смеху, как тогда.
— Пойду к себе, — сказал Даниэль и поднялся. — А то еще решат, что мы целовались!
— Ну ты и фантазер! — захихикала я в ответ.
— А ты — болтунья. Но только попробуй проболтаться кому-нибудь, что я плакал!
— Никому и ни за что!
— Клянешься?
— Клянусь!
Когда мама склонилась надо мной, я притворилась спящей. Поправив одеяло, она поцеловала меня в лоб, а потом, пока я старательно щурилась, точно так же подошла к Даниэлю и Лукасу.
В магазин для рыболовов мы отправились вместе. Даниэль, Лукас и я. Мама была за рулем. Подыскивая, где бы припарковаться, она потела, курила и громко ругалась.
— Это еще что за бестолочь! — негодовала она. — Наверное, в лотерею права выиграла! Только посмотрите на нее! Что она творит?
Мама хлопнула себя по лбу.
— Я всегда говорила: женщину к рулю даже подпускать нельзя!
Даниэль и Лукас хмыкнули.
— А ты сама разве не женщина? — спросила я.
— Женщина. Но я умею водить!