…По смоленской дороге метель, метель в лицо,
Всё нас из дому гонят дела, дела, дела,
Понадежнее было бы рук твоих кольцо,
Покороче дорога, наверное, мне б была.
— Тише, — проговорил вдруг Дима, наконец оторвавшись от журнала. — Вы замкнуты и сдержанны.
Виктор понял, что это относится к нему, и с безучастным видом уставился в потолок.
— Никто не знает, о чем вы думаете. Понять вас трудно. Решения принимаете мгновенно. Склонны к самоанализу. Самоуверенны. Эгоистичны. К врагам беспощадны. В достижении цели тверды. К славе небезразличны.
— Другой бы на моем месте обиделся, — проговорил Виктор, бросив на Татьяну многозначительный взгляд.
— Это кого ты так разрисовал? — спросила Евгения Ивановна, входя в комнату.
Виктор заерзал на стуле, кисло улыбнулся.
— Вас? — Евгения Ивановна прищурилась и перевела взгляд на Никиту. — А мы ведь с вами знакомы. Где я вас видела? Вспомнила!.. — всплеснула она руками. — Вы шофер Николая Ивановича.
— Бывший, — нахмурился Никита. Он посмотрел на часы и встал. — Извините, но я должен идти.
— Я тебя провожу, — вскочила Таня. — А вы, — она обернулась к гостям, — пейте чай. — И, смутившись, добавила: — Я покажу ему, где стоянка такси.
Никита уже натягивал шинель, когда в коридор, злой и обескураженный, вышел Виктор.
— Я тоже, пожалуй, двину, — сказал он, обращаясь к Тане. На Никиту он даже не посмотрел..
Снег кончился, но на улице по-прежнему было ветрено и неуютно. Сквозь рваные хаотические сгустки быстро бегущих облаков то и дело проглядывал бледный желток луны. Ее старческий, немощный свет падал на посеребренные крыши домов и голые ветки деревьев, бросавших на землю неимоверно вытянутые, искаженные до уродливости, мрачные тени.
— Десять минут двенадцатого, — удрученно сказал Никита и, покачав головой, поднял воротник шинели. — Первый раз я опоздал.
— И не последний, ехидно заметил Виктор. Татьяна промолчала, поежилась и неожиданно крепко взяла Никиту под руку.
— А вон и такси, — сказала она. — Витя, останови. Виктор неохотно подчинился и, когда машина остановилась, с подчеркнутой любезностью распахнул перед Никитой дверь.
— Карета подана!
— До свидания. — Татьяна крепко пожала Никите пальцы, — Звони!
— Можно ехать? — спросил шофер, с недоумением посмотрев на одинокую фигуру Тани.
— Валяй, — сказал Виктор, откидываясь на сиденье и закуривая.
Машина с грохотом помчалась по пустынным улицам уснувшего городка.
Старший лейтенант Левин сидел на КПП и читал газету. Сережка Бойцов, закутавшись в тулуп и закинув за плечо винтовку, мрачно вышагивал перед воротами. Увидев вылезающих из такси ребят, он, верный курсантской взаимовыручке, отчаянно замахал руками и при этом состроил такую рожу, что те мгновенно сообразили, какого рода встреча им угрожает.
— Вот черт! — прошипел Виктор. — И чего ему не спится? Беги за мной.
Никита рванулся за товарищем, и через несколько секунд, обогнув забор, они оказались вне опасности.
Забор был высокий, из кирпича, и верх его, дабы лишить курсанта незапланированных прогулок в город, начальство распорядилось украсить осколками битых бутылок. Но там, где остановился Виктор, штурмовать это искусственное препятствие можно было без риска для жизни — стекло в этом месте курсантские животы отполировали до зеркального блеска.
Никита ловко и бесшумно перебрался через забор, встал рядом с Виктором и, отдышавшись, недовольно спросил:
— Ты чего, второго пришествия ждешь?
— Если Левин нас засек, то он уже там. — Виктор махнул рукой в сторону освещенного подъезда корпуса. — Караулит. — Вздохнув, добавил: — Хитрая лиса.
Никита с благодарностью взглянул на товарища. Но это чувство было недолгим — Виктор сам разрушил его. После короткого молчания он вдруг сказал:
— А ты парень не промах.
— Как мне тебя понимать? — удивился Никита.
— А чего здесь понимать, когда все проще пареной репы. Возил командира полка, познакомился с дочкой, а затем в училище… Высшее, авиационное.
Никиту словно внезапно стукнули. Он нагнулся и, задыхаясь от бешенства, шагнул навстречу Одинцову.
— Морду я и сам бить умею, — предупредил его Виктор. — Ты это учти. На будущее.
— А ты сложная птичка, Одинцов, — взяв себя в руки, проговорил Никита. — Она тебе что, понравилась?
— Мне вообще красивые нравятся.
— Вот вообще и люби.
Одинцов достал сигарету и, сплюнув, спокойно сказал:
— Не учи меня жить. Я знаю ее телефон, я ей позвоню, встречусь. Выбирать будет она. — И он ушел, широко размахивая руками.
— Этого еще не хватало, — проворчал Никита. Он подцепил ладонью горсть снега и, растерев разгоряченное лицо, отправился спать.
На его койке, с головой укрывшись одеялом, кто-то лежал. Никита быстро разделся и ткнул непрошеного гостя кулаком. Рука наткнулась на что-то мягкое и податливое.
— Это шинель, — прыснул Славка. Он открыл глаза и улыбнулся. — Я тебя таким образом спать уложил. Чтобы лейтенант не волновался.
— Спасибо, — сказал Никита, ныряя под одеяло.
— Как день рождения?
— На уровне.
— А кто она?
— Хорошая девчонка, старик, но я ее очень мало знаю. Слушай, — Никита приподнялся на локте, — я понимаю, что из-за женщины драться глупо, но бывают же такие нелепые ситуации… ну, в общем, когда тебя вынуждают.
— Из-за женщин, старик, одни лоси дерутся, — сказал Славка. — А что, тебе обещали морду набить?
— Да есть у некоторых такое желание.
— Ты мне завтра этого зверя покажи. Зачем?
— Прикину, какой величины ему намордник требуется.
— Спи, тигролов. — Никита бросил другу шинель — ночью в кубрике бывало холодновато — и, совсем как в детстве, подтянув к животу ноги, принялся считать. Досчитав до сорока двух, он уснул.
ГЛАВА VI
Алик Черепков выписался через неделю. Он разительно изменился: осунулся лицом и потускнел. Так тускнеют от долгого лежания в темноте старинные монеты. Его большие выразительные глаза, в которых раньше день и ночь светилась лукавая усмешка, словно погасли и смотрели на мир с настороженностью чем-то напуганного зверя. Но еще в большей мере изменилось его поведение. Шумный и вертлявый, как юла, не способный и часу прожить без шутки и анекдота, Алик стал молчалив, ходил словно неприкаянный, сторонился больших компаний и о чем-то все время напряженно думал, точно решал в уме уравнение с двумя неизвестными.
— У меня впечатление такое, — высказал свое предположение Славка, — что его в лазарете пыльным мешком по голове стукнули.
— Похоже, — согласился Никита. — Может, поговорить с ним по душам?
— Я пробовал, — сказал Славка, — ничего не вышло: он сбежал от меня в класс материальной части и до самого вечера копался в двигателе. Может, он решил училище год за два кончить?
Никита улыбнулся шутке друга, но про себя отметил, что доля правды в его словах есть. С таким усердием Алик еще не занимался. Приближалась весенняя сессия. Курсанты еще только начинали засучивать рукава, а Алик уже ухитрился сдать зачеты по высшей математике, теории полета и тактике. Причем все на «отлично». И это было странно — особым прилежанием Черепков никогда не отличался.
Говорят, тайны от объяснений тускнеют. Никита убедился в этом, когда Алик, не выдержав, наконец решил открыться ему. Как-то во время обеда к столу первокурсников подошел Виктор Одинцов, постоял, посмотрел, с каким завидным аппетитом Черепков наворачивал вторую миску щей — а поесть Алик любил, — и сказал, осклабившись:
— Для тебя, пожалуй, грузовой парашют надо готовить.
— Вот ты и позаботься. — Алик не удостоил собеседника даже взглядом.
— Напомни мне об этом. — Виктор подмигнул ребятам. — Послезавтра. Харитонов человек деликатный, думаю, не откажет.
— Опять прыжки? — встрепенулся Сережка.
— Есть такой слушок. Приятного аппетита. — Последнее относилось к Алику. Виктор щелкнул пальцами и ушел, демонстрируя свою крепкую, расслабленную в походке фигуру.
— Ну и личность! — Славка покачал головой. — За усы бы его.
— Спокойно, старик, — сказал Никита, — он их сам растеряет.
— Думаешь?
— Уверен. Если осторожней на поворотах не будет. — Никита повернулся к Алику, который сидел всегда с краю, но того и след простыл. — Куда он делся?
Слава недоуменно пожал плечами.
— Очередной заскок.
Вечером Никита заступил в наряд. После отбоя, когда все улеглись спать, он достал из тумбочки книгу и, хоть это и запрещалось, принялся читать. Около двенадцати в накинутой на голые плечи шинели в коридор выполз заспанный Славка. Сходил по своим делам, а когда вернулся, полюбопытствовал:
— Гранит науки или что-нибудь интересное?
— Про Малышева, — оторвавшись от книги, проговорил Никита.
— Про нашего командира эскдрильи?!
Никита кивнул.
— Знаешь, какой у него орден есть? Славка состроил кислую физиономию:
— Я, старик, все ордена знаю.
Никита торжественно, как маршальский жезл, выбросил вверх указательный палец.
— Высший знак отличия английского королевского воздушного флота — Бриллиантовый крест.
— Да ну! — выпучил глаза Славка.
— Вот тебе и «да ну»! — передразнил его Никита.
— Это ж за какие подвиги?
— Он командовал эскадрильей английских военных летчиков.
— На Севере?
— На Севере, — подтвердил Никита. — У Сафонова.
— Интересно, — сказал Славка, — а на вид такой домашний, с портфельчиком стареньким ходит и усами шевелит. Добродушный, как кот.
— Такому коту в воздухе лучше не попадаться — только шерсть полетит.
— Сколько у него сбитых самолетов?
— Двенадцать.
— А у Покрышкина?
— Иди спать, — зевнул Никита, зная слабость друга к этому прославленному летчику. О нем Слава мог говорить часами, и не дай бог, если эти рассказы кому-либо приходились не по душе…
— А тебе тоже пора, — сказал Слава, взглянув на часы. — Уже двенадцать. Тебя кто сменяет?
— Парашют.
— Будить?
— Буди, — сказал Никита, захлопывая книгу.
Черепков был мрачен, как средневековый замок. Никита передал ему повязку и хотел уже было идти спать, но, взглянув в последний момент Алику в глаза, уловил в них что-то такое, что заставило его остановиться. Он ухватил друга за локоть и, крепко встряхнув его, выдохнул:
— Старик, хватит дурака валять, выкладывай свои болячки.
Алик вытащил пачку «Примы».
— Ты же не курил! — удивился Никита.
— А-а! — Алик дрожащими пальцами размял сигарету, но, не найдя спичек, сломал ее и бросил в мусорный ящик. — Понимаешь… — Он на секунду замялся и вдруг бухнул: — Я ни разу в жизни не прыгал с парашютом и, кажется, вряд ли прыгну.
Никита оторопел:
— Так ты же говорил…
— Я все наврал, придумал. — Алик коротко вздохнул и торопливо, путаясь и сбиваясь с мысли, поведал Никите все, что так тщательно скрывал от товарищей.
…Отец Алика Дмитрий Васильевич Черепков был летчиком-испытателем и после гибели Г. Я. Бахчиванджи, своего однополчанина и друга, решил во что бы то ни стало закончить начатое им дело. Он добился назначения в опытное конструкторское бюро и в 1946 году одним из первых поднял в воздух реактивный истребитель. Этот год вошел в историю и стал годом рождения советской серийной реактивной авиации.
В 1954 году Дмитрий Васильевич, испытывая самолет на штопор, разбился. В письменном столе жена обнаружила письмо.
Надя, — писал Дмитрий Васильевич, — не исключена возможность, что я погибну — слишком много неизвестного несет в себе новая техника. Кому-то надо быть первым… Если это случится, у меня к тебе просьба: сделай так — я знаю, ты будешь возражать, но все-таки прошу, — чтобы мой сын стал летчиком. Только полет даст ему представление о моей профессии. Лет через десять — двадцать самолеты, которые я испытывал, наверное, будут так же смешны, как нам аэропланы тридцатых годов. Его поколение будет летать на таких сверхзвуковых машинах, которые мне и во сне не снились. Но в их создании есть толика и моего труда, и он должен это знать.
Надежда Андреевна спрятала письмо подальше, дав клятву, что сын увидит самолет только на экране.
Шло время. Надежда Андреевна много работала, и Алик, предоставленный самому себе, постепенно отбился от рук: уроки делал кое-как, в школе безобразничал, а иногда и прогуливал. В девятом классе заработал две переэкзаменовки, а после десятого заявил, что перед прыжком в вуз ему необходимо осмотреться.
— Каким образом? — спросила озадаченная и разгневанная мать.
— На мир взглянуть, себя показать, — беззаботно ответил Алик.
— А деньги у тебя есть?
— Найдем. — Алик извлек из кармана несколько бумажек по двадцать пять рублей и небрежно помахал ими.
— Где взял? — пытаясь унять дрожь в голосе, выкрикнула Надежда Андреевна.
— Давай без сцен, мама, — спокойно сказал Алик, — ты же знаешь, что твой сын на плохое не способен. Деньги заработаны честным путем: я продавал рыбу.
— Как продавал? — совсем растерялась мать.
— Очень просто. На Привозе. Мы ловили и продавали. С Ленькой.
— Хорошо. — Надежда Андреевна попыталась взять себя в руки. — Куда же ты собираешься поехать?
— Для начала в Киргизию, на Токтогульскую ГЭС.
— К Саше?
— Да. К двоюродному братцу.
— Не понимаю. — Мать пожала плечами. — Ну что ты там не видел?
— Хочу понять, зачем люди вкалывают, — сказал Алик. — И давай на этом кончим — это вопрос решенный.
Надежда Андреевна схватилась за голову. Рвалась последняя нить, связывающая ее с сыном. Как остановить его? Что предпринять? И уже не понимая, что делает, отчаявшись, она рванулась к шкафу.
— На, читай! — Мать положила перед сыном письмо отца и, обессиленная, упала в кресло.
Алик дважды перечитал письмо, встал и, не проронив ни слова, заперся у себя в комнате. Всю ночь у него горел свет.
Утром, когда Надежда Андреевна собиралась на работу, Алик вышел — осунувшийся и необычно серьезный.
— Мать, — сказал он, — я все равно уеду. Вернусь осенью. Буду работать и заниматься на подготовительных курсах.
— Зачем? — тихо проговорила Надежда Андреевна, прижимая к груди руки и сердцем чувствуя недоброе.
— Чтобы поступить в летное училище, — твердо ответил Алик.
В тот же вечер он уехал.
— А в Киргизии со мной случилось черт знает что. — Посерев лицом, Алик привалился к стене. — Я случайно обнаружил, что панически боюсь высоты. Брат взял меня на отметку «1300». На этом уровне должен был пройти верхний гребень плотины, и там велись работы поочистке склонов. На одной из площадок, где вкалывали буровики, я присел отдохнуть. Сижу, пейзажиком себе любуюсь, вдруг кто-то хлоп меня по плечу.
«Пошли, — говорит, — сейчас взрыв будет». А сам за выступ — и скрылся.
Я — за ним. Шагнул вперед и опешил — козырек, по которому мне предстояло пройти до следующей площадки, был шириной с кирпич. А высота… бульдозеры меньше спичечной коробки кажутся. Оглянулся — никого, а киргиз уже на середине, вот-вот за поворотом скроется. Идет себе по этому карнизику, как по аллее, да еще насвистывает. А за ним контрольный шнур волочится, горит. Сантиметров сорок примерно осталось. Ступил я на этот козырек, глянул вниз — аж внутри все похолодело, а ноги стали не ватными, как говорят в таких случаях, а мертвыми. И не могу я дальше ни шагу сделать. И голоса от испуга лишился. Очнулся только на площадке: киргиз все-таки обернулся, увидел, что со мной творится, и помог. Обратно меня брат тащил. В общем, после этого перехода я чуть заикой не стал… Ну ладно, думаю, горы есть горы, не каждому суждено альпинистом стать. Когда вернулся, пошел в парк отдыха, забрался на парашютную вышку — та же самая история. Что делать? Время идет, а я себя завтраками кормлю: завтра, мол, прыгну, завтра. Вот и допрыгался. — Алик перевел дыхание, с трудом проглотил застрявший в горле комок. — И гриппом я не болел.