Уходит от них. Они глядят ей вслед в тяжком молчании.
Синяя Борода (покручивая бородку). Ей-богу, эта женщина невыносима. У нее несносный характер.
Дюнуа. Видит Бог, если бы она свалилась в Луару, я прыгнул бы за ней, не задумываясь, в самых тяжелых доспехах. Но если она вздумает валять дурака у Компьена и ее схватят, мне придется предоставить ее собственной судьбе.
Ла Гир. Тогда прикажи заковать меня в цепи. Я пойду за ней хоть в ад.
Архиепископ. Она смущает и мой дух, в ее вспышках опасная сила. Но пропасть разверзлась у ее ног, а мы не в силах заставить ее свернуть с пути.
Карл. Ах, если бы она утихомирилась или вернулась домой!
Они следуют за Жанной в полном унынии.
Картина шестая
Руан, 30 мая 1431 года. В большом каменном зале руанского замка закончены все приготовления к суду; но его будут вершить не присяжные, а церковь, во главе с епископом и при участии инквизиции. Два кресла для епископа и для инквизитора стоят рядом на возвышении. От них под тупым углом расходятся ряды стульев, предназначенных для каноников, докторов права и богословия, а также для монахов ордена доминиканцев, участвующих в процессе в качестве заседателей. Внутри угла, образуемого стульями, – стол и табуреты для писцов. Неподалеку стоит тяжелый грубый табурет для подсудимой.
Все это находится на передней части сцены. Дальний конец зала соединен арками со двором замка. В непогоду арки завешиваются занавесями.
Если смотреть в глубину огромного зала с авансцены, то кресла судей и стол писцов окажутся справа, а табурет подсудимой слева. Справа и слева – сводчатые двери.
Солнечное майское утро.
Уорик входит через дверь справа; за ним Паж.
Паж (бойко). Ваша светлость, вы-то, верно, знаете, что нам здесь не место. Тут – церковный суд, а мы всего лишь – власть мирская.
Уорик. Знаю. Не угодно ли вам, ваше нахальство, отыскать епископа Кошона и намекнуть ему, что ему не мешало бы со мной поговорить до начала процесса.
Паж (уходя). Бегу, милорд.
Уорик. И веди себя как следует. Не смей его называть Постным Питером.
Паж. Ладно. Я его пощажу. Ну и всыпет же Дева нашему Постному Питеру перца под хвост!
Из той же двери навстречу ему появляется Кошон, за ним идут доминиканский монах и каноник, который держит обвинительное заключение.
Паж. Его преосвященство высоко преподобный Пьер Кошон, епископ из Бовэ, и еще два не менее преподобных господина.
Уорик. Убирайся и смотри, чтобы нам не мешали.
Паж. Бегу, милорд. (Убегает вприпрыжку.)
Кошон. С добрым утром.
Уорик. С добрым утром. Простите, я не имею удовольствия знать ваших спутников…
Кошон (представляя монаха, который стоит от него справа). Брат Жан Леметр из ордена Святого Доминика. Заместитель главного инквизитора, искореняющего ересь во Франции. Брат Жан, это – граф Уорик.
Уорик (Леметру). Добро пожаловать, ваше преподобие. К несчастью, у нас в Англии нет инквизитора, хоть его нам очень не хватает, особенно в таких случаях, как этот.
Инквизитор снисходительно улыбается и отдает поклон. Это кроткий с виду пожилой господин, но под мягкой внешностью скрывается жесткая властность.
Кошон (представляя каноника, который стоит от него слева). А это каноник Жан Д’Эстивэ. В гражданском суде его назвали бы прокурором.
Уорик. А, прокурор. Отлично. Рад с вами познакомиться.
Д'Эстивэ кланяется. Он еще молод, у него изысканные манеры, но за его внешним лоском есть что-то лисье.
Уорик. Вот уже больше девяти месяцев, как бургундцы взяли Деву в плен под Компьеном. Вот уже четыре месяца, как я купил ее у бургундцев, чтобы предать в руки правосудия. Вот уже почти три месяца, как она находится у вас в тюрьме по обвинению в ереси. Позвольте заметить, что вы слишком долго распутываете это совершенно ясное дело. Неужели процесс никогда не кончится?
Инквизитор (с улыбкой). Он еще и не начинался.
Уорик. Не начинался! Но вы занимались им одиннадцать недель!
Кошон. Все это время мы не бездельничали. Мы допросили Деву пятнадцать раз: шесть раз публично и девять с глазу на глаз.
Инквизитор (все с той же терпеливой улыбкой). Я, правда, присутствовал только на двух допросах. Сперва я не думал, что тут замешана ересь, и полагал, что это дело политическое, а Дева – военнопленная. Но, побывав на ее допросах, я должен признать, что это одно из самых крупных дел о ереси в моей практике. Теперь все в порядке; суд состоится сегодня утром. (Направляется к судейскому креслу.)
Кошон. Сию минуту, если вы, конечно, не возражаете.
Уорик (любезно). Что ж, это приятная новость. Не стану скрывать, наше терпение начало истощаться.
Кошон. Я так и понял – ваши солдаты открыто угрожают утопить тех, кто потворствует Деве.
Уорик. Неужели? К вам они, во всяком случае, расположены.
Кошон (строго). Напрасно. Я сделаю все, чтобы эту женщину судили беспристрастно. Суд церкви не фарс.
Инквизитор (вернувшись). Следствие велось со всей беспристрастностью, милорд. Деве не нужны адвокаты: Деву будут судить ее лучшие друзья, и они жаждут только одного – спасти ее душу от погибели.
Д'Эстивэ. Сэр, я обвинитель, и мой тяжкий долг – выступать против этой девушки. Но поверьте: я бы отказался и поспешил на ее защиту, если бы люди, далеко превосходящие меня в мудрости, учености, набожности и красноречии не пытались остеречь ее, объяснить, какая ей угрожает опасность и как просто ее избежать. (Внезапно увлекшись судебным красноречием, к отвращению Кошона и Инквизитора, которые слушали его до сих пор со снисходительным одобрением.) Некоторые смеют утверждать, будто мы действуем из ненависти. Бог свидетель, они лгут. Разве мы ее пытали? Разве не просили пожалеть себя, не умоляли: вернись в лоно церкви как заблудшее, но любимое дитя? Разве…
Кошон (сухо). Осторожней, каноник. Все, что вы говорите, – правда, но, если его сиятельство в нее поверит, я не отвечаю за вашу жизнь – да и за свою.
Уорик (с укором, но не отрицая сказанного). Вы несправедливы к нам, бедным англичанам. Но мы, действительно, не разделяем вашего благочестивого желания спасти Деву. Скажу откровенно: Дева должна умереть; этого требует политика. Очень жаль, но тут ничего не поделаешь. Если церковь ее отпустит…
Кошон (надменно). Если церковь ее отпустит – горе тому, кто тронет ее пальцем, будь он хоть сам император!
Инквизитор (деликатно). Граф Уорик, вам нечего беспокоиться об исходе процесса. У вас – непобедимый союзник; он решил еще тверже вашего, что она взойдет на костер.
Уорик. Разрешите узнать, кто этот драгоценный союзник?
Инквизитор. Сама Дева. Если не заткнуть ей рта, она сама вынесет себе десять смертных приговоров.
Д’Эстивэ. Совершенно верно. Волосы шевелятся на голове, когда я слышу, как богохульствует сия отроковица.
Уорик. Что ж, спасайте ее, если вы так уверены, что это ни к чему не приведет. (Глядя в упор на Кошона.) Будет жаль, если нам придется действовать без благословения церкви.
Кошон (презрение борется в нем с циническим восхищением.) А еще говорят, что англичане – лицемеры! Вы защищаете свои интересы даже с риском погубить свою душу. Я восхищаюсь вашим рвением, но побоюсь зайти так далеко. Ад меня пугает.
Уорик. Боясь ада, нельзя править Англией.
Кошон. Если вы удалитесь, суд приступит к делу.
Уорик круто поворачивается и выходит. Кошон садится в одно из судейских кресел; Д’Эстивэ занимает место у стола для писцов, перечитывая обвинительное заключение.
Кошон (усаживаясь поудобнее, небрежно). Ну и подлецы же эти английские вельможи!
Инквизитор (устраиваясь на втором судейском кресле слева от Кошона). Люди, обладающие светской властью, легко делаются подлецами. У них нет нужной подготовки и апостолической преемственности. А разве наши вельможи лучше?
В зал спешат заседатели епископального суда; впереди – капеллан де Стогамбер и де Курсель, молодой священник лет тридцати. Писцы садятся за стол; место против Д’Эстивэ остается свободным. Некоторые из заседателей рассаживаются, другие беседуют стоя, в ожидании начала суда. Возмущенный Стогамбер остается стоять, каноник – тоже, справа от него.
Кошон. Доброе утро, мессир де Стогамбер. (Инквизитору.) Капеллан кардинала английского.
Капеллан. Винчестерского. Я должен заявить протест, милорд.
Кошон. Опять? Вы только тем и занимаетесь.
Капеллан. Не я один. Меня поддерживает магистр де Курсель, парижский каноник.
Кошон. Ну, в чем дело?
Капеллан (сердито). Говорите вы, магистр де Курсель, я, видно, не заслужил доверия его преосвященства. (С обидой опускается на стул.)
Курсель. Мы с превеликим усердием составили обвинительный акт против Девы из шестидесяти четырех пунктов. А теперь мы узнали, что его сократили, даже не посоветовавшись с нами.
Инквизитор. Моя вина. Я глубоко восхищен усердием, которое вы вложили в эти шестьдесят четыре пункта; но, даже обвиняя еретика, надо знать меру. Вот почему я и счел за благо сократить ваши шестьдесят четыре пункта до двенадцати…
Курсель (точно громом пораженный). До двенадцати?!!
Инквизитор. Поверьте, и двенадцати пунктов вам будет совершенно достаточно.
Капеллан. Но самые важные пункты сведены чуть не к нулю. Вот, например, Дева сама заявила, что не только святые Маргарита и Екатерина, но и архангел Михаил говорили с ней по-французски. Это очень существенное прегрешение.
Инквизитор. Вы считаете, что они должны были говорить по-латыни?
Кошон. Нет, он думает, что им следовало говорить по-английски.
Капеллан. Конечно!
Инквизитор. Но все мы, кажется, согласились, что голоса, которые слышала Дева, были голосами злых духов; с нашей стороны было бы невежливо предполагать, что английский язык – родной язык дьявола. Итак, не будем на этом настаивать. Садитесь, господа, и давайте приступим к делу.
Все садятся.
Капеллан. А все-таки я протестую. Имейте это в виду.
Курсель. Неправильно, что вся наша работа пошла насмарку. Вот вам лишний пример колдовства, которое влияет даже на суд. (Садится справа от капеллана.)
Кошон. Вы намекаете, что и я подпал под влияние дьявола?
Курсель. Я ни на что не намекаю. Но мне кажется, что есть заговор: хотят скрыть, что Дева украла лошадь епископа Санлисского.
Кошон (с трудом сдерживая раздражение). Здесь не полицейский участок. Зачем нам тратить время на такую ерунду?
Курсель (встает, потрясенный). Вы называете ерундой лошадь епископа?
Инквизитор (вежливо). Магистр де Курсель, Дева уверяет, что щедро расплатилась за лошадь епископа, и не ее вина, если он не получил этих денег. Возможно, что это правда, и по этому пункту Дева может быть оправдана.
Курсель. Ну да, если бы лошадь была обыкновенная. Но ведь это лошадь епископа! Как же она может быть оправдана? (Садится, совершенно обескураженный.)
Инквизитор. Если мы будем обвинять Деву по пустякам, в которых она может оправдаться, – она ускользнет от нас по главному обвинению: в ереси. Поэтому прошу вас: Когда Деву приведут, не говорите обо всех этих кражах лошадей, плясках с детьми вокруг волшебных деревьев, молитвах над заколдованными колодцами и прочих пустяках, которые вы так усердно расследовали. Во Франции любую деревенскую девушку можно в этом обвинить: все они пляшут вокруг деревьев, молятся над заколдованными колодцами. А кое-кто не прочь бы и у папы лошадь украсть, представься им такой случай. Ересь, господа, ересь – вот за что мы ее судим. Держитесь за ересь, господа, и не беспокойтесь обо всем остальном.
Кошон. Мы посылали людей в ее родную деревню; они не нашли против нее ничего предосудительного.
Капеллан, Курсель (вскакивают, в один голос). Ничего предосудительного… Как!
Кошон (потеряв терпение). Молчите или говорите по очереди! (Испуганный Курсель падает на стул.)
Капеллан (садясь, дуется). То же самое утверждала и сама Дева в прошлую пятницу. Это ее слова.
Кошон. Жаль, что вы ей не вняли. Когда я говорю «ничего серьезного», это значит, что на вашем месте люди, мыслящие широко, не усмотрели бы ничего серьезного. Я согласен с моим коллегой инквизитором: нас должно занимать только обвинение в ереси.
Ладвеню (молодой, аскетического вида доминиканец, который сидит справа от Курселя). Но так ли уж много вреда в ереси этой девушки? Может, все дело в ее простодушии? Ведь и другие святые говорили то же, что и Жанна.
Инквизитор (отбрасывая вежливость, сурово). Брат Мартин, если бы вы сталкивались с ересью столько, сколько я, она не показалась бы вам такой невинной – даже в самом привлекательном и благочестивом наряде. Зачинщиками ереси всегда бывают люди, с виду хорошие. Добрая девушка, юноша, который, раздав все имущество бедным, живет в нищете и воздержании, делая людям добро, – вот они-то и распространяют ересь, которая погубит церковь и государство, если не будет без пощады искоренена. Архивы святой инквизиции полны историй, которых мы не открываем миру, потому что ни один честный человек, ни одна чистая женщина в них не поверит. И все начинается вот с таких святых простаков. Сколько раз я это видел. Запомните мои слова: женщина, которая одевается мужчиной, подобна мужчине, который сбрасывает с себя меха и ходит в одежде Иоанна Крестителя. А за ним неизбежно, как ночь за днем, следуют толпы исступленных мужчин и женщин, вообще ни во что не одетых. Если девушки отказываются от замужества и не идут в монастырь, а мужчины избегают брака и, обуянные похотью, принимают ее за божественное откровение, неизбежно, как лето за весной, идет за этим сперва многоженство, а потом и кровосмешение. Ересь сначала кажется невинной и даже похвальной, но кончается таким чудовищным омерзением и противоестественным грехом, что даже самые мягкосердечные из вас, увидев ее, как я ее видел, возмутились бы милосердием церкви в обращении с ней. Избегайте обычной ошибки – не считайте этих простаков лжецами и лицемерами. Они искренне верят, будто дьявольское вдохновение ниспослано небом, Так что не поддавайтесь естественному чувству сострадания, будьте начеку. Все вы, надеюсь, люди милосердные, иначе не посвятили бы себя служению нашему милосердному Спасителю. Вы увидите девушку чистую и набожную, ибо то, что говорят о ней наши английские друзья, не подтверждается уликами, между тем как есть масса свидетельств, что излишества ее – излишества благочестия и доброты, а не суетности и распутства. Она не из тех, чьи грубые черты говорят о бессердечии, а бесстыдство и непристойное поведение уличают их раньше, чем их обвинят. Дьявольская гордыня, приведшая ее на край преисподней, не отразилась на ее внешности. Как ни странно, вам это покажется, не исказила и ее натуры, если не считать этого особого предмета ее гордости. Так что вы увидите дьявольскую гордыню и природное смирение соседствующими в одной душе. Поэтому будьте бдительны. Не призываю вас ожесточить ваши сердца – упаси Бог. Ибо если осудим ее, наказание ей будет ужасным, и не видать нам милости Божией, коли сделаем это, допустив хоть каплю злобы в наши сердца. Если вы ненавидите жестокость – а всякому, кто не питает к ней ненависти, я приказываю, во имя спасения души своей, покинуть сей суд; если вы ненавидите жестокость, помните: нет ничего более жестокого по своим последствиям, чем терпимость к ереси. И помните, что ни один суд не бывает так жесток, как простой народ, заподозривший кого-то в ереси. В руках Святой Инквизиции еретику не грозит надругательство. Ему обеспечен справедливый суд, и, даже виновный, он избежит смерти, если раскается в своем грехе. Множеству еретиков инквизиция сохранила жизнь, забрав их у народа – народ же отдавал их в уверенности, что им воздастся по заслугам. Прежде, когда не было Святой Инквизиции, да и теперь в местах, где она еще не действует, людей, заподозренных в ереси, порой ошибочно и по невежеству, побивали камнями, рвали на куски, топили, сжигали в домах вместе с невинными детьми – без суда, без исповеди, без погребения, как собак. Сии дела жестоки и противны Богу. Господа, я милосерден по натуре и по своей профессии; и хотя она может показаться жестокой, я лучше сам взойду на костер, чем буду заниматься ею без веры в ее необходимость и высшее милосердие. Прошу вас проникнуться тем же духом. Гнев – плохой советчик; проститесь с гневом. Жалость порою еще опаснее; откиньте жалость. Но не забывайте о милосердии. Помните только, что справедливость превыше всего. Монсеньер, желаете вы что-нибудь сказать, прежде чем мы приступим?