— У меня-то, как раз маленькие будут.
— Посмотрим, посмотрим.
— Вы хлеб, наверное, сырым едите? — сказала она извлекая из холодильника пакет с мушкетером.
— То есть как это?
— Его нужно сначала в тостере поджарить. Хлеб нарезан специально под отверстия в тостере.
Она погрузила два ломтя в тостер. И в столовой вскоре распространился дивный запах жареного хлеба.
— Сырой-то хлеб и маслом не намажешь, — а жареный… — Ханна отрезала ножом масло и раскатала его по румяному ломтю. — …а жареный всегда намажешь.
— Сколько живу, столько учусь, — сказал Кумар.
А жил-то он пока немного, всего двадцать пять лет.
Тут Мриген расставил руки в стороны и стал зевать, помогая этому делу руками.
— Да ладно, — сказал он, позевав. — Подумаешь, хлеб какой-то. Планета вокруг гибнет. Катастрофы везде. А они про хлеб думают. Вы про нефтяные пятна лучше подумайте. Или, вот, про озоновый слой.
Мриген собрал крошки со стола и закинул в рот, сказав напоследок:
— Еще проблема ДДТ очень остро у нас стоит, — он вышел, и мы услышали как заскрипели ступени деревянной лестницы.
День этот оказался богат событиями. Его можно было бы назвать «африканским». Потому что в этот день приехали сразу трое студентов с Черного континента. Один утром, другой в обед, а третий тоже в обед, но немного позже первого.
Позавтракав, я сел в коридоре на трюмо и взял в руки «Книгу жалоб и предложений», которая лежала тут же. Жалоб у меня пока не было, предложения еще не созрели. Но все же интересно было ее полистать. Посмотреть, кто и на что тут мог пожаловаться? Какие предложения сумел внести?
Листая книгу, я отыскал запись сэра Дэвида Аттенборо и принцессы Анны. Перевернул еще несколько страниц и увидел запись Николая Николаевича Дроздова. Он ни на что не жаловался, зато предлагал.
— Жалко, что нету в зоопарке инсектария, — писал Николай Николаевич, а то можно было бы пауков завести или скорпионов.
Тут дверь в коридор распахнулась, и в проем стало протискиваться огромное тело. Чтобы попасть в коридор ему пришлось наклонить голову, подогнуть колени. И все-таки проходить пришлось боком. Лицо этого человека было так вытянуто вверх и вниз, словно он непрестанно чему-то изумлялся. Будто его удивлял и коридор, и лестница, и я, сидящий на трюмо с «Книгой жалоб и предложений».
Круглые очки подчеркивали изумленное выражение человека. И без того круглые глаза, делались в них еще более круглыми.
Когда голова эта поворачивалась и в стекла очков попадал свет, то казалось, что вместо глаз у этого человека — два зеркала.
Лоб его был обширен и гладок как яйцо. В таком лбу без сомнения могло поместиться семь пядей или даже больше.
— Добрый день, — сказал протиснувшийся. — Я ваш преподаватель Крис Кларк, помощник Джона Фа.
— Ничего себе, — подумал я. — Фа сам-то вон какой огромный. И помощничка себе взял такого же!
Если б не разные лица, наших преподавателей можно было бы назвать близнецами.
— Добрый день, — ответил я, вставая с трюмо.
— А ты, конечно, Станислав Востоков из России? — спросил меня Крис Кларк.
— Да, конечно, я Станислав Востоков, — подтвердил я. — Из России.
Тут Крис заметил гостевую книгу в моих руках.
— Не забудь внести свои жалобы и предложения.
— Нету пока жалоб, как появятся — внесу.
— Обязательно внеси, — согласился Крис Кларк, — мы должны знать свои недостатки.
— А это вот Наянго! — сказал он вдруг. — Познакомься!
Я удивленно осмотрел коридор, но никакого Наянго, с которым можно было бы познакомиться, не обнаружил. Лестница была пуста, за стеклянной дверью, ведущей в гостиную, тоже никого не было.
Тут Крис Кларк сделал шаг в сторону, и я увидел Наянго. За гигантской спиной Криса он смог укрыться вместе с чемоданом и плащом, перекинутым через руку.
Его лицо было черным, глазные яблоки белыми, а зрачки опять черными. Ладони оказались розовыми.
Наянго вдруг стал мерно опускать и поднимать голову, будто бы пытаясь выкачать из тела слова приветствия. И наконец сказал.
— Хай!
Он улыбнулся, и я увидел, канареечно-желтые зубы, крупные как конфеты-марципан.
— Привет! — ответил я.
— Вот и познакомились, — сказал Крис Кларк.
8
Что было дальше в этот день, вспоминается смутно.
Иногда выплывают какие-то детали, но остальное теряется в тумане.
День оказался невероятно длинным. Большую его часть мы провели в библиотеке, склонившись над своими «библиями».
Вконец обалдев от разных «кипингов» и «энричментов», мы вставали, покачиваясь, из-за стола овального как щит скифского воина и шли к книжным полкам. Тщетно мы пытались найти среди них свежую струю, которая дала бы небольшой отдых мозгам. Какого-нибудь Жюля Верна, какого-нибудь Вальтера Скотта, но с полок на нас валились все те же «консервэйшоны» и «реинтродукшоны». Свежей струи не было. Становилось трудно дышать.
Мы возвращались к «руководствам». Головы наши наливались тяжестью, как арбузы водой. Приходилось подпирать их руками.
В ланч Наянго сел за мой столик. Новому соседу я обрадовался.
Наянго еще не пришел в себя после путешествия. Слегка осовевший от двадцатичасового перелета и множества впечатлений, он смотрел на мир совершенно круглыми глазами. Зрачки бегали по ним, как наливные яблочки по волшебным блюдечкам.
Было видно, что Наянго еще не окончательно прилетел на Джерси. Почвы под своими ногами он пока не чувствовал.
Я взял себе из фруктовницы банан с яблоком, по-хозяйски открыл шкафчик с сухими завтраками. Выбрал хлопья с фруктами и шоколадом, отсыпал в свою тарелку и утопил их в молоке.
Затем я протянул коробку в сторону Наянго и тряхнул еще разок, предлагая ему попробовать сухой завтрак.
Наянго быстро-быстро замотал головой слева направо и справа налево. Можно было подумать, что он стоит у оживленного шоссе и смотрит на проезжающие мимо автомобили. Я понял, что надо дать ему успокоится, собраться с мыслями. Подождать, когда он все-таки прилетит. Тело-то его было уже здесь, а душа все еще летела в Англию или даже только собирала чемоданы в Африке.
Я поставил коробку, сел напротив Наянго и стал есть хоть сухой, а все же пропитанный молоком завтрак.
Надо сказать, что только на Джерси я и смог понять их, сухие завтраки.
Хитрая это еда. Вроде бы молоко-то, само по себе, не еда, и кукурузные хлопья, скорее — закуска. А смешаешь их и так натрескаешься, что никакие каши уже не нужны будут.
Съев в конце концов два яблока, мой сосед удалился в свои апартаменты.
А я решил сходить в зоопарк.
Надел свитер и вышел под небо, похожее на громадную опрокинутую чашу. Из чаши вытекал студеный воздух и затапливал остров. Сырость пробиралась сквозь одежду и хватала за душу холодными ладонями. Между кустами сирени простоквашей загустевал туман.
— Вот тебе и курорт! — подумал я. — Как тут загорают и купаются?
Погода стояла совсем подмосковная.
Я вдохнул воздух, и от него холодно сделалось в желудке.
Сойдя с крыльца, я зашагал вверх по липовой аллее, потом свернул на луг. Туман расплескивался под ботинками и оседал на них крупными молочными каплями.
Зоопарк лежал где-то впереди в тумане. Оттуда прилетал то хохот обезьян, то крики попугаев. Странно было слышать такие звуки в английском тумане.
Вдруг туман расступился. Из белой мути выплыла калитка с надписью: «Посторонним вход запрещен!»
— Это кто посторонний? — очень громко спросил я. — Это я посторонний?
Как я совершенно свой, я открыл калитку и вошел в зоопарк.
— Нашли постороннего! — продолжал возмущаться я. — Но где же тут касса?
Кассы нигде не было. Я вошел в зоопарк с черного хода.
Хотя, собственно, какая разница? Все равно со студентов денег не брали.
Не найдя кассы, я стал искать животных.
Я вертел головой, пытаясь различить в тумане снежного барса или гориллу.
Вдруг я увидел старика. Он сидел на дереве и сердито смотрел на меня сверху. Старикан был совершенно голый. При этом тело его покрывала серая заячья шерсть. Невероятно длинные седые волосы на голове опускались чуть не до земли. Длинные сухие руки он смиренно держал коленях. Он смотрел на меня глазами черными и крупными как ягода-смородина. В глазах читалось осуждение.
— Не нравится, что через черный ход зашел, — сообразил я.
Старик смотрел на меня так упорно, будто бы хотел взглядом вытолкнуть обратно через калитку на луг.
Не справившись с этим делом, дед плюнул на руки и полез на какое-то дерево. Стало видно, что сзади у старика имеется хвост. Забравшись повыше, он накрыл ладонями коленные чашечки и смежил веки.
Это, конечно, был не обычный дед. А если присмотреться получше, то стало бы видно, что это африканская обезьяна колобус, или, по-другому — гвереца.
Неподалеку я увидел и других обезьян. Все они сидели, накрыв ладонями коленные чашечки и молчали. Полуприкрытые их глаза ничего не видели. Они медитировали.
На цыпочках я отошел от клетки.
Колобусы — одни из первых животных, которых Даррелл привез в свой зоопарк. Было это около пятидесяти лет назад.
— Сколько с той поры воды утекло, — думал я. — Вода утекла, а колобусы-то остались.
Гранитная мостовая зоопарка, отполированная каблуками и подошвами, блестела как рыбья чешуя. Много лет посетители полировали ее сапогами, башмаками и простыми сандалиями. Особенно, конечно, старались школьники. Возле клеток, наиболее у них популярных, дорожки были гладкими как ледяной каток. Скользя по розовому граниту, я пересек небольшой двор, обнесенный стеной, нырнул в туман и вдруг попал в тоннель.
Самое странное, что я не увидел здания, сквозь которое он должен бы был проходить.
— Тоннель? Откуда?
— Куда, куда, куда…
— Что за шутки!
— Шутки, шутки, шутки…
Рассердившись, я вернулся в начало тоннеля и огляделся.
Все правильно. Тоннель действительно проходил сквозь дом. Но дом так плотно был укутан туманом, что с трех шагов его уже не было заметно.
Его стены чуть подкрашивали туман красным. Лиловая крыша висела облаком.
Приглядевшись, я увидел на стене дома табличку.
«Через этот проход неоднократно проходил Джеральд Даррелл».
— Не кисло! — решил я и вошел в тоннель, ощущая всем существом значительность момента. Сквозь такой замечательный проход хотелось проходить подольше.
Каменный коридор оказался длинным. Но скучать не приходилось. На его стенах, висели освещенные стенды, общий смысл которых можно было выразить словами: «Наши достижения». При знакомстве с ними, становилось понятно, что за пятьдесят лет зоопарк достиг многого. Человек в таком возрасте уже задумывается о пенсии, а для зоологического сада это возраст юношеский. Он только встал на ноги, но уже мечтает о подвигах и о большой славе. Кто-то может подумать, какая же слава у зоопарка?
А слава у зоопарка, между прочим, может быть громадная. Мы все, например, знаем Московский зоопарк, его белых медведей и моржей. Юбилей его отмечаем всей страной. Также в мире особой известностью пользуются Лондонский зоологический сад, зоопарк Сан-Диего. Джерсийская коллекция в этом почетном списке занимает не последнее место. А вскоре, может быть, станет самой лучшей.
Фотографии на стендах изображали, как сотрудники Джерсийского Треста идут по болотам, пересекают леса, сидят у костра в окружении туземцев. По лицам туземцев было видно, что они восхищены работой Джерсийского Треста и просят принять их в члены организации.
Ознакомившись с работой зоопарка, я двинулся дальше и вышел из тоннеля.
Передо мной лежала лужайка, с которой приятно было взглянуть на поместье Лез Огр. Оно разворачивалось перед зрителем со всеми подробностями.
Видна была речка, вдоль берегов которой, как рыбаки с короткими удочками, стояли японские журавли. Можно было увидеть лошадей Пржевальского, без отдыха скакавших вдоль своего загона, брыкающихся и подкидывающих в воздух осенние пламенные листья. Можно было подумать, что они находятся в родных монгольских степях.
Вдалеке я увидел гориллу. Она поднялась на холм и принялась зачем-то махать огромной палкой.
— А вот из-за Нила горилла идет, — сказал я. — Горилла идет, крокодила ведет.
Помахав палкой, горилла спустилась с холма и исчезла в овраге.
Как я узнал позже (уж так выходит, что все сразу узнать нельзя), так вот, позже я узнал, что на той лужайке, где я стоял, когда-то пил чай король Карл Стюарт. Тот самый, который подарил острову самый большой в Европе жезл.
Пил, наверное, он чай и думал.
— Чего они, там, в Лондоне бунтуют? Совсем с ума посходили? Сидели бы, чай пили.
Лужайка была охвачена гранитным барьером и украшена узором из желтых фиалок.
Дорога вправо вела на приусадебное хозяйство зоопарка. Дорога влево проходила под аркой, над которой торчал каменный крест. Крест будто бы намекал на то, что ходить по этой дороге небезопасно.
И все-таки другого пути не было. Не на приусадебное же хозяйство идти!
На всякий случай я плюнул три раза через левое плечо и двинул под арку.
За аркой дорога понемногу пошла вверх и вдруг сразу встала дыбом. Казалось, по ней можно взойти на самые облака.
Поднимаясь по дороге, мне пришлось так уклониться, что руки мои почти задевали мостовую, а булыжники проплывали невдалеке от лица.
На самом пике стояла высокая клетка, которая как бы поднимала возвышенность еще выше.
Три ее стены обтягивала сетка-рабица. Четвертая — гранитная, была утыкана какими-то полочками. На каждой полочке стояло по серпоклювому ибису. Они обстоятельно вертели клювами из стороны в сторону и были похожи на пограничников, которые наблюдают границу в кривые подзорные трубы:
— Спокойно ли у нас на границе? Не нарушает ли ее кто-нибудь?
Нет. Никто не нарушает.
Мундиры ибисов были черными с военным зеленым отливом. Красные ноги напоминали лампасы. Фуражки ибисов также были из красной кожи.
Вдруг один ибис хлопнул крыльями, как будто выстрелил из пистолета:
— Тревога! Нарушитель прошел границу!
Последовали еще выстрелы. Иногда они сливались в целые очереди, которые ибисы пускали сквозь сетку-рабицу.
— Елки-моталки! — сказал я от страха и сиганул в кусты.
Отстреливаясь из воображаемого автомата, на полусогнутых, я добежал до поворота и выглянул в чистое пространство:
— Нет ли засады?
Тыча в разные стороны автоматом, я добрался до пустой вроде бы вольеры со стеклянными стенами.
Осторожно я заглянул за стекло. В вольере стояли суковатые ветви, а с потолка свисали березовые, словно бы, веники.
К стеклу, огромному, словно магазинная витрина, была прилеплена табличка: «Алаотранский лемур».
Лемуры и березовые веники в первый раз встретились в моей голове одновременно. Левое полушарие заполнили лемуры, правое — веники. Но соединиться они не смогли.
— Веники! — соображала одна половина мозга.
— Лемуры! — кричала другая.
Эти две вещи разрывали ум и тормозили общую работу тела.
Спасти мозг можно было только, переключив его внимание на более привычный предмет.
Я оглянулся, пытаясь направить соображение по проторенной колее, и увидел красную стрелу. Можно было подумать, что индеец выпустил ее из-за кустов жасмина, и теперь она летит над газоном, чтобы ранить неосторожного посетителя в самое сердце. На самом деле она была нарисована на табличке. Над нею имелась надпись: «Выход».
— Какой-такой выход? Я же только зашел!
И я зашагал в сторону противоположную той, куда указывала стрела. В моем движении, конечно, чувствовалась уверенность и независимость от всяких табличек и указателей.
Мозг мой, вошедший в колею, работал четко как часы «Полет».
Выход, который, как я узнал позже, был и входом в зоопарк, остался за моей спиной.
Лавируя между кустами жасмина, я принялся поворачивать налево и направо. Почему-то кусты пахли мужским одеколоном «Шипр».
Я миновал две клетки, каждая из которых напоминала очертаниями знаменитый замок Тауэр. Под самым потолком в них орали и хлопали крыльями попугаи, большеголовые, как разводные ключи. Вечерний воздух сделал их желтое и зеленое оперенье серым. Можно было подумать, что в клетках сидят вороны, но кричат отчего-то попугаями.