— О Боже правый! Я ничего иного и не хочу, кроме справедливости; но пускай это будет справедливая справедливость. Если человек не совершил преступления, пускай ему не ставят в вину это преступление; а если он преступник, пускай его покарают.
Говоря все это, Людовик XV смотрел на графиню, пытаясь, если удастся, удержать хотя бы крохи того радостного утра, от которого ждал так много, между тем как оно кончалось столь мрачным образом.
Графиня по своей доброте жалела короля, который в силу своей праздности томился и скучал везде, кроме как рядом с ней.
Она уже шла к двери, но тут обернулась.
— Да разве не об этом я прошу? — спросила она с очаровательным смирением. — Но если я высказываю свои подозрения, пускай их не отбрасывают в сторону.
— Ваши подозрения священны для меня, графиня, — воскликнул король. — И пускай они хоть немного подтвердятся, а за дальнейшее можете не тревожиться. Но полагаю, что для этого есть весьма простое средство.
— Какое, государь?
— Пускай сюда пригласят господина де Шуазеля.
— О, вашему величеству хорошо известно, что он никогда ко мне не придет. Он считает для себя унизительным появляться в покоях королевской возлюбленной. Сестра у него не такая, как он, — она бы и сама не прочь.
Король расхохотался.
— Господин де Шуазель подражает во всем господину дофину, — ободренная, продолжала графиня. — Никто не хочет себя скомпрометировать.
— Господин дофин — человек набожный, графиня.
— А господин де Шуазель — сущий Тартюф, государь.
— Уверяю вас, дорогая, вы будете иметь удовольствие видеть его здесь: я сам его приглашу. Речь идет о государственных делах, и ему придется приехать, а мы заставим его объясниться в присутствии Шон, которая все видела. Как говорят во Дворце правосудия, устроим им очную ставку, не так ли, Сартин? Пошлите-ка за господином де Шуазелем.
— И принесите-ка мне мою обезьянку, Дореа! Обезьянку! Обезьянку! — вскричала графиня.
На эти слова, которые были обращены к горничной, убиравшей в туалетной комнате, и могли быть услышаны в передней, благо как раз в это время дверь туда отворилась, чтобы выпустить служителя, посланного за г-ном де Шуазелем, откликнулся, грассируя, надтреснутый голос:
— Обезьянка госпожи графини — это, должно быть, я. Бегу, спешу явиться, вот я уже здесь!
И в спальню мягкой поступью вошел низенький горбун, весьма пышно разодетый.
— Герцог де Трем! — вскричала раздосадованная графиня. — Но я не звала вас, герцог!
— Вы требовали свою обезьянку, сударыня, — отвечал герцог, раскланиваясь перед королем, графиней и г-ном де Сартином, — а поскольку среди всех придворных не найти более безобразной обезьяны, чем я, то я и поспешил к вам.
И герцог рассмеялся, обнажив такие длинные зубы, что графиня тоже не удержалась от смеха.
— Мне остаться? — спросил герцог с таким видом, словно всю жизнь мечтал об этой милости.
— Спросите у короля — он здесь хозяин, господин герцог.
Герцог с умоляющим видом обернулся к королю.
— Оставайтесь, герцог, оставайтесь, — изрек король, радуясь, что перед ним открываются все новые возможности позабавиться.
В этот миг дежурный придверник распахнул дверь.
— Ну что, — произнес король, по лицу которого скользнуло облачко досады, — господин де Шуазель уже здесь?
— Нет, государь, — отвечал служитель, — с вашим величеством желает поговорить его высочество дофин.
Графиня от радости так и подпрыгнула: она вообразила, что дофин придет к ней: однако Шон, думавшая обо всем, нахмурила брови.
— Ну хорошо, так где же его высочество? — нетерпеливо спросил король.
— У вашего величества. Его высочество подождет, пока ваше величество вернется к себе.
— Ни на минуту не дадут покоя, — проворчал король.
Затем, сообразив, что аудиенция, которой просит дофин, позволит ему уклониться, по крайней мере теперь, от сцены с г-ном де Шуазелем, он переменил мнение:
— Иду, — сказал он, — иду. Прощайте, графиня. Видите, каково мне приходится, как меня все время дергают.
— Сейчас придет господин де Шуазель, — воскликнула графиня, — а ваше величество удаляется?
— Что поделаешь! Король — это самый настоящий раб. Ах, если бы господа философы знали, что такое значит быть королем, особенно королем Франции!
— Государь, останьтесь!
— Не могу же я заставить дофина ждать! И так уж говорят, что я люблю только дочерей.
— Но помилуйте, что я скажу господину де Шуазелю?
— Скажите ему, чтобы явился ко мне, графиня.
И, не дав ей времени на возражения, король поцеловал руку графини, дрожащую от ярости, и поспешно удалился: к этой уловке он прибегал всякий раз, когда опасался утратить плоды побед, которые одерживал благодаря медлительности и лукавству, достойным истого буржуа.
— Ах, снова он от нас ускользнул! — вскричала графиня, в отчаянии всплеснув руками.
Но король даже не услышал этого восклицания. За ним уже затворилась дверь, и он миновал переднюю со словами:
— Входите, господа, входите. Графиня согласна вас принять. Но вы найдете ее в печали из-за несчастного случая, который приключился с беднягой Жаном.
Придворные удивленно переглянулись. Они не знали, что за несчастье приключилось с виконтом.
Многие надеялись, что он умер.
Все скроили подобающие случаю физиономии. Самые веселые превратились в самых удрученных, и все вошли к графине.
25. ЗАЛ СТЕННЫХ ЧАСОВ
По просторному залу Версальского дворца, именуемого залом стенных часов, прохаживался, опустив голову и болтая руками, молодой человек, розоволицый, с кротким взором и несколько вульгарными манерами.
На его груди, выделяясь на фиолетовом бархате камзола, сверкал усыпанный бриллиантами орден, а на бедро ниспадала голубая лента с крестом, из-за которого топорщился белый атласный кафтан, расшитый серебром.
Кто угодно узнал бы профиль этого человека, одновременно суровый и добродушный, величественный и жизнерадостный, служивший типической приметой Бурбонов старшей ветви; и тот, кого мы представляем теперь нашим читателям, являл собой самый яркий и шаржированный портрет этого типа; но если всмотреться в череду благородных лиц, в которых после Людовика XIV и Анны Австрийской появилось, быть может, некоторое вырождение, то мы могли бы прийти к выводу, что человеку, о котором идет речь, едва ли удастся передать своему наследнику первоначальные фамильные черты в точности, и природная красота этого типа, в последний раз верно запечатлевшаяся в его лице, выражается в чертах чересчур резких, хотя и не переродившихся в карикатуру.
В самом деле, у Людовика-Августа, герцога Беррийского, дофина Франции, а позже короля Людовика XVI, был бурбонский нос, но более длинный и крючковатый, чем у других представителей его рода, слегка вдавленный лоб, еще более покатый, чем у Людовика XV, и фамильный двойной подбородок таких размеров, что составлял добрую треть лица наследника, хотя дофин и был в ту пору худощав.
Движения его отличались медлительностью и тяжеловесностью; будучи хорошо сложен, он, казалось, с трудом переставлял ноги и поворачивался. И только его руки, особенно пальцы, были подвижны, гибки и сильны и обладали той выразительностью, которая обычно бывает у людей написана на лбу, заключена в рисунке губ и в выражении глаз.
Итак, дофин молча мерил шагами зал часов, тот самый зал, где восемь лет назад Людовик XV вручил г-же де Помпадур постановление парламента, коим из королевства изгонялись иезуиты; казалось, он был погружен в раздумья.
Однако в конце концов ожидание его утомило, а вернее, ему наскучило все время размышлять о том, что его занимало, и, разглядывая поочередно все стенные часы, украшавшие зал, он, подобно Карлу V, принялся развлекаться тем, что подмечал разницу в ходе, которая неизбежна даже у самых точных часов, — удивительное, но непреложное подтверждение неодинаковости предметов материального мира, как управляемых, так и не управляемых рукою человека.
Вскоре он остановился перед большими часами в глубине зала, там же, где их можно видеть и поныне; благодаря искусному сочетанию разных механизмов эти часы показывали дни, месяцы, годы, фазы луны, расположение планет — словом, все, что может интересовать еще более поразительную машину, именуемую человеком, по мере ее продвижения от рождения к смерти.
Дофин любовно смотрел на эти часы, вызывавшие его неизменное восхищение, и наклонялся то направо, то налево, чтобы рассмотреть то одно, то другое колесико, острые зубцы которых, подобно тонким иголкам, вонзались в тончайшие пружинки. Рассмотрев часы с обоих боков, он принялся разглядывать циферблат и следить за перемещением быстрой стрелки, показывавшей секунды, похожие на водяных жучков, бегающих по поверхности прудов и родников на своих длинных тонких лапках, но не замутняющих даже легкой рябью прозрачной водной глади, по которой они безостановочно снуют.
От этого созерцания легко было перейти к мысли о том, что время проходит. Дофин вспомнил, что ждет уже немало секунд. Правда, немало их минуло еще до того, как он осмелился послать к королю с сообщением, что ждет его.
Внезапно стрелка, за которой наблюдал дофин, остановилась.
В тот же миг, словно по волшебству, остановилось размеренное движение медных колесиков, стальные оси замерли в своих рубиновых гнездах, и весь механизм, еще недавно тикавший и жужжавший, погрузился в молчание. Ни толчков, ни качаний, ни дрожания звоночков, ни беготни стрелок и колесиков.
Механизм остановился, часы были мертвы.
Быть может, на зубец одного из колесиков попала крупинка мелкого песка? Или просто удалился на покой гений этого изумительного механизма, утомленный вечным движением?
При виде этой внезапной кончины, этой молниеносной апоплексии дофин забыл, зачем пришел и с какого времени ждет; а главное, он забыл, что часы и минуты перетекают в вечность не под воздействием звонкого маятника и замедляют свое скольжение по склону времен не по причине мимолетной остановки металлического механизма; нет, на вечном циферблате, который существовал еще до возникновения миров и будет существовать после исчезновения таковых, их указывает нам вечный и неизменный перст Всевышнего.
Итак, дофин открыл для начала хрустальную дверцу пагоды, в которой дремал гений механизма, и засунул голову внутрь часов, чтобы рассмотреть их вблизи.
Но ему мешал большой маятник.
Тогда он осторожно просунул свои чуткие пальцы под медную крышку и снял маятник.
Этого оказалось отнюдь не достаточно: сколько дофин ни смотрел, причина летаргии оставалась для него невидима.
Тогда принц предположил, что придворный часовщик забыл завести часы и они остановились по естественной причине. Он взял ключ, висевший на их постаменте, и с уверенностью, свидетельствовавшей об опыте, начал заводить пружины. Но после трех поворотов ключ перестал поворачиваться; из этого следовало, что механизм остановился из-за какой-то неведомой неисправности; пружина была скручена, однако не желала раскручиваться.
Дофин извлек из кармана черепаховый ножик со стальным лезвием и кончиком его подтолкнул колесико. На мгновение колесики зажужжали, а потом снова остановились.
Видно, часы серьезно заболели.
Тогда Людовик принялся острием ножичка отвинчивать деталь за деталью, аккуратно раскладывая винтики на полке.
Увлекшись, он все разбирал и разбирал сложный механизм; он добрался до самых укромных и таинственных его уголков.
Внезапно у него вырвался радостный крик: он обнаружил, что один из винтиков отошел и отпустил пружину, отчего остановилась движущая шестерня.
Он довернул винт.
Затем, держа в левой руке шестеренку, а в правой — ножик, снова засунул голову в корпус.
Увлекшись работой, он погрузился в изучение механизма, как вдруг дверь отворилась и кто-то возгласил:
— Король!
Но Людовик слышал только мелодичное тик-так, рождавшееся у него под рукой, подобно биению сердца, возвращенного к жизни искусным лекарем.
Король огляделся по сторонам и не сразу заметил дофина, который был заслонен часами, а голову засунул в их дверцу, так что видны были только расставленные ноги.
Улыбаясь, король приблизился к сыну и похлопал его по плечу.
— Какого черта ты в них копаешься? — спросил он.
Людовик поспешно отпрянул от часов, соблюдая, однако, всяческие меры предосторожности, чтобы не повредить драгоценный механизм, который исправил своими руками.
— Как видите, ничего особенного, ваше величество, — ответил молодой человек, краснея от стыда, что его застали за таким занятием. — Просто забавлялся в ожидании вашего прихода.
— И для забавы ломал мои часы. Хорошенькое дело!
— Напротив, государь, я их чинил. Остановилась главная шестерня: ей мешал вот этот винтик, который ваше величество может увидеть вот здесь. Я затянул винтик, и теперь часы идут.
— Но ты испортишь себе глаза! Я не засунул бы голову в это осиное гнездо за все золото в мире.
— Да нет же, сударь! Я знаю в этом толк: завожу, разбираю и чищу те великолепные часы, которые подарили мне ваше величество в день, когда мне исполнилось четырнадцать.
— Ну, ладно, довольно о твоей любимой механике. Ты желаешь со мной побеседовать?
— Я, государь? — переспросил молодой человек, краснея.
— Разумеется: ведь ты передал, что ждешь меня.
— Да, правда, государь, — отвечал дофин, потупившись.
— Ну, отвечай, чего же ты от меня хотел? Если тебе нечего мне сказать, я уеду в Марли.
По своему обыкновению Людовик XV уже искал предлога ускользнуть.
Дофин положил на кресло свой ножичек, шестеренки, винтики: это свидетельствовало, что он и впрямь хотел сказать королю нечто важное — иначе не прервал бы своего столь важного занятия.
— Тебе нужны деньги? — поспешно спросил король. — Если дело в этом, подожди, я тебе пришлю.
— Ах, нет, государь, — отвечал молодой Людовик, — у меня осталась еще тысяча экю из моего месячного пенсиона.
— Как он экономен! — воскликнул король. — И до чего же хорошо воспитал его господин де Лавогийон! Право, мне кажется, он привил моему сыну все добродетели, коими не обладаю я.
Молодой человек сделал над собой чудовищное усилие.
— Государь, — спросил он, — скажите, далеко ли еще госпожа дофина?
— Но тебе это известно не хуже, чем мне.
— Мне? — смущенно повторил дофин.
— Конечно! Вчера нам читали отчет о поездке: в прошлый понедельник она должна была миновать Нанси; теперь она, по-видимому, в сорока пяти лье от Парижа или около того.
— Государь, не кажется ли вашему величеству, — продолжал дофин, — что она едет очень уж медленно?
— Да нет же, нет, — возразил Людовик XV. — Напротив, по-моему, она едет очень быстро для дамы, да еще учитывая все празднества, все приемы; каждые два дня она проезжает не менее десяти лье.
— Это совсем немного, государь, — робко возразил дофин.
Король Людовик XV все больше и больше удивлялся при виде подобного нетерпения, о коем вовсе не подозревал.
— Вот оно что! — с насмешливой улыбкой заметил он. — Значит, тебе не терпится?
Дофин покраснел еще сильнее.
— Уверяю вас, государь, — пролепетал он, — что дело совсем не в том, что предполагает ваше величество.
— Тем хуже, мне бы хотелось, чтобы дело было именно в этом. Какого дьявола! Тебе шестнадцать лет, принцесса, говорят, хороша собой; твое нетерпение вполне понятно. Ну, не беспокойся, приедет твоя дофина.
— Государь, а нельзя ли немного сократить все эти церемонии по дороге? — продолжал дофин.
— Невозможно. И так уже она проехала, не останавливаясь, через несколько городов, где ей надлежало побыть.
— И тогда ее путешествию конца не будет. И потом, я питаю одно опасение, — робко вставил дофин.
— Что ты имеешь в виду? Ну, говори же!
— Мне внушает опасение, исправно ли ей меняют лошадей.
— Что ты имеешь в виду?
— Перемену лошадей по дороге.
— Полно! Я выслал за ней тридцать тысяч лошадей, которые ждут по всей дороге, тридцать карет, шестьдесят фургонов, бог знает сколько крытых возков; если все эти возки, фургоны, кареты и лошадей выстроить в одну цепочку, она протянулась бы от Парижа до Страсбурга. С какой стати ты вообразил, что ей будут неисправно их подавать?