— Значит, эти принципы вы исповедуете?
— Вы, возможно, их и не придерживаетесь, но это принципы Жана Жака Руссо, — ответил молодой человек.
— Но верно ли вы их понимаете? — осведомился незнакомец с недоверием, которое не могло не задеть самолюбия Жильбера.
— Мне кажется, я понимаю французский язык, особенно если он ясен и поэтичен.
— А вот и нет, — улыбнувшись, возразил старик, — потому что вопрос, который я вам задал, выражен, может быть, не особенно поэтично, но зато ясно. Я хотел узнать, привели ли вас занятия философией к глубокому пониманию стройности системы…
Незнакомец запнулся и покраснел.
— Системы Руссо, — закончил Жильбер. — О, сударь, философию я изучал не в коллеже, но у меня есть инстинкт, благодаря которому из всех прочитанных книг я выделил «Общественный договор» за его превосходные и полезные качества.
— Сударь мой, это скучная материя для молодого человека — слишком уж сухи эти умозаключения для двадцатилетнего мечтательного ума, слишком горек и безуханен этот цветок для весеннего буйства фантазии, — мягко и печально проговорил почтенный незнакомец.
— Несчастья заставляют человека мужать раньше положенного срока, сударь, — ответил Жильбер, — а что до фантазий, то, если дать им волю, они частенько не доводят до добра.
Незнакомец, чьи веки, как это часто бывает в минуты сосредоточенности, были полуопущены, что придавало его лицу известную привлекательность, широко раскрыл глаза.
— На кого вы намекаете? — покраснев, осведомился он.
— Ни на кого, сударь, — отвечал Жильбер.
— И все же?
— Ни на кого, уверяю вас.
— Мне кажется, вы изучали женевского философа. Вы намекаете на его жизнь?
— Мне о ней ничего не известно, — чистосердечно признался Жильбер.
— Ничего не известно? — вздохнул незнакомец. — Так знайте, юноша, это несчастный человек.
— Не может быть! Жан Жак Руссо — несчастен? Но тогда в мире нет справедливости — ни здесь, ни на небесах! Человек, посвятивший свою жизнь счастью человечества, — и несчастен!
— Ну, полно, полно, я вижу, вы в самом деле ничего о нем не знаете. Давайте лучше поговорим о вас, друг мой.
— Я предпочел бы продолжить разговор о предмете, занимающем нас обоих, поскольку я, сударь, ничего собою не представляю. О чем же вы хотите услышать от меня?
— Понятно. Вы меня не знаете и боитесь довериться незнакомому человеку.
— Ах, сударь, разве есть мне чего бояться? Разве может кто-нибудь сделать меня еще несчастней? Вспомните, каким я предстал перед вами: одинокий, бедный, голодный.
— Куда вы направляетесь?
— В Париж. А вы парижанин, сударь?
— Да, то есть нет.
— Так как же все-таки? — улыбнулся Жильбер.
— Я не охотник лгать и всякий раз твержу себе, что нужно прежде подумать, а потом уж говорить. Я парижанин, если понимать под этим словом человека, живущего в Париже давно и живущего той жизнью, какой живут там, но родился я не в этом городе. А почему вы спрашиваете?
— Вопрос этот возник у меня из нашего разговора. Я хотел сказать, что если вы живете в Париже, то должны были встречать господина Руссо, о котором мы только что беседовали.
— Да, я несколько раз его видел.
— На него оборачиваются, когда он проходит мимо, не правда ли? Им восхищаются, на него, должно быть, показывают, называя благодетелем человечества?
— Нет, следом за ним бегут дети и, подстрекаемые родителями, швыряют в него камни.
— О Боже! — с горестным изумлением воскликнул Жильбер и добавил: — Но он по крайней мере богат?
— Иногда он задается вопросом, каким вы задались сегодня утром: где позавтракать?
— Пусть даже он беден, но, надо думать, уважаем, влиятелен, почитаем?
— Засыпая вечером, он не уверен, что не проснется наутро в Бастилии.
— Ах, как же он должен ненавидеть людей!
— У него нет к ним ни любви, ни ненависти, они просто ему надоели — вот и все.
— Не испытывать ненависти к людям, которые причиняют тебе зло? — вскричал Жильбер. — Этого я не понимаю.
— Руссо всегда был свободным, сударь, Руссо всегда был достаточно сильным, чтобы рассчитывать только на себя. А сила и свобода делают людей спокойными и добрыми, тогда как рабство и слабость делают их злыми.
— Вот поэтому-то я и хочу оставаться свободным, — гордо заявил Жильбер. — Я сам дошел до того, что вы мне только что растолковали.
— Можно быть свободным даже в тюрьме, — продолжал незнакомец. — Если завтра Руссо окажется в Бастилии, — а рано или поздно это случится, — он будет мыслить и писать так же свободно, как и в горах Швейцарии. Я, если говорить обо мне, никогда не считал, будто свобода заключается в том, чтобы делать все, что хочешь; она состоит в том, что никакая человеческая сила не может заставить тебя делать то, чего ты не хочешь.
— Это написал Руссо, сударь?
— Полагаю, что так, — отвечал незнакомец.
— Но в «Общественном договоре» этого нет?
— Да, эта мысль содержится в его новой книге «Прогулки одинокого мечтателя».
— Сударь, я думаю, в одном мы с вами сойдемся, — с жаром проговорил Жильбер.
— В чем же?
— В том, что оба мы любим Руссо и восхищаемся им.
— Говорите за себя, молодой человек, вы еще находитесь в том возрасте, когда людям свойственно заблуждаться.
— Можно ошибаться в чем угодно, но только не в людях.
— Увы! Со временем вы поймете, что как раз в людях заблуждаешься чаще всего. Руссо, быть может, чуточку справедливее других, но поверьте, у него тоже есть недостатки, и немалые.
Жильбер покачал головой, демонстрируя тем самым свое несогласие с собеседником, однако тот, несмотря на подобную неучтивость, все с тою же благосклонностью продолжал:
— Вернемся же к началу нашего разговора. Я поинтересовался, не ушли ли вы от своего хозяина в Версале.
— А я вам ответил, — уже мягче отозвался Жильбер, — что у меня нет хозяина. И добавлю, что мог бы заполучить весьма именитого покровителя, но отказался от места, которому многие позавидовали бы.
— От места?
— Да. Речь шла о том, чтобы служить забавой для праздных вельмож, но я подумал, что, пока молодость моя не прошла, я могу учиться и пробивать себе дорогу и не должен терять драгоценное время, да к тому же позволить, чтобы в моем лице подвергалось поруганию человеческое достоинство.
— Это хорошо, — одобрил незнакомец, — но какую вы хотите пробить себе дорогу? Вы уже определили?
— Сударь, я намерен стать врачом.
— Славная и благородная карьера, в которой придется выбирать между подлинной наукой, скромной и подвижнической, и шарлатанством, бесстыдным, льстивым и доходным. Если вы любите истину, молодой человек, становитесь врачом, если вы любите славу, идите во врачи.
— Но на учение, наверное, нужно много денег.
— Деньги нужны, это верно, но не так уж и много.
— Дело в том, — продолжал Жильбер, — что Жан Жак Руссо, который знает все, учился даром.
— Даром! Эх, молодой человек, — с грустной улыбкой возразил старик, — вы, стало быть, ни во что не ставите самое ценное, чем наделил человека Господь: чистоту души, здоровье, сон. Именно этим женевский философ заплатил за те скромные знания, что ему удалось получить.
— Скромные? — с негодованием переспросил Жильбер.
— Разумеется, скромные. Порасспросите о нем и увидите, что вам скажут.
— Во-первых, он великий музыкант.
— Ну, если король Людовик Пятнадцатый любит напевать «Потеряла я слугу», это еще не значит, что «Деревенский колдун» — удачная опера.
— Но он еще и великий ботаник. Почитайте-ка его письма, правда, мне удалось раздобыть лишь малую толику их. Да вы же должны это знать, вы сами собираете растения.
— Ну, некоторые считают себя ботаниками, а сами часто лишь…
— Договаривайте же.
— Лишь собиратели гербариев, и к тому же…
— А кто вы? Ботаник или собиратель гербариев?
— О, перед этим Божьим чудом, которое именуют растениями и цветами, я всего лишь ничтожный и невежественный собиратель гербариев.
— Он знает латынь?
— Довольно скверно.
— А я читал в газете, что он перевел древнего писателя по имени Тацит[124].
— Потому что в своей гордыне — а ей временами бывает подвержен, увы, каждый — он брался за все подряд, однако в предисловии к первой книге, единственной им переведенной, он признал, что латынь знает неважно, и тяжкое соперничество с Тацитом его вскорости утихомирило. Нет, нет, милый юноша, несмотря на ваше восхищение, он человек вовсе не всезнающий, и поверьте: кто выигрывает в широте знаний, проигрывает в глубине. Нет такой речушки, которая во время бури не выходит из берегов и не кажется озером. Но попробуйте пуститься по этому озеру на лодке — тотчас сядете на мель.
— По вашему мнению, Руссо — один из таких поверхностных людей?
— Несомненно. Просто его поверхностные знания, быть может, несколько более обширны, чем у других, — ответил старик.
— Пожалуй, многие хотели бы обладать столь поверхностными знаниями.
— Вы имеете в виду меня? — осведомился незнакомец с добродушием, мгновенно обезоружившим Жильбера.
— Боже упаси! — вскричал он. — Мне так приятно беседовать с вами — зачем же я стану проявлять неучтивость!
— А чем же вам приятна беседа со мной? Не думаю, что вы хотите польстить мне в благодарность за кусок хлеба да горсть черешни.
— Вы правы. Я не стану никому льстить ни за что на свете, просто вы первый, кто говорит со мною безо всякой спеси, по-доброму, как с молодым человеком, а не как с ребенком. Пусть мы не согласны с вами насчет Руссо, однако в вашем снисходительном здравомыслии есть нечто возвышенное, что меня привлекает. Когда я беседую с вами, мне кажется, будто я нахожусь в богатой гостиной, в которой закрыты ставни, но великолепие все равно угадывается, несмотря на темноту. Стоит вам впустить в наш разговор луч света, и я буду ослеплен.
— Однако и ваша речь отличается известной изысканностью, заставляющей предположить, что образованны вы куда лучше, чем сами полагаете.
— Это со мною впервые, сударь, я и сам удивляюсь словам, что слетают у меня с языка: среди них есть такие, которых и значение-то я едва знаю и слышал их раз в жизни. Я встречал их в прочитанных мною книгах, но смысла не понимал.
— Вы много читали?
— Даже слишком, но кое-что намерен перечесть.
Старик с изумлением взглянул на Жильбера.
— Я читал все, что попадалось мне под руку, глотал любые книги — и хорошие, и дурные. О, если бы кто-нибудь руководил моим чтением и сказал мне: вот это ты должен выбросить из головы, а вот это — запомнить!.. Однако простите меня, сударь, я забыл, что если для меня разговор с вами драгоценен, то вы можете придерживаться другого мнения. Вы собираете гербарий, а я вам, наверно, мешаю…
Жильбер сделал вид, будто хочет уйти, страстно желая при этом, чтобы его удержали. Старик, пристально глядя на него своими маленькими глазками, казалось разгадал эти его сокровенные мысли.
— Вовсе нет, — возразил он, — ящик мой почти полон, мне осталось найти некоторые мхи. И еще мне говорили, что в этих местах попадаются великолепные папоротники.
— Постойте-ка, — перебил Жильбер, — я, кажется, видел то, что вам надо, — совсем недавно, на скале.
— Далеко отсюда?
— Нет, в полусотне шагов.
— Но откуда вы знаете, что растения, которые вы видели, — папоротник?
— Я вырос в лесу, сударь, и к тому же дочь человека, у которого я воспитывался, тоже занималась ботаникой: у нее был гербарий, где под каждым растением ее рукою было написано его название. Я часто рассматривал эти растения и надписи, и мне кажется, что те из них, которые мне были известны под названием каменного мха, там именовались папоротниками.
— Так вы чувствуете тягу к ботанике?
— Ах, сударь, когда я слышал от Николь — это горничная мадемуазель Андреа, — что ее госпожа безуспешно ищет в окрестностях Таверне какое-нибудь растение, я просил Николь, чтобы она постаралась узнать, как оно выглядит. И часто, не зная, что делает это по моей просьбе, мадемуазель набрасывала его карандашом на листке бумаги. Николь тут же передавала мне рисунок. Я рыскал по полям, лугам и лесам, пока не находил нужное растение. Тогда я выкапывал его и ночью высаживал на лужайке у дома, так что утром мадемуазель Андреа, прогуливаясь, вдруг радостно вскрикивала и говорила: «Боже мой, как странно: я повсюду искала это растение, а оно, оказывается, растет здесь».
Старик смотрел на Жильбера несколько пристальнее, чем раньше, и если бы молодой человек, закончив речь, не опустил взгляд и не залился краской, то заметил бы, что собеседник разглядывает его с участием и нежностью.
— Что ж, — проговорил незнакомец, — продолжайте изучать ботанику, молодой человек, и она кратчайшим путем приведет вас к медицине. Поверьте, Бог не сотворил ничего бесполезного, и со временем каждое растение займет свое место в книге науки. Научитесь сначала распознавать лекарственные травы, а потом будете изучать их свойства.
— В Париже есть школы, не так ли?
— И даже бесплатные: хирургическая, к примеру, — одно из королевских благотворительных заведений.
— Я поступлю в нее.
— Нет ничего проще. Я полагаю, что ваши родители, видя наклонности сына, обеспечат вас содержанием.
— У меня нет родителей, но не беспокойтесь: я прокормлюсь своим трудом.
— Разумеется, а поскольку вы читали сочинения Руссо, вам должно быть известно, что каждый человек, пусть он даже сын государя, должен овладеть каким-либо ремеслом.
— Я не читал «Эмиля» — это ведь там содержится подобный совет?
— Да, там.
— Но я слышал, как господин де Таверне насмехался над этим утверждением, изображая, будто сожалеет, что не выучил своего сына на столяра.
— А кем стал его сын? — поинтересовался незнакомец.
— Офицером, — ответил Жильбер.
Старик улыбнулся.
— Да, эти дворяне все на один лад: вместо того чтобы выучить своих детей ремеслу, несущему жизнь, они учат их тому, что несет смерть. Наступит революция, за нею последует изгнание, и им придется просить за границей милостыню или продавать свою шпагу, что еще хуже. Но у вас-то родители не из дворян — вы, я полагаю, умеете что-нибудь делать?
— Я уже говорил, сударь, что ничего не умею, и к тому же должен признаться: у меня необоримый страх перед всеми занятиями, которые заключаются в тяжелом и грубом телесном труде.
— Ах, так, значит, вы ленивы? — осведомился старик.
— О нет, не ленив. Вместо того чтобы заставлять меня заниматься трудом, требующим затраты сил, дайте мне книги, полутемную каморку, и вы увидите, что я дни и ночи буду посвящать делу, которое избрал.
Незнакомец глянул на нежные, белые руки молодого человека.
— Это предрасположение, инстинкт, — промолвил он. — Умонастроения такого рода приводят порой к хорошему результату, но их надобно направлять. Значит, коллеж вы не посещали, но в школу хотя бы ходили?
Жильбер покачал головой.
— А читать, писать умеете?
— Моя матушка перед смертью успела научить меня читать. Бедная матушка! Видя, какой я щуплый, она всегда говорила: «Из него не выйдет доброго работника, его нужно сделать священником или ученым». Когда я не хотел слушать урок, она твердила: «Учись читать, Жильбер, и тебе не придется рубить лес, ходить за плугом, тесать камни», и я учился. К несчастью, едва я научился читать, матушка скончалась.
— А кто научил вас писать?
— Сам научился.
— Сами?
— Да, я писал заостренной палочкой на песке, который предварительно просеял, чтобы он стал тоньше. Два года я писал только печатными буквами, копируя их из книг, и понятия не имел, что есть и другие буквы, кроме тех, которые так ловко научился изображать. Но однажды, почти три года назад, мадемуазель Андреа уехала в монастырь, а через несколько дней почтальон передал мне письмо, которое она написала отцу. И вот тогда-то я увидел, что существуют не только печатные буквы. Господин де Таверне сломал печать, а конверт бросил на пол; я тут же его подобрал и унес, а потом, когда почтальон приехал снова, я вместе с ним прочел адрес. Звучал он так. «Господину барону де Таверне-Мезон-Руж, в его замок, близ Пьерфита».