Негр произнес все это с подлинной верой и страстью. Его собеседник покачал головой и сказал:
— Лобо не понимает этого, но ты никогда еще не лгал ему, и поэтому он хочет верить всему, что ты говоришь, и делать то же самое, что делаешь ты. Если бы он видел и слышал миссионера, он, наверное, был бы так же убежден в истинности его слов. Я согласен: мы убежим и спасем Омбулу!
— Да. А Абуль-моута мы убьем в наказание за все его злодейства и чтобы он завтра не мог начать гасуа.
— Но ведь ты только что говорил, что по воле Великого Шейха надо делать людям только добро. А ты хочешь убить араба!
— Это не зло, — возразил Толо не очень уверенным тоном, показывающим, что его знание Библии пока еще далеко от совершенного.
— Пусть так. Лобо верит тебе. Но даже если нам удастся лишить его жизни, — как мы убежим отсюда? Лодки нам не достать, значит, придется идти пешком, а тогда собаки нас быстро разыщут!
— Ты не должен быть таким нерешительным, — заявил Толо, — потому что Большой Шейх в небе будет нас охранять. Смерть Абдулмоута и наше бегство заметят только утром. К тому времени мы будем уже так далеко, что нас никто не сможет найти. Мы возьмем здесь столько лепешек, сколько сможем, и тогда нам не придется голодать в пути.
— Разве твой Большой Шейх не запрещает воровать?
— Ты прав. Тогда не будет этого делать. Мы и так везде сможем найти корни, фрукты и воду, чтобы утолить голод и жажду.
Однако Лобо, казалось, не разделял оптимизма своего друга, а, напротив, становился все более озабоченным. Он задумчиво посмотрел вниз перед собой, а потом спросил:
— Но все же как мы убежим с корабля, если Абдулмоут пришлет к нам сторожа?
— Мы подождем, пока он заснет.
— Он не будет спать, ведь он получит приказ не спускать с нас глаз!
— Ну, тогда мы убьем его.
— Но в этом поступке нет ничего доброго — одно зло!
— Сторож тоже злой, потому что он будет белый, араб. Справедливо будет, если он умрет: он ведь из тех людей, что нас схватили!
— Ты однажды рассказывал мне, что Шейх в небе велит делать добро и врагам тоже, а ты хочешь причинять им одно зло!
— Они сами в этом виноваты, — сказал Толо, решительным кивком отгоняя от себя сомнения, — а теперь молчи и работай: вон идет сторож!
К нукверу приближалась новая лодка, и сидевший в ней белый поднялся на борт. Он пребывал в крайне Дурном расположении духа из-за того, что его отправили на корабль, и он не может принять участие в празднестве, которое всегда предшествует гасуа. Громко выругавшись, он сел невдалеке от невольников с кнутом в руке. Лобо и Толо склонились над своей работой. Говорить друг с другом они больше не могли, но все их мысли были сосредоточены на предстоящем замысле, и мысленно друзья продолжали спорить друг с другом. Толо был полон твердой решимости убить Абуль-моута и охранника. Те идеи, которые он усвоил от учения миссионера, не вступали в конфликт с его языческими представлениями, он прекрасно совмещал в себе то и другое. Лобо же, как и большинство тугодумов, не сразу мог принять новый, отличающийся от его прежних убеждений, взгляд на вещи, но если он однажды постигал какую-нибудь мысль и принимал ее всем сердцем, то сбить его с нее было очень трудно. Поэтому ему казалось непонятным и весьма сомнительным утверждение его друга о том, что можно убить двух человек, неуклонно следуя при этом воле «доброго небесного Шейха».
Расположенные на левом берегу реки мимозные заросли были очень длинными, но узкими. От воды сквозь них вели несколько едва видных тропинок. Пройдя по одной из этих тропинок, вы уже через пять минут оставили бы заросли за спиной и увидели перед собой широкую, плоскую равнину.
Всякую дорогу, которая проходит около реки, на юге называют «нижний путь». Тропинка же, которая ведет к реке со стороны, перпендикулярной берегу, называется мишрахом. Обычно мишрах спускается к воде с высокого, крутого берега.
Чтобы уберечься от ежегодного половодья, люди стараются выстраивать свои жилища на возвышенных местах. Поэтому практически каждый мишрах — верный признак того, что наверху расположено какое-нибудь поселение. Особенно любят основывать в таких местах свои поселения ловцы рабов, и поселок Умм-эт-Тимса не составлял здесь исключения.
Прямо в край зарослей упиралась высокая колючая ограда, за которой стояли токулы поселка. Это заграждение было достаточно прочным, чтобы служить защитой от врагов и диких зверей. Каждый поселок окружен такой колючей стеной, которая хотя и не может противостоять огнестрельному оружию, но гарантирует полную безопасность от копий и стрел. Входов и выходов эта стена не имеет, но между некоторыми не очень густыми кустами может протиснуться человек. Эти проемы и служат для жителей селения воротами, а по ночам сюда выставляются часовые, для которых воздвигаются высокие сторожевые башни на сваях, очень похожие на русские казачьи вышки.
Поселок Умм-эт-Тимса был достаточно большим. Он насчитывал более двухсот токулов, фундамент которых состоял из небольших земляных насыпей, а стены и крыши были сделаны из тростника. Все они имели круглую форму, и каждая была окружена своей отдельной колючей изгородью.
Хижины ловцов рабов никогда не запираются: воровства среди жителей одной деревни не бывает: опасаться следует только непрошенных визитов туземцев.
Дорожки, проделанные между токулами, содержались довольно опрятно, и тем сильнее был контраст с тем, что представляло собой пространство по ту сторону внешней ограды. Кучи отбросов и нечистот, разлагающиеся трупы умерших естественной смертью или запоротых насмерть рабов были свалены здесь и распространяли запах, который свалил бы с ног любого европейца. Сюда слетались хищные птицы, приходили и псы ловцов рабов, а по ночам здесь появлялись гиены и другие дикие звери.
Недалеко от селения располагался огороженный ночной загон для скота, который в течение дня пасся на пастбище. Это были преимущественно коровы и овцы, а также лошади и верблюды. Последних можно встретить в поселках только в сухое время года, так как сезона дождей они обычно не переживают. Навоз этих животных заботливо собирается суданцами и высушивается, а вечером сжигается в загоне. Густой дым, который поднимается при этом, спасает людей и животных от мучений, которые причиняют им бауда, «жигалки обыкновенные». Тут стоит сказать об одном обычае народов Судана: не обращая внимания на запах, суданцы по самую голову закапываются в высокие кучи оставшегося от сгоревшего навоза пепла, покрывающего черную кожу негров отвратительным серым налетом, который оскорбляет глаз и нос европейца, но, по единодушному мнению местных жителей, является столь же красивым, сколь и полезным для здоровья.
Принимая во внимание то обстоятельство, что каждая хижина рассчитана обычно не на одного, а на нескольких обитателей, можно было заключить, что население Умм-эт-Тимсы составляет не менее пятисот человек. В центре поселка стояли два токула, выделявшиеся своей величиной. Это были жилища обоих начальников, Абуль-моута и Абдулмоута.
Настоящие владельцы поселков наведываются в них крайне редко. Эти господа предпочитают оставаться в Хартуме или в каком-нибудь другом городе, где они, как правило, имеют респектабельный дом, образцовую семью и безупречную репутацию. Им не приходит в голову собственноручно заниматься поимкой рабов: для этого у них есть специальные заместители, которые называются вокалами и обладают очень большими полномочиями. Под началом этих вокалов стоят капитаны и матросы. Последние нужны преимущественно во время и после сезона дождей, когда резко возрастает число водных набегов.
Имеются в этой разбойничьей армии и наемные отряды. Это прежде всего охотники, которые обязаны снабжать селение свежим мясом, и солдаты, которые вербуются из своего белого и цветного суданского сброда, люди без чести и совести, настоящие бандиты — как нельзя более подходящий контингент для начальников поселков.
Вокалы получают весьма солидное жалованье, и к этому еще часто прибавляется большой процент от прибылей. Заработок остальной команды обычно равняется десяти талерам плюс питание. Все остальное они должны приобретать за свой счет. Если караван возвращается с богатым уловом, бывает, что солдаты получают свое жалованье рабами. Тогда раб принадлежит хозяину душой и телом, и тот волен сделать с ним все, что угодно: он может избить его, изуродовать или даже убить.
Двадцать или двадцать пять солдат стоят под началом унтер-офицера, называемого белюком. Под началом белюка стоит эмини, который должен уметь читать, писать и считать. Обычно это низший священнослужитель, который одновременно исполняет должность колдуна, устанавливает благоприятные и неблагоприятные для разнообразных мероприятий дни и лечит все заболевания души и тела с помощью амулетов, которые он сам изготовляет, а затем продает за солидную плату. Считается, что вражда с таким человеком очень опасна, и поэтому все обитатели поселка стараются сохранять с ним хорошие отношения.
Во время очередной гасуа ловцы рабов заставляют шейха соседствующего с поселком племени предоставлять в их распоряжение своих людей в качестве носильщиков или шпионов. В награду за это после набега он получает рабов или коров (последний дар, разумеется, оказывается ему больше по душе). День выступления в поход устанавливается или утверждается колдуном.
Когда наступает время объявить солдатам о начале набега, комендант отдает приказ поднять байрак [102]. Он представляет собой большой четырехугольный кусок красной материи, на которой вышиты символы мусульманской веры или первая сура Корана.
Как только флаг взвивается, все узнают, что предпринимается новый набег, и те, кто будет принимать в нем участие, начинают предаваться сумасшедшей радости.
Разумеется, Абдулмоут сообщил обоим беланда свое намерение только после того, как он узнал от колдуна, что завтрашний день будет удачным для похода. Вернувшись в поселок, он распорядился, чтобы подняли флаг. Восторженные крики первого, кто увидел этот желанный знак, привлекли внимание остальных жителей. Они схватили музыкальные инструменты, высыпали из своих хижин и столпились в центре селения. Туда же притащили все имевшиеся запасы маризы, чтобы еще увеличить всеобщую радость с помощью горячительного напитка.
Появился колдун, произнес зажигательную речь, которая должна была поднять боевой дух солдат, и предложил на продажу амулет, защищающий от ран и смерти во время схватки. Затем начала играть музыка, но какая!
В этом кошмарном хоре можно было услышать рубаб, примитивную маленькую гитару с тремя струнами; бюлонк — некое подобие трубы, изготовленной из выдолбленного ствола дерева; ногару — военный барабан, сделанный из полого пня; дарбукку — ручной барабан меньших размеров; гудящие флейты; огромные деревянные рога, чье ужасное звучание напоминает мычание коров; каменные трещотки — набитые камнями бутылочные тыквы; антилопьи рога, звук которых похож на вой замерзающего пса; маленькие и большие трубки, с помощью которых можно подражать голосам всевозможных зверей и, в особенности, птиц. Те, у кого не было инструмента, сами завывали на все лады. Многие импровизировали собственные «мелодии» с помощью самых причудливых предметов: один лупил палкой по сухому хворосту, другой дергал собаку за хвост, третий, подражая свисту бури, размахивал привязанной на длинной веревке жестянкой, и весь этот концерт продолжался до тех пор, пока колдун не предложил спеть общую песнь ловцов рабов. Тогда парни встали друг напротив друга в две большие шеренги и запели воинственную песню.
Ее можно было перевести примерно так: «Только пить — мое стремление. Пить, а потом — на простор, в горы, в лес, где водятся дикие звери. И пить — мое желание! И тогда в меня вливается отвага, и лес окрашивается кровью, и взрывается порох, и я привожу домой рабов».
Но, Боже, что за голоса пели эту песню! Один издавал львиное рычание, другой квакал лягушкой, третий визгливым фальцетом выкрикивал какие-то нечленораздельные звуки, а четвертый подтягивал ему, гудя, как контрабас. Единой мелодии не было, каждый пел в той тональности, в какой позволяли его голосовые данные. Впрочем, иногда певцам удавалось прокричать в лад несколько слов, так как в этом ужасном оркестре имелся и дирижер. Эту роль исполнял колдун: он громко скандировал что-то и размахивал высоко поднятыми руками, и в любом более цивилизованном месте он мог бы составить украшение какого-нибудь сумасшедшего дома. В перерывах между пением снова звучала чудовищная музыка и исполнялся так называемый «танец вращающихся дервишей». При этом участники празднества не забывали прикладываться к маризе, и веселье продолжалось до тех пор, пока не опустели все кувшины. Невообразимый шум раздавался над берегом и достигал корабля, где в прежних позах сидели оба раба и охранник, не выпускавший из рук кнута. Рабынь давно увели в селение, где они должны были печь лепешки.
Время от времени надсмотрщик поднимался на ноги и прогуливался по палубе, чтобы отогнать от себя сон. При этом он бормотал себе в бороду какие-то нечленораздельные проклятия по поводу того, что ему приходится всю ночь сидеть здесь, в то время как другие веселятся.
Незадолго до полуночи Абдулмоут снова наведался на корабль, чтобы удостовериться, что часовой находится на посту. Вскоре после того, как он ушел, в селении все стихло: опьяневшие ловцы рабов забылись тяжелым сном. Когда стражник в очередной раз встал, чтобы размять ноги, Лобо прошептал своему товарищу:
— Хотя этот белый сердит — он постоянно держит в руках кнут — но нас не наказывает. Поэтому Лобо не хочет его убивать.
— Но тогда мы не сможем убежать! — возразил Толо.
— Разве мы не можем заткнуть ему глотку, чтобы он не кричал? А потом мы свяжем его и оставим здесь лежать.
— Толо тоже не очень хочется его убивать, но один-единственный его крик может нас погубить.
— У Лобо сильные руки. Он так крепко схватит его. Да, так мы, пожалуй, с ним справимся. Веревок здесь достаточно.
— Когда мы начнем?
— Подождем еще немного: пусть все белые заснут.
— Но у нас нет лодки: по вечерам ее перетаскивают в поселок.
— Тогда мы отправимся вплавь.
— Толо позабыл, что в воде много крокодилов? Ведь поэтому селение и называется Умм-эт-Тимса.
— Толо лучше даст себя сожрать крокодилам, чем поведет белых в Омбулу.
— Лобо тоже. Добрый Шейх в небе нас, наверное, защитит, потому что мы подарим стражнику жизнь.
— Так ты теперь тоже веришь в этого великого Шейха?
— Лобо весь вечер думал о нем. Если миссионер не был лжецом, то все так и есть, как он сказал, потому что он был умнее, чем мы. А для черных как раз очень хорошо иметь в небе такого Шейха, потому что все белый шейхи на земле — их враги. Так что Лобо верит в него и сейчас попросит его, чтобы наше бегство было успешным.
Негр сложил руки и обратил глаза к небу. Губы его шевелились, но то, о чем он говорил, мог расслышать только Бог.
Часовой подошел к ним и снова уселся на пол. Прошло довольно много времени, прежде чем он решил предпринять новую прогулку. Когда, наконец, стражник пошел прогуляться по палубе, Лобо спросил:
— Мы будет ждать еще дольше?
— Нет. Толо уже держит в руках веревку. Когда он подойдет к нам и отвернется, мы вскочим, и ты схватишь его сзади.
Так все и произошло: часовой приблизился к ним и снова повернулся спиной. В тот же миг Лобо кинулся на него и крепко сдавил ему горло. Человек был как будто парализован от неожиданности и страха: он не пытался сопротивляться ни тогда, когда Толо обвязывал веревки вокруг его рук, ног и туловища, ни даже тогда, когда Лобо отпустил его шею и, сняв у него с головы феску, разорвал ее, куском материи сделал кляп, который и был всунут несчастному в рот.
Крепко связанного стражника отнесли в каюту. Лобо забрал у него нож, а Толо — кнут; затем оба вернулись на палубу.
Беглецы опустились в воду как можно тише, чтобы шум не привлек крокодилов, и двинулись к берегу, что само по себе было связано с большими трудностями, так как им пришлось прокладывать себе путь сквозь густой тростник. Все же им удалось невредимыми выбраться на сушу. Само собой разумеется, что вода ничуть не испортила их более чем простую одежду.
— Милостивый Шейх с неба защитил нас от крокодилов, он будет помогать нам и дальше, — сказал Лобо, отряхиваясь. — Ты не думаешь, что лучше бы нам оставить Абдулмоута в покое и скорее бежать отсюда?