На острых камнях в горячей пыли лежал мертвый Лионель. Окровавленные руки были судорожно прижаты к груди, но белое лицо не выражало ни ужаса, ни упрека. Оно было спокойным, каким никогда не бывало при жизни.
С криком, похожим на кошачье мяуканье, Тэллюа бросилась к телу. Горящими глазами впилась она в неподвижное лицо. Резким движением открыла на груди убитого маленькую ранку. Вскочила и рванулась к Сифу:
— Кто?!
— Давай его сюда, капрал!
Здоровенный капрал подтащил на аркане совершенно голого темнокожего человека с закрученными назад руками. Чудовищная грива сине-черных спутанных волос закрывала опущенное лицо. Убийца упирался, но капрал грубо дернул веревку, брат Гиацинт помог сзади прикладом, и преступник упал на колени перед сержантом.
Одним прыжком Тэллюа подскочила к незнакомцу и, схватив за космы, подняла потупленную голову.
— Аллар! — вскрикнул Гай.
Тэллюа сдавила убийце горло и повалила на камни. Разбойник захрипел. Смуглое тело судорожно забилось в сильных руках девушки.
— Пошла прочь! — Сиф попытался оторвать ее от Аллара. Но Тэллюа уже ничего не слышала. В порыве ярости она видела лишь горло, которое сжимали ее пальцы. Сиф и капрал подняли ее, но она вырвалась и, не издав ни звука, снова бросилась к убийце. В маленькой ручке сверкнул кривой нож.
— Вот проклятая… Хуже зверя…
Сиф загреб в кулак ее бесчисленные косички и оттащил девушку в одну сторону, а капрал на веревке уволок Аллара и привязал его к верблюду. Сиф шумно пыхтел, ладонью смахивая с лица пот.
— Ну, ты, сахарский почтальон, сиди смирно и не бойся. Я из тебя еще сделаю человека — только не валяй дурака и слушай меня. Понял?
Гай был ошеломлен смертью Лионеля. И в то же время не мог не думать о словах сержанта. «Сахарский почтальон… Откуда Сиф знает? Неужели же… Нет, я все еще не проник в самую суть этого маленького мирка… Вся глубина человеческой подлости еще не открылась мне, и скоро расположение действующих лиц, как видно, снова изменится. Кто же на этот раз очутится наверху пирамиды?»
Сгорбившись, точно постарев за эти минуты, Тэллюа подошла к трупу, опустилась рядом на камни, покрыла голову и лицо полой разодранной гандуры и застыла в позе скорбного отчаяния.
«Итак, свидания в Париже не будет…». Юная улыбка сквозь золотую пыль под мерный топот кованых сапог… «Свидание у меня на обеде в день вашего приезда — ведь я буду дома раньше вас!»
Гай вздохнул.
«Нет, никогда… Он умер на руках у Сифа… В предсмертном томлении открыл глаза и увидел над собой похабное лицо сержанта… Страстные поиски правды, смутная тоска по хорошему, большому делу — все оборвала пуля разбойника!»
— Разбирайся на ужин! — оглушительно заревел Сиф.
Гай повернулся к сержанту, и ему показалось, что тот смотрел на него в нерешительности, как будто не осмеливаясь начать разговор.
— Мсье сержант, — произнес Гай официальным тоном, — будьте любезны рассказать, при каких обстоятельствах погиб лейтенант д'Антрэг.
Сиф подошел ближе, изобразив на грубом лице улыбку.
Ничего особенного, мсье ван Эгмонд! Обычное дельце. Но нужно понимать толк в мелочах здешней службы… Патруль шел ущельем. По обе стороны — пологие склоны. «Цок!» Он падает и через минуту умирает у меня на руках. Я держу его, а сам не теряю времени, шныряю глазами туда-сюда. Замечаю впереди белый бурнус среди камней. Оглядываюсь к выходу из ущелья — легкое облачко пыли за скалами. «Старый номер, бурнус положен для приманки», — говорю я себе. Беру пятерку солдат из хвоста колонны и рысью спешу наперерез. Да, старый номер, я его первый раз видел во время охоты на индейцев в Андах, когда служил в колумбийской армии… Поймали мы троих, одного шлепнули на месте, чтобы не возиться на такой жаре, второго я потащил с собой для получения награды, а главаря прихватили с собой по особым соображениям… Он мне сейчас дороже брата!
— Надеетесь с его помощью вскрыть смысл убийства?
— Отчасти. Аллар задумал его довольно хитро: переоделся местным оборванцем и кокнул нашего лейтенанта рядом со становищем. Не поймай мы его — плохо пришлось бы местным жителям! Но теперь вина падает на шайку пришлых наездников, дело ясное.
— Так что же вы не приняли мер против этой банды? И зачем вам один пленник?
— Эх, мсье… Банды уже давно здесь нет! Эти ребята не такие дураки, чтобы поджидать у шатров наши пулеметы! Поднимаясь сюда, мы видели, как они галопом неслись по дну ущелья — спешили укрыться в горах. Только это — бесполезное дело… Самолеты скоро откроют им двери-в рай аллаха! А вот пленного я тащу с собой потому, что он мне заменит выпущенного лейтенантом коммуниста — ведь брошюры-то я припрятал тогда… За поимку коммунистов начальство платит вдвое — они опаснее националистов и потому стоят дороже! Националистов здесь много, но они не организованы, а коммунистов меньше, но у них боевая партия.
— А вы не боитесь, что обман вскроется?
— Эх, мсье, какой же здесь обман? Брошюры настоящие, протокол о суде и казни тоже будет настоящий, а человек здесь ведь не имеет значения — он никому не нужен… Разбойнику это в честь: он попадет в идейные борцы за свободу!
— Какая же сволочь этот Аллар! Сиф проницательно взглянул на Гая.
— То-то и оно. Такие люди, как лейтенант д'Антрэг, здесь неизбежно проигрывают. Они тащат сюда из дому логику и анализ, все то, что в Европе определяет успех. Все главное предусмотрят на сто лет вперед. А здешняя жизнь построена на случайностях… Упущенный пустячок означает дыру в собственной шкуре…
— Как вы правы, боже мой, как правы! — проговорил Гай, вспомнив разговор с Лионелем. И в то же время что-то странное показалось ему в разумных словах Сифа. Но Сиф не дал ему времени додумать…
— Так-то, мсье, но не в лейтенанте дело. Его убийство — лишь звено в цепи определенных фактов. Начало цепи у меня в руках, и я держу его крепко-накрепко. Затевается крупная игра, в центре комбинации — я. Однако без вас, уважаемый мсье, мне не обойтись!
— Без меня?
— Без предварительной беседы с вами.
— Вы хотите обеспечить примерное наказание преступника?
Волосатой лапой Сиф сделал жест, каким отгоняют комара.
— Я хочу пригласить вас к ужину, мсье, и по душам поговорить, а потом, когда вы увидите, что я — парень неплохой, можно будет задать вам один маленький вопросик. Учтите, многое в моей жизни зависит от вашего ответа.
«Поговорить по душам… — думал Гай, рассматривая лоснящееся лицо Сифа. — Этого еще недоставало. А может, и лучше, что состоится задушевная беседа с этим носорогом…»
— Эй, малый! — закричал сержант брату Гиацинту. — Ужин на двоих, да поживей! Тащи чемодан лейтенанта, тряхни костями!
— Нельзя ли поговорить без ужина? Неудобно располагаться рядом с телом убитого.
— Вздор! Не поддавайтесь вредным теориям: кушать полезно всегда. Пусть беспорядок в мире вас не расстраивает. Павшим — вечный покой, а живым — бутылка хорошего вина!
Гай молчал, обдумывая смысл его слов. «Какой же комбинации он хочет дать разворот? Угроза? Очевидно! Да, здесь будет игра покрупнее. Два верблюда загружены пулеметами…
Однако мне уже начинает надоедать эта постоянная забота о целости головы».
Брат Гиацинт постелил на землю салфетку, раскрыл банки с консервами, поставил тарелки. Ужин был готов в три минуты.
Сиф сделал театральный жест и продекламировал:
Поди, поди к столу, мой друг!
В пустом искать ума не стоит:
Как рыба, старый мир потух,
Не нам бальзам ему готовить!
Гай живо поднял голову. Вы помните Гёте? — Я хорошо знаю Гёте, — спокойные глаза Сифа насмешливо смерили собеседника с головы до ног. — Когда я взял Гёте как тему для диссертации. — Сиф перешел с хорошего французского на прекрасный немецкий язык.
И вдруг Гай все понял:
— А «пашоль» и «шифо»?! Куда девался ваш акцент? Ведь вы квакали, как неотесанный прусак?
— Изволили заметить, — криво усмехнулся странный собеседник Гая. — Квакал Сиф. Но на время я выслал его за дверь. Заметьте, мсье, сейчас здесь нет Сифа.
— С кем же я говорю?
Не поднимаясь, через накрытый «стол» толстяк отвесил поклон.
— Доктор философии Альфред Реминг.
Гай едва опомнился.
— Как, так это ваша книга «Легенда XX столетия»?! Герр Реминг усмехнулся.
— Да. Я написал ее в девятнадцатом году, на чердаке, голодный… Думал о самоубийстве и писал. Нашел глупца, который ее напечатал, но никто не купил ни одного экземпляра, и книгу забыли.
— До начала гитлеровского движения?
— Вот именно. В начале тридцатых годов она была принята на вооружение национал-социалистической партией. Заметьте, мсье ван Эгмонд, на вооружение!
Гай откинулся назад и уперся руками в горячий песок.
— Подлая книга! Она отравила сознание миллионам немцев!
— Да! И еще раз да! — рявкнул Реминг.
И услужливая память быстро перелистала перед Гаем страницы этой книги. Герр доктор писал тяжеловесным и заумным языком, как и приличествует немецкому философу тщательно маскируя острый и вполне современный политический смысл своих рассуждений обветшалой терминологией немецкой эстетики и философии прошлого.
В конце книги к какому-то слову была сделана сноска, длинное примечание, напечатанное самым мелким шрифтом. Здесь автор вдруг перестает говорить на туманном языке философии и переходит прямо к делу. Для того чтобы современный немец стал готическим человеком, ему нужна идея.
Германия нуждается в легенде, в Великой Чепухе, которая могла бы охватить массы, организовать толпу в армию и двинуть последнюю в бой. Это в состоянии сделать лишь призыв к Невозможному: чем нелепее и неосуществимее идея, тем легче она завладеет умами простаков, которые составляют девяносто девять процентов любой толпы. Ясности не надо, ясность вредит, каждая религия основана на красивой нелепости.
Пример — христианство. Если ставить близкую и достижимую цель, то идея воспринимается как бытовая желаемость, которая должна быть осуществлена лишь мирным путем, без жертвы. Кто пойдет на убийство или смерть для приобретения теплых кальсон или пылесоса? Но если внушить немецкому мещанину, что он не просто колбасник и дурак, а сосуд со священ, ной северной кровью, то это уже кое-что, это может сработать— поднять на ноги миллионы мирных людей и двинуть их к смутно маячащей впереди цели: мещанин выплюнет всю сладенькую жвачку и перешагнет через извечный страх крови навстречу своей или чужой гибели.
Ничтожная книга, нелепый бред и заумная чепуха, заслуженно отвергнутая читателями в 1919 году, была в 1933 году случайно найдена и вместе с другим националистическим мусором заряжена в жерло оглушительной пропаганды и выстрелена в лоб немецкому обывателю. И что же? Она сработала.
«Самое великое чудо, которое мне приходилось видеть и пережить, — думал Гай, опустив глаза и не смея взглянуть на сержанта, — это себялюбивое равнодушие, гораздо более отвратительное, опасное и позорное, чем жестокость: видеть ужасы этой несправедливой жизни, самоустраниться и при этом считать себя свободным и человечным — о, да, вот это поистине чудо!»
— Я, знаете ли, скоро уезжаю домой, в Германию, — вещал Реминг. — Я — берлинец.
— Вы член гитлеровской партии, герр Реминг?
— Пока нет. Но скоро буду.
— И действительно верите в то, что писали? Доктор философии усмехнулся и пожал плечами.
— Плох тот пастух, который думает то же, что и его дойные коровы.
— А вы намерены стать пастухом?
Герр Реминг отрицательно покачал головой.
Я люблю говядину, но не в стаде, а в собственной тарелке. Вот герр Гитлер — это действительно человек, который нужен в Германии. Он искренне верит в миф, и это весьма удобно для тех, кто дергает за спиной веревочку. Но наш фюрер кончит плохо. Ловкий торговец знает не только хорошие, но и плохие качества своего товара, и сам не очень-то верит в собственную рекламу. Герр Гитлер не удержится, если всерьез решит управлять стадом. А мне, мсье, моя шея нужна.
— Для чего же?
— Хотя бы для этого. — Философ поднял бутылку и стал разглядывать этикетку. — Не плохо, одобряю вкус лейтенанта.
Герр Реминг с довольным видом приступил к еде.
— Кушайте, кушайте, дорогой гость! Что это вы призадумались? Э-э, бросьте! Как бы мне хотелось найти тему для дружеской беседы, да не придумаю, где ее искать. Человек-то вы пока еще мне непонятный.
Гаи нахмурился.
— Если мой вопрос не покажется вам назойливым, то скажите, герр доктор: давно ли вы знакомы с сержантом Сифом?
Реминг уперся обеими руками в землю и оглушительно захохотал. Тело его колыхалось, как гора зыбкого желе.
— Го-го-го! Вот так вопрос! Го-го-го! Клянусь честью, этого негодяя я таскаю на своих плечах уже двадцать лет! Но я рад, что Сиф вас занимает — вот тема для задушевного разговорчика и найдена! Ничто так не сближает, как сентиментальные воспоминания! Ведь верно, а? Жаль, что еще не взошла луна!
Он опрокинул в свою тарелку половину большой банки, допил стакан и снова наполнил его. Затем приступил к еде и рассказу.
— В студенческие, годы я рос идеалистом. Чтобы стать ангелом, мне не хватало только пары крылышек… Удобного местечка на земле для себя я не видел, а потому парил в туманных высотах метафизики: добро, идеалы, свободная воля, бог. Хо-хо-хо! Приходилось питаться такой дрянью за неимением мелкой монетки на гороховый суп с копченой свининой… Да, было время… Между прочим, особенно часто в поднебесье загонял меня приятель-студент своим материализмом. Пришпоренный смутным сознанием его правоты, я трусливо нырял в метафизику и отчаянно пытался оторваться от настоящего мира. Годы шли… Началась война… С величайшими затруднениями мой приятель добыл документы об инвалидности и пристроился в тылу. Я же, едва получив звание доктора, бросился на фронт. «Идиот!» — сказал мне на прощанье трезвый и расчетливый приятель. «Скоро поймешь, что лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь трупом». Четыре года я похрапывал под гром канонады и с аппетитом ел суп, прислушиваясь к свисту пуль. Моего умника в первый год войны задавил на улице трамвай.
— Прозит! — сказал Гай и поднял стакан.
— На фронте меня больше всего поразила легкость и бессмысленность разрушения. Сотни лет несчетные поколения трудятся и копят ценности. Потом один человек нажмет спусковой механизм — взрыв! — и ничего нет! Груда мусора на месте домов, музеев, театров, библиотек, церквей, заводов… И с каждым таким взрывом в моей голове становилось все светлее, все просторнее. Начался спуск из поднебесья на грешную землю. Я подходил к своим богам и по очереди каждому давал пинок в заднюю часть. Тьфу! — Реминг сочно сплюнул через плечо. — Еще и теперь чувствую облегчение: ведь этакий хлам приходилось таскать на горбе, мешок, набитый идолами! Вот уж могу сказать: груз сбросил! Освободился!
— Продолжайте!
— Извольте слушать. После разгрома армии я вернулся домой и пережил разоренье семьи. Это было время инфляции — десяток Тиссенов рос за счет сотен тысяч Ремингов. Отец покончил с собой, я поселился с матерью на чердаке. Работы не было, да я и не умел ничего делать… Ведь после университетской скамьи меня сразу научили только убивать. Голодный, сидел я в своей дыре и думал… Написал ненужную книгу. Где-то вокруг двигались миллионные массы, вздымались и падали волны революций и контрреволюций… Я не чувствовал у своего плеча друга — справа и слева зияла пустота… Однажды я разгладил ветхий костюмчик, нацепил ордена, сунул в карман маузер и отправился в город. На Фридрих-штрассе процветал ресторан «Кемпински» — храм обжорства для спекулянтов и новоиспеченных богачей. Я вошел в лучший кабинет, где упивались жратвой с десяток жирных, приземистых фигур. «Господа, прошу внимания!» — крикнул я, остановясь у двери. С недовольным хрюканьем повернулись ко мне хищные морды, они приняли меня за безработного попрошайку. Я выхватил пистолет и перестрелял их.
Рассказчик тяжело перевел дух. Видно было, что воспоминания взволновали его. Минуту Реминг молчал. Потом, встряхнувшись, закончил со смехом: