— Вызывай! — ответила Оксана.
Минут через двадцать в квартиру спешной походкой вошла ветврач в фирменном зеленом комбинезоне с пластиковым зеленым чемоданчиком в руке. Ее лицо выражало озабоченность. Коротко стриженные русые волосы были взъерошены. То ли случайно ветром, то ли сознательно парикмахером.
— Разуваться? — спросила она у Оксаны.
— Не надо. — Оксана жестом позвала ее за собой в комнату. — Вот, видите!
— Ой, как же это она так! — вырвалось у ветврача при виде чайки. — Надо ее освободить!
— А она при этом еще больше может пораниться, — предположила Оксана.
— Вы не вегетарианка? — Врач напряженно посмотрела на хозяйку квартиры.
— Нет.
— Тогда дайте молоток для отбивки мяса!
— Оксаночка, — отвлек хозяйку Тарас, — мы с Ежи за новым аквариумом сходим и за водой для него!
Оксана кивнула. Принесла из кухни молоток. Женщина в зеленом комбинезоне внимательно осмотрела стекло под чайкой, не обращая внимания на слабое похрипывание птицы. Потом ударила молотком по стеклу сразу над нижней перекладиной рамы. Послышался звон.
Оксана наблюдала, как сначала вылетел кусок стекла под чайкой, но чайка не упала, она продолжала как бы висеть в этой дырке, зажатая стеклом по бокам.
— Возьмите тряпку и стойте рядом! — скомандовала ей ветврач, примеряясь молотком к правой стороне стекла. — Я сейчас ударю по стеклу, а вы сразу ловите ее, чтобы не упала!
Так и получилось. Правая сторона стекла осыпалась. Чайка неуклюже взмахнула раненым крылом и тут же упала на руки Оксане, точнее, на старую зеленую кофточку, которую Оксана вовремя взяла в руки.
Она опустила кофточку с птицей на пол, уже очищенный и от крови, и от битого стекла. Ветврач принесла чемоданчик, раскрыла его. Чайка вдруг стала подпрыгивать, чем напугала Оксану.
— Ой, что делать? Что делать?
Ветврач, уже надевшая толстые резиновые перчатки, прижала правой рукой чайку к полу, потом развернула ее на спинку и показала Оксане, как надо придерживать птицу, придавив крылья к полу. Оксана так и застыла, упершись обеими руками в раскрытые крылья птицы. А ветврач уже наклонилась над чайкой и осматривала порезы на ее теле.
В дверь позвонили.
— Открыто! — крикнула Оксана.
В коридор зашел Тарас с двумя большими бутылями воды.
— Ежи еще не вернулся? — спросил он, поставив бутыли на пол.
— Нет еще. Иди сюда! — позвала она Тараса. — Подмени меня, а то я устала!
Тарас опустился на корточки, сменил Оксану, хотя, казалось, особой надобности в этом уже не было — чайка больше не трепыхалась.
Пока Тарас наблюдал, как ветврач поливает раны птицы каким-то раствором, Оксана поставила на огонь чайник и кастрюлю с водой.
— Я сегодня с ума сойду, — в сердцах сказала она. — То у тебя, Тарас, что-то не в порядке, то этот Ежи стрижку навязывает, то тут черт знает что происходит! Разве так можно? Чтобы всё это и в один день!
— Магнитные бури, наверное, — вступила в разговор и коротко стриженная женщина-врач в зеленом комбинезоне. — У нас сегодня три вызова от голубятников было — чайки покалечили голубей! Что-то в природе происходит…
В этот момент в коридор зашел тяжело дыша Ежи. В руках — аквариум.
— Вот, меньшего не было, — сказал он, показывая покупку Оксане, выглянувшей из кухни.
— Да он в два раза больше разбитого, — проговорила она задумчиво.
— Можно будет еще рыбок докупить, — предложил Ежи Астровский. — Им же чем больше их, тем веселей! О! — Он обратил внимание на успокоившуюся раненую чайку. — Ну что, жить будет?
— Будет, обязательно будет, — кивнула ветврач. — На чайках всё заживает, как на собаках!
— Но собаки лучше! — твердо произнес Ежи.
— Собаки лучше, — согласилась ветврач. — Но лечить их дороже.
Женщина-ветврач, оставив уже перебинтованную чайку на полу, поднялась.
— Ну вот и всё, — сказала она Оксане. — Пускай три дня полежит в бинтах. Кормить, конечно, надо. Можете купить ей мороженых бычков. Только размораживайте их под теплой водой, прежде чем ей давать!
— А клетку ей надо купить? — ответственно поинтересовалась Оксана.
— Зачем вам тратиться? — пожала плечиками ветврач. — Возьмите под любым гастрономом картонную коробку из-под маргарина и держите ее в ней. Испачкается — выбросите и возьмете новую. Сейчас она всё равно никуда не улетит!
— А клюв?
— Знаете, я бы перед тем, как кормить, связывала бы ей лапы! На всякий случай. Всё-таки хищник! Если лапы связаны, то и клюв можно освободить…
Оксана кивнула, оглянулась на Тараса и Ежи.
— Вы запомните всё, а то еще забуду, — произнесла она уставшим голосом.
Расплатившись и отпустив ветеринарного врача, Оксана решила покормить гостей-спасателей. Усадила их вокруг маленького столика на колесах. Подогрела в микроволновке картошку с грибами.
— Вы там себе налейте, если хотите, — крикнула из кухни. — Под столиком всё есть!
Ежи заглянул под столик. Увидел водку и коньяк. Достал водку и посмотрел на Тараса взглядом, требующим одобрения.
— Можно по рюмочке, — кивнул Тарас. — От стресса!
Выпив без закуски, и Тарас, и Ежи оглянулись по сторонам. Взгляд Тараса замер на пустом новом аквариуме, стоявшем на полу под окном, в метре от лежавшей на Оксаниной кофточке перебинтованной чайки.
Тарас поднялся, принес из коридора две бутыли с водой, вылил воду в аквариум.
— Оксан, а где рыбки?
— Да тут, в кастрюле, на плите! — ответила хозяйка квартиры из кухни.
Тарас подошел, с опаской заглянул под кастрюлю, в которой плавали приходившие в себя после шока рыбки — газ под кастрюлей не горел. Тарас с облегчением вздохнул.
Отнес кастрюлю с рыбками к аквариуму, руками переловил рыбок и отправил плавать в новую «квартиру». Нашел на подоконнике пакет с сухим кормом, насыпал и увидел, как устремились рыбки к этой непонятной для человека еде. Заметил, как чайка направила на рыбок свой острый и хищный взгляд. Ее маленькие глазки показались Тарасу злыми.
— И не вздумай! — строго сказал он забинтованной птице.
За едой все трое выпили еще по паре рюмочек, после чего Оксана немножко расслабилась.
— А что вы будете с ней делать? — спросил Ежи у хозяйки квартиры, кивнув на чайку.
— Подлечу и выпущу, что с ней еще делать?! — Оксана пожала плечами. — Надо не забыть бычков ей купить…
— Ей, наверное, сейчас больно, — задумчиво произнес Ежи. Потом налил рюмку водки, выпил почти до дна. Поднялся и подошел к чайке. Присел возле нее на корточки и вылил остававшуюся водку птице на клюв.
— Может, на язык попадет! Это же как анестезия! — пояснил он, усаживаясь на свое место. Снова оглянулся по сторонам. — Интересно тут у вас! — сказал, и взгляд его остановился на волосах Оксаны.
— Не начинайте! — строго предупредила его хозяйка квартиры.
Ежи покорно опустил взгляд на свою тарелку.
Глава 23
— Адрес? — Женщина за почтовым окошком вопросительно уставилась прямо в глаза Рябцеву.
— Освицкая тринадцать, квартира шестнадцать.
Она опустила глаза на стол перед собой и зашуршала пенсионными ведомостями.
— Рябцев? — спросила она, снова подняв глаза.
Рябцев кивнул и протянул ей паспорт.
Расписавшись в ведомости, он взял свои тысячу двести гривен и отошел в сторону, где дрожащими пальцами пересчитал полученную пенсию. Настроение у него всякий раз портилось после этого ежемесячного ритуала, состоявшего из стояния в очереди от получаса до часа, «идентификации» его личности почтовой работницей, подписи на ведомости и получения суммы, равнявшейся сотне евро. И это всё за тридцать пять лет верной службы в рядах сначала советских, а потом уже и независимых украинских чекистов!
За стеклянной дверью почтового отделения моросил дождь. Обычная львовская осень, погода, в принципе не влиявшая на планы бывшего капитана КГБ. Теперь надо где-то выпить кофе — он привык блюсти эту традицию еще с советских времен, только тогда, получив зарплату, он смело заходил в любое львовское кафе и громко заказывал чашечку кофе — всегда на русском языке. Ему почему-то нравилось, когда на него смотрели с опаской и нелюбовью. Сейчас, всякий раз получив пенсию, он отправлялся в кафе и заказывал себе чашечку уже на украинском. Теперь ему хотелось, чтобы его любили, но на него просто не обращали внимания, как, впрочем, уже не обращали внимания и на других клиентов, на каком бы языке они ни заказывали свой кофе. Он был просто клиентом, вот и всё.
Переставив свой желтый «piaggio» под дерево, он отправился в ближайший бар, на углу улицы. Заказал чашечку кофе, расплатился. Присел у окна.
Как только кофе приятно загорчил на языке, в мысли Рябцева впрыгнули грусть и осознанная жалость к себе. Он ведь еще не старый, а уже никому, кроме своих голубей, не нужен. Руки сильные, голова ясная, ростом — ну не меньше Путина, образованием — тоже. Но при всем при этом, да и при других положительных качествах — угнетающая душу бесполезность собственного существования. Бесполезность, подпитывающаяся смешной пенсией. Нет, он не из тех, кто жалуется на жизнь. Наоборот, раньше ему было приятно думать, что жизнь имеет право жаловаться на него, на капитана Рябцева, потому что не могла тогда жизнь диктовать ему условия! Жизнь пасла задних, она с завистью смотрела в спину Рябцеву, выглядывая из-за угла здания обкома партии. Нет, он не злорадствовал по этому поводу, не взирал на других свысока, не выпячивал свое «Я» так, чтобы это «Я» могли засечь из космоса враждебные спутники-шпионы. Он, Рябцев, всегда сохранял ровность и скромность характера, и всё, что происходило внутри него, всё, что отражалось не разумом, а сердцем, всё это оставалось никому не видимым и не ощутимым. Всё оставалось в себе. И тем более слабости, в которых он сам себе признался уже после смерти своей Родины — Советского Союза. Эти слабости в свое время доказали самому Рябцеву, что он не такой простой, каким кажется начальству. Они, эти слабости, добавили перца в его мысли, но при этом не вызвали никаких сомнений, не лишили Рябцева надежного и крепкого контакта с почвой, с землей, с устройством покойного советского мира. Один вопрос, правда, всегда беспокоил Рябцева: почему ему не дали звания майора? Почему его сослуживцы-одногодки ушли из конторы полковниками, а один даже генералом, а он остался на всю жизнь капитаном?
Второй глоток кофе добавил бодрости в его мысли и немного отодвинул грусть. Вспомнились двое друзей-сослуживцев, с которыми он иногда ночью в кабинете слушал конфискованные из международных почтовых отправлений пластинки. Стерео-проигрыватель, сделанный где-то на тайном сибирском военном радиозаводе, мог засунуть за пояс по качеству звука и Sony, и Philips, и Grundic. Колонки по пятьдесят ватт ускоряли движение крови по венам и артериям. Тело само становилось музыкальным инструментом. Иван Сухих, человек, телесно полностью соответствовавший своей фамилии и ушедший в отставку полковником, при первых же звуках западного рока менялся лицом, и только теперь, вспоминая это лицо, Рябцев понимал, что выражало оно полную раскрепощенность и независимость, то есть приобретало лицо Вани Сухого выражение свободного западного человека. Правда, как только пластинку снимали с круга, чтобы перевернуть и поставить с другой стороны, лицо коллеги вновь принимало вопросительно-напряженное выражение советского чекиста. Второй сослуживец и коллега по тайной любви к року лицом во время прослушивания «вредоносной» музыки не менялся. Только глаза у Никиты Рюмачова загорались по-особенному и не затухали до последних аккордов. Никита Рюмачов ушел в отставку подполковником, потом стал Мыкытой Рюмачовым, а его сын, Василий, уже в независимой Украине шел на выборы от националистов под фамилией Рюмач. Пути Господни неисповедимы. Будь у него самого, у Рябцева, дети, кем бы они сейчас были? По одну сторону этнического фронта или по другую? Или в тылу? Или в Чехии на заработках?
Рябцев вздохнул, глотнул кофе, посмотрел в окно. Там светило внезапное солнце, и замершие на внешней стороне стекла капли недавнего дождя искрились, преломляя солнечный свет и превращая его в украшение воздуха.
В памяти зазвучала одна из первых песен Джими Хендрикса «Purple Haze» из его первого альбома «Are you experienced?». Давно Рябцев ее не слышал, очень давно. Попробовал усилить память и сделать песню, доносившуюся из прошлого, чуть погромче. Показалось, что получилось. На лице сложилась мягкая, добрая улыбка. И тут же под еще звучащую в памяти песню возник там же рядом образ молодого Алика Олисевича и еще нескольких ребят-хиппи, присмотру над которыми Рябцев посвятил большую, да и можно сказать — лучшую часть своей профессиональной жизни. Ну, это так называлось для начальства. Для себя Рябцев всегда понимал, что он изучает мировые тенденции на примере этих, зараженных мировыми тенденциями, ребят. Правда, и сам он довольно быстро заразился одной из их тенденций — любовью к року и к физическому ощущению свободы, которое вызывалось именно этой вредной, с точки зрения коммунистической идеологии, музыкой. Конечно, даже сама эта песня — «Фиолетовый туман» — была и в действительности вредной, вредной для психического здоровья тех, кто понимал ее слова, ведь песня посвящалась курению травки! И ведь правда, что советская музыка, соответствовавшая идеологии, была куда более «конструктивной» и менее вредной для психики и здоровья. Она, как теперь говорят, помогала выстраиваться в шеренги, маршировать, строить будущее или просто новые коровники. В каждой советской песне слышалась конкретность поставленной авторами задачи. У рок-песен не было конкретики, они вызывали животный инстинкт радости, ощущение свободы, дрожь и внезапность желаний. Человеком, полюбившим такую музыку, управлять было невозможно. Вот и тогда, в конторе, после тайного прослушивания Джими Хендрикса, то ли ради звукового камуфляжа, то ли ради духовно-физического возвращения в нормальное состояние советского человека все они втроем прослушивали пару песен Магомаева или героические песни Иосифа Кобзона. И только потом расходились или по домам, или по заданиям. Втроем они тогда же рассматривали оперативные фотоснимки львовских хиппи и заезжавших к ним братьев по духу. В принципе, и Ваня Сухих, и Никита Рюмачов никакого профессионального отношения к оперативной разработке хиппи не имели, для них всё это было хобби. Но почему же Рябцев всё им рассказывал и показывал?
Рябцев задумался. И, к своей радости, вспомнил, что объединило их троих сначала прослушивание конфискованных пластинок, а только потом уже они заинтересовались теми, до кого не дошли эти почтовые посылки.
— Эх, — вздохнул вслух Рябцев.
И вспомнил, сколько всего не дошло по почте до Алика Олисевича и его друзей. И стало ему горько и стыдно. Но только на несколько мгновений.
«Это не я, это система», — успокоил себя Рябцев.
И вспомнил, как долго не мог решиться и как всё-таки решился недавно выйти к ним и признаться. И конечно, настороженно встретили его ночью на Лычаковском кладбище повзрослевшие, постаревшие, но не изменившиеся хиппи. Да, такую информацию переварить трудно. Трудно, но надо. Для справедливости. А справедливость очень важна для истории. История — высший судья. Это Рябцев знал. У львовских хиппи своя история, у львовского КГБ — своя. Но это не значит, что эти две истории пересекались только на линии идеологического фронта. Везде и всегда были коллаборационисты, сочувствующие, да и просто предатели или слабовольные. О последних думать Рябцеву не хотелось, а вот и себя, и своих двух сослуживцев он считал искренними сочувствующими и в чем-то носителями и вершителями высшей справедливости, вершителями того, что в конце концов в глазах истории позволит даже его бывшую контору — КГБ — красить не одним черным цветом, как это нынче принято. По крайней мере, так ему, Рябцеву, сейчас казалось.
Кофе закончился, но вкус его еще держался на языке. Рябцев прищурился, губы сложились в тонкую напряженную линию.
«Да, я еще в долгу, — подумал он. — Я еще себя не реабилитировал. Но это потом. Я им еще должен кое-что вернуть, и тогда… Тогда они сначала будут в шоке, потом — едва слышимые слова благодарности. Кто же станет громко благодарить бывшего гэбиста, пусть даже если он в каком-то смысле совершил подвиг, а если быть точнее — то предательство служебных интересов? Потом… Потом можно спокойно умирать».
Рябцев представил себе собственные похороны: желтый автобус с черной полосой въезжает в ворота Лычаковского кладбища, открытый гроб с покойником поднимают на плечи высокие и длинноволосые хиппи зрелого возраста. Все — в джинсовой одежде. Среди них первый слева — Алик Олисевич. Рядом с ним Пензель и Игорь Злый. За гробом — несколько постаревших сослуживцев в штатском…