— Главный герой тонко ведет свою роль, — значительно говорил Роман в антракте. (Женя, как веером, помахивала программкой.) — Автор умело завязывает сюжетный узел. Хотя режиссер несколько упростил психологический подтекст. Вам не кажется?
Женя с готовностью согласилась:
— Может быть. Только я не очень понимаю, что такое психологический подтекст.
Роман принялся объяснять. Он одет с иголочки: в модном сером костюме. Костя — в школьной форме и в старых, отполированных до блеска туфлях.
Ему почему-то не хотелось говорить о спектакле. Все это были не те слова, не те мысли, не те чувства. В его ушах, не умолкая, звучала песенка, которую трагически-бодро и с такой непреклонно-наивной верой пел этот счастливый неудачник, великий чудак Дон Кихот.
Я иду, даже если не вижу пути
И не знаю, куда я приду.
Я иду, ибо кто-нибудь должен идти
Против зла и себе на беду!
Это я — Дон Кихот,
Я — владелец Ламанчи.
Зовите меня — я приду!..
Смешно, какой еще подтекст может быть у этих слов, когда и так все предельно ясно. И зачем Роман так рисуется? Жене это, кажется, нравится.
Она побледнела после болезни. Даже глаза, кажется, стали больше и ярче. А таких, как у нее, золотистых, с бурой подпалинкой волос нет больше, наверное, ни у кого на свете. Глаза издалека синие, а вблизи зеленоватые, как вода в море, когда глубоко нырнешь.
После спектакля, едва они вышли на улицу, Роман, обхватив Костю и Женю за плечи и улыбаясь, предложил зайти в ресторан и отметить встречу. Эта мысль пришла ему давно, но он все ждал удобного момента.
— А… — начал было непосредственный Костя и тут же осекся.
«А деньги?» — хотел спросить он, да вовремя спохватился. Роман непременно воскликнул бы: «Какие деньги? Ведь я приглашаю… Разве мы не товарищи?!» К тому же к ресторанам Костя относился с опаской. Он еще никогда там не был.
— Ресторан? — Женя, кокетничая, покачала головой. — Ты с ума сошел. Так поздно. Меня мама будет ругать…
Роман настаивал:
— Поздно? Чудаки. Детское время. Десять часов.
Женя заколебалась…
Однако в ресторан их не пустили.
— Минутку, я все улажу, — подмигнул Роман. Он подошел к пожилому швейцару.
Тот оттолкнул его руку: монета, звякнув, покатилась по асфальту. Костя и Женя стояли чуть поодаль.
— Дурак ты, — обиделся Роман. — Да еще в ливрее…
— Ступай отсюда, молокосос, — невозмутимо посоветовал швейцар. — И живей, а то уши оторву.
Роман подошел злой и расстроенный.
— И тебе не стыдно? Ведь он старик… — сказала Женя.
— Не стыдно. Ослы тоже бывают старыми, — сердито ответил Роман. — Надеюсь, Костя, ты домой? Ну, топай. А мы с Женей прогуляемся.
— Костя, пойдем с нами. — Женя взяла Костю под руку. На лице ее недоумение. — И потом, простите, синьор, не вы один решаете…
— Пожалуйста, — обиженно протянул Роман. — Как вам будет угодно, синьорина. Но в таком случае я сам оставлю вас. Мне в другую сторону. Чао. — Он, резко крутнувшись на каблуках, пошел прочь.
— Чао! — сказала ему вслед Женя и помахала рукой.
— Ариведерчи, Рома! — добавил Костя.
Женя взяла его под руку. Они вышли на центральный проспект.
Шаги, шорох шин, говор людей — все приглушалось, растворялось в мягких, крупных, пушистых, невесть откуда появившихся хлопьях снега.
«Странный он какой-то сегодня, — думает Костя. — Ну, нравится ему Женя. Хотя, положим, не только ему. Но что за бесцеремонность?! А о чем это, интересно, он хотел с ней поговорить?»
«Ничего, пусть позлится, — улыбается про себя Женя. — «В таком случае я сам оставлю вас. Мне в другую сторону»!» — мысленно передразнивает она Романа. Она нисколько не сердится на него. Напротив, с каждой минутой у нее почему-то все лучше настроение.
Они медленно шли по затихающим улицам мимо разноцветных огней реклам, витрин, фонарей. Проносились редкие автомашины.
А снег все сыпал на головы, на плечи, на воротники. На ресницы Жени налипли снежинки, сделали их белыми и лохматыми.
— А помнишь. Костя, — весело спросила Женя, варежкой поглаживая медную ручку двери своего парадного, — как я тебе влепила пощечину?
Она всегда вот так — могла поставить в тупик совершенно неожиданным вопросом.
— Ага. Это когда я попытался тебя поцеловать. Приятное воспоминание. — Он притворно вздохнул. — Каких в детстве не сделаешь ошибок! Это было, когда мы с тобой выполняли наше первое комсомольское поручение.
… Вступали в комсомол с горящими глазами. Как раз тогда они с Женей проявили инициативу и за время зимних каникул взялись оформить по-современному свою классную комнату. Потратили уйму времени. Сделали эскиз. Купили краски. И целые дни красили. Оба перемазались с ног до головы. И без конца смеялись. Костя побаивался вопросов, которые ему будут задавать на комитете.
Она, сурово насупясь, вопрошает: «А что такое демократический централизм?» Острым кончиком кисти он чешет затылок, страдальчески смотрит на нее. «Во-первых, не демократический централизм, а принцип демократического централизма…» — «Нет, можно и просто демократический централизм…» — «Ну хорошо, — соглашается он. — Все равно, если об этом спросят, я в обморок упаду…»
Две стены они покрасили в светло-коричневый цвет, две другие — в голубой. А на голубых — несколько волнистых белых мазков, и вот уже плещется, пенится море; несколько легких, небрежных линий — и гордо под ветром скользят по волнам яхты; еще несколько штрихов — вот уже стремительно несутся сквозь голубой воздух чайки-альбатросы. Дверь сделали желтой с веселой рожицей клоуна в красном колпаке. Когда все закончили, вот тогда-то он и поцеловал ее и тут же заработал пощечину.
Получился не класс, а картинка. Загляденье. Глаза разбегались. Все — им казалось — в строгом соответствии с правилами эстетики. Ну, малость перебрали, так это ничего. Зато как старались!
— До сих пор не пойму, за что ты меня стукнула? — осторожно спрашивает Костя.
— Во-первых, ты меня напугал, — смеется Женя, — а во-вторых, стукнула не за то, что поцеловал, а за то, что не умеешь целоваться. С тех пор, кажется, прошла уже целая вечность. Ну, пока! — Женя скрылась за дверью парадного. Но тут же окликнула его: — Заходите за мной завтра. Вместе пойдем на выставку.
— Будет исполнено, Джульетта!.. — крикнул Костя на всю улицу.
— Тише, сумасшедший! — Она послала ему на прощанье воздушный поцелуй.
У своего дома Костя заметил Романа, который ждал его, втягивая голову в поднятый воротник пальто.
— Послушай-ка, так порядочные люди не поступают.
— Как — так? — не понял Костя. — А как поступают порядочные люди?
— Неужели не понимаешь? Мне надо было поговорить с ней наедине. — Роман вскинул голову и прищурил глаза.
— А что же ты не предупредил заранее? Откуда мне было знать? И Женя просила не уходить.
— «Просила» … Она могла нарочно…
— Послушай-ка, Гастев, — вспылил Костя, — если ты хотел пойти с Женей, то зачем пригласил меня? На роль статиста, что ли? По-моему, так: вместе пришли, вместе ушли. А ты с какими-то, фокусами…
— Значит, по-твоему, этого не стоило делать?
— Конечно, не стоило. — Костю смягчила растерянность Романа.
— Выходит, я в самом деле допустил просчет, — в раздумье проговорил Роман, не обратив внимания на вспышку Кости. — Что ж, тогда извини меня, парень.
— Пожалуйста. — Костя быстро отходил. — Кстати, она просила зайти за ней. Вместе пойдем на выставку. Нас двоих. Учти.
— Вот как? — удивился Роман. — Ну что ж, значит, зайдем вдвоем. Ладно, старина, будь здоров.
Негромко насвистывая, он направился к своему дому. Пожалуй, он испытывал даже некоторое облегчение от того, что ему не пришлось остаться наедине с Женей. Весь вечер его искушала, испытывала предательская мысль: «Сказать или не сказать?» Он так ничего и не решил, но при первой же возможности удрал с видом оскорбленной добродетели. Роман считал, что безжалостен к себе — он гордился своей способностью к беспощадному самоанализу.
А Женя настоящая девчонка, размышлял он. Легко поддается настроению. В ней тьма обаяния. Такие симпатичные ямочки на щеках, когда улыбается. Красивая. Нет, скорей чертовски привлекательная. Она оказалась даже лучше, чем можно было ожидать. Хотя при всем том в ней есть некоторая рациональность, даже рассудочность. Впрочем, тоже чисто женское качество…
Какие меткие оценки она дала учителям: «Марианна — сама любовь. У нее душа нараспашку», «Савельич — чудак. Чудаки не всегда удобны, но без них все люди были бы одинаковыми», «Мымра нас поучает, а сама не может объяснить, что такое теория относительности».
Они с Костей наперебой рассказывали, как недавно Мымра объясняла теорию относительности. Объясняла, объясняла и в конце концов сама так запуталась, что в растерянности замолчала и уставилась на класс. Никто, конечно, ничего не понял, но все молчали и как последние тупицы взирали на нее. Каждый боялся пошевелиться. Она всегда придиралась к чему-нибудь, когда попадала в затруднительное положение.
«Вам ясно?» — недоверчиво спросила наконец Мымра. Класс вздохнул с облегчением. «Ясно…» — прозвучало в ответ два-три неуверенных возгласа. Мымра успокоилась, воодушевилась и попыталась вновь объяснить, что же все-таки это такое — теория относительности. Долго плутала вокруг да около. Одно лишь все уяснили из ее слов: что даже сами физики до сих пор не разобрались в этой мудреной теории. Хорошо, Савельич потом все растолковал.
Роман усмехнулся. Вот умники, затеяли с учительницей войну и вообразили себя героями!
Эх, черт возьми, зря он, конечно, пытался прогнать Костю! Ясно, на Женю это произвело невыгодное впечатление. Хорошо хоть, дала знать, что не сердится. Впредь надо быть осмотрительней. И все-таки сказать или не сказать? Он улыбался в темноту. Вот в чем вопрос. Но если сказать — значит, признать себя виновным. В чем?..
Роман был в ударе. Женя посмеивалась, пыталась с ним спорить. Костя молчал, сосредоточенно смотрел себе под ноги.
— Я давно констатирую, — оживленно разглагольствует Роман, подталкивая притихшего Костю, — как вне школы каждый меняется. Возьмите Людочку Маликову. У доски туповата, пришиблена. Как будто деревенеет. А на улице я бы ее не узнал. Как держится! Какая осанка! А Семенцова наоборот. В школе преисполнена достоинства. А сейчас? Спрашивается, ну зачем она так сутулится?
Женя ударила Романа варежкой по руке.
— Перестань сейчас же. Ты у доски тоже не так уж разговорчив и смел.
— Браво! — аплодирует Костя. — Отличный контрудар…
По правде говоря, у него неважнецкое настроение. Опять Адик. Во время спарринга он послал Костю в нокдаун. Собственно, это был даже не спарринг, а обычное показательное выступление, когда все работают вполсилы. Костя раскрылся, а он ударил. Все очень просто. Потом, после боя, снисходительно похлопал по плечу: «Извини, не хотел. Вот если бы я по-настоящему ударил…» — И он покачал головой. Пытался показать, что это случайность. Но ведь его глаза не могли солгать…
В помещении, сбившись в плотную группу, они попали в руки к экскурсоводу в сером костюме. С места в карьер он стал сыпать заученными фразами. Лицо у него при этом оставалось бесстрастным, равнодушным. Эпохи, направления, художественные школы… Ребята и девочки внимательно смотрят то на него, то на картины, которые он усердно, по без вдохновения комментирует. Некоторые переминаются с ноги на ногу и глазеют по сторонам. Потом экскурсовод подвел группу к маленькому полотну в темном углу. На нем почти ничего не различить. А он вдруг загорелся, взволнованно, нараспев заговорил о контрастах и тончайших переходах цветов, прозрачной перспективе, осязаемом воздухе. Но вот группа двинулась дальше, и экскурсовод вновь поскучнел.
— Парни! — Роман тронул рукой Костю и Женю. — Бежим от него. Он большими ложками вливает в меня касторку.
Они тихонько отошли от своей группы. Роман продолжал острить, но Женя одернула его: похоже, ее уже не забавляли его шутки.
— Хотите, покажу своего любимого художника? — предложила Женя. — Лучше никого нет, сколько ни ищите…
— Кто же он, твой избранник? — спросил Роман, прищурившись. — Скажи, кто твой любимый художник, и я скажу кто ты.
— Ренуар.
— Мне он тоже нравится, — заметил Костя.
— Женствен и сентиментален, — вынес свой приговор Роман. — Не в духе нашего рассудочного времени. Впрочем, твой выбор не так уж плох.
Свою группу они нашли на площадке второго этажа у столика консультанта. Наташа Семенцова вела с консультантом умный разговор. Слышались звучные слова: неореализм, модернизм, абстракционизм, экспрессионизм…
— Я не могу вам сказать своего личного мнения о портретных рисунках Леже, — кокетливо выговаривала Наташа, — они мне не особенно по душе. Слишком фотографичны…
Когда уходили из музея, Наташа назидательным тоном спросила:
— Ну, а тебе что понравилось больше всего, Гостев? Надеюсь, тебя интересует хоть искусство?
— Гастев.
— Ах, прости. Ну, так что же все-таки?
— Мумия древнейшего человека, — небрежно ответил Роман, подавая Жене пальто. — Изящна и вполне современна.
Общительная Наташа даже поперхнулась, а Роман тут же повернулся к ней спиной. Хорошо, Костя подвернулся, помог ей надеть пальто.
«Странно, и за что Роман ее невзлюбил? — думал он. — Наташка совсем уж не такая въедливая и некрасивая, какой ему кажется. Девчонка как девчонка. Только очень рассеянная. Часто спорит, никогда не соглашается с мальчишками. Потому и прозвали ее «поперек». Что же плохого? Хочет иметь свое мнение и чтобы ее замечали, считались с ней. Невысокая, курносая, круглое лицо, две маленькие косички — хвостиками с синими ленточками. Не модно, но так ей нравится. Глаза умные, часто щурится. Близорукая, а кажется, что с ехидцей. Нормальная, в общем, девчонка. И очень даже честная. Когда она потеряла комсомольский билет, прибежала к Марианне: «Даже жить не хочется. Из-за этой книжечки на эшафот поднимались, а я такая растяпа…» И расплакалась. Еле-еле ее Марианна успокоила».
Остаток вечера Костя провел дома — в маленькой комнате коммунальной квартиры. Мама вязала ему шерстяные носки. А он пытался сочинить стих о воскреснике. Сочинял долго и мучительно. Мать подошла, положила на лоб сухую теплую ладонь. Костя с удивлением поднял на нее глаза.
— Что-то бледный ты, сынок, и скучный. Уж не заболел?
— Нет, мама. Выполняю общественное поручение. Второй день ничего не получается. Чуть мозги себе не вывихнул.
— Что это за поручения, из-за которых голову себе надо ломать? — возмутилась мать. — Брось ты эту канитель.
Костя улыбнулся.
Мать накрыла стол для вечернего чаепития.
— Мама, опять за свое. — Костя укоризненно взглянул на мать.
— А что? — Она притворилась, что не понимает.
— Я всегда пью с двумя кусками сахара, а ты четыре вбухала…
В их отношениях не принято было как-то слишком выказывать или подчеркивать свои чувства. И когда Костя стал взрослеть, мать сама деликатно отодвинулась от него, не лезла в душу, не приставала с мелочной опекой.
Костя взялся за уроки, а рядом мать теперь подтачивала рукава его рубахи, а то совсем износилась. Время от времени она посматривала на сына. Это ему не мешало. Напротив, в ее присутствии было как бы и теплей и уютней в их тесной комнатке.
— Савельич опять учудил, — заговорил он, поднимая глаза от книги. — Спросили у него про тайну Лох-Несского озера. Это в Шотландии. Там вроде бы водится какое-то исполинское чудовище. А учитель увлекается и тогда обо всем забывает. Ну, многозначительно так, словно по секрету, отвечает: «Должен сообщить вам, друзья мои, я верю в эту тайну. У меня и доказательства все собраны». И давай весь урок рассказывать… А однажды восьмиклассники слопали какой-то экспонат — высушенную рыбу. Он весь день ходил как в воду опущенный, расстроился. Дикари, говорит, варвары, рыбоеды…
— Он к вам по-хорошему, а вы, сорванцы, смеетесь над ним.