— Добро пожаловать, Гарольд, — сказал король без привычной сонливости и взглянул на графа как на избавителя. — Почтенный Альгар обратился к нам с просьбой, которая потребует, конечно, времени на размышление, хоть она и проникнута стремлением к земным благам, так чуждым его отцу, который раздает все свое достояние на пользу святых храмов, за что ему и будет отплачено сторицей.
— Все это так, король мой, — заметил Альгар, — но ради своих наследников, ради возможности следовать примеру моего достойного отца, нельзя не думать о земных благах!.. Одним словом, Гарольд, — продолжал Альгар, обращаясь уже к графу, — дело мое заключается вот в чем. Когда наш милостивый государь и король согласился принять управление Англией, ему в этом помогали давние враги — твой отец и мой, забывшие свои распри для блага страны. С того времени твой отец присоединял постепенно одно графство к другому, как звено к звену; теперь почти вся Англия находится в руках его сыновей. Мой же отец остался без земель и без денег. Король поручил мне управлять вашим графством в твое отсутствие, и, как все говорят, я правил добросовестно. Твой отец возвратился, и хотя я мог (тут глаза его блеснули, и он непроизвольно схватился за меч) удержать графство силой, однако я отдал его без возражений, согласно воле короля. Теперь я пришел к моему государю и прошу его указать мне земли, которые он, в своей Англии, может дать мне, бывшему графу Эссекскому и сыну Леофрика, который проложил ему свободный путь к престолу! Король в ответ на это прочел мне наставление о суетности всех мирских благ. Но ты же не презираешь, как он, этих благ… Что скажешь ты, граф, на желание Альгара?
— Что подобная просьба совершенно законна, — ответил граф спокойно, — но заявлена не слишком почтительно.
— Тебе ли, подкреплявшему свои требования оружием, говорить о почтительности! — воскликнул граф Альгар. — Тебе ли учить тех, чьи отцы были графами, когда твои еще мирно пахали землю?.. Кем был бы твой дед, Вольнот, без измены Стреона?
Кровь бросилась в лицо Гарольду при этом оскорблении в присутствии короля, который, несмотря на собственную слабость, любил, чтобы его таны проявляли бы силу друг против друга. Но Гарольд, несмотря на всю дерзость Альгара, ответил хладнокровно:
— Сын Леофрика, мы живем в стране, где происхождение хотя и уважается, но не дает, без учета более веских прав, преимуществ ни в советах, ни на поле сражения. К чести нашей страны, люди в ней ценятся по достоинству, а не по тому, кем были когда-то наши предки. Так издавна заведено в нашей саксонской Англии, где предки мои по отцу могли быть и сеорлами, но то же принято у воинственных датчан, где мои предки по матери, Гите, сидели на престоле.
— Да, тебе не помешало бы поискать опоры в происхождении матери, — проговорил Альгар, злобно кусая губы. — Нам, саксам, нет дела до ваших северных королей, этих морских разбойников; ты владеешь богатыми доходными землями, дай и мне получить то, что я заслужил.
— Один только король, а не его слуга, властен раздавать награды, — произнес Гарольд и отодвинулся в сторону.
Взглянув на Эдуарда, Альгар тотчас же заметил, что король погружается в то состояние сонливой задумчивости, в котором он словно искал выход из непредвиденных ситуаций. Он подошел к Гарольду и шепнул ему на ухо:
— Нам незачем ссориться, я раскаиваюсь в своей вспыльчивости… извини же меня! Отец твой человек чрезвычайно умный и ищет нашей дружбы. Послушай: дочь моя считается красавицей; сочетайся с ней браком и убеди короля дать мне под предлогом свадебного подарка графство, которое после изгнания твоего брата Свена было поделено между множеством мелких танов. С ними мне нетрудно будет справиться… Ну, что же? Ты колеблешься?
— О нет, я не колеблюсь, — ответил Гарольд, задетый за живое. — Даже если ты отдал бы всю Мерцию в приданое Альдите, я не женюсь на дочери Альгара и не стану зятем человека, который презирает мой род, унижаясь, между тем, перед моим могуществом.
Лицо графа Альгара исказилось от злости. Не сказав больше ни слова, он подошел к королю Эдуарду, который посмотрел на него тупым, сонным взглядом.
— Государь и король, — произнес он почтительно, — я высказал тебе свое желание по праву человека, сознающего справедливость своих требований и верящего в благодарность своего властелина. Три дня буду я ждать твоего разрешения, но на четвертый уеду. Да хранят боги твой королевский престол. Да соберут они лучших твоих защитников — тех благородных танов, предки которых бились под знаменами Альфреда и Этельстана. Все шло хорошо в благословенной Англии, пока нога датских королей не коснулась ее земли; и чахлые грабы не выросли на месте великанов-дубов.
Когда Альгар вышел, король лениво встал и произнес на романском языке, на котором привык говорить с приближенными:
— Возлюбленный друг мой, в каких ничтожных заботах вынужден проводить свою жизнь король в то время, как важные и безотлагательные дела требуют неотступного моего внимания: там, в прихожей, ждет купец Эдмер, который принес мне сокровище, а этот забияка с шакальим голосом и рысьими глазами пристает ко мне и требует награды!.. Не хорошо, не хорошо… Очень не хорошо!
— Государь мой и король, — возразил Гарольд, — мне, конечно, не следует давать тебе советы, но это изображение стоит слишком дорого, а берега наши слабо защищены и вдобавок в то время, когда датчане заявляют права на твое королевство… потребуется более трех тысяч фунтов серебра на исправление одной лондонской и саутваркской стены.
— Три тысячи фунтов! — воскликнул король. — Помилуй, Гарольд, ведь ты спятил! В моей казне едва найдется шесть тысяч фунтов, а мне, кроме изображения, принесенного Эдмером, обещали еще зуб великой святой!
Гарольд только вздохнул.
— Не тревожься, король, — произнес он печально, — я сам позабочусь об обороне Лондона; благодаря тебе доходы мои велики, а потребности ограниченны. Теперь же я пришел попросить позволения уехать в мое графство. Подчиненные возмущены моим долгим отсутствием; во время моего изгнания возникло много сильных злоупотреблений, и я обязан положить им конец.
Король почти с испугом посмотрел на Гарольда; в эту минуту он был очень похож на ребенка, которого грозят оставить одного в темной комнате.
— Нет, нет, я не могу отпустить тебя, брат! — ответил он поспешно. — Ты один сдерживаешь этих строптивых танов и даешь мне возможность свободно возносить молитвы Богу; к тому же твой отец… Я не хочу оставаться один с твоим отцом!.. Я не люблю его!
— Отец мой уезжает по делам в свое графство, — с грустью сказал Гарольд, — из нашего дома при тебе остается только Юдифь!
Король побледнел при последних словах, в которых слышались и упрек, и утешение.
— Королева Юдифь, — сказал он после небольшой паузы, — кротка и добра; от нее не услышишь слов противоречия; она избрала себе в образец целомудренную Бренду, так же, как и я, недостойный, несмотря на молодость, стараюсь идти по стопам Ингвара. Но, — продолжал король голосом, зазвучавшим против обыкновения каким-то сильным чувством, — можешь ли ты, Гарольд, представить себе эту муку: видеть перед собой смертельного врага, того, из-за которого целая жизнь борьбы и страданий превратилась в воспоминание, исполненное горечи и желчи?
— Моя сестра — твой враг?! — воскликнул граф Гарольд с негодованием, — она, которая никогда не жаловалась на твое равнодушие и провела всю свою юность в молитвах за тебя и твой царский престол?.. Государь, не во сне ли я слышу эти речи?
— Не во сне, чадо плоти! — ответил король с глубокой досадой. — Сны — дары ангелов, и не посещают таких людей, как ты… Когда-то, во цвете юности, меня силой заставили видеть перед собой молодость и красоту, а человеческие законы и голос природы твердили мне постоянно: «Она принадлежит тебе!..» Разве я не чувствовал, какая борьба была внесена в мое уединение, что я кругом был опутан светскими соблазнами, что враг человеческий сторожил мою душу? Говорю тебе: ты не представляешь той борьбы, которую мне пришлось выдержать… И сейчас, когда борода моя уже совсем поседела и близость смерти заглушила во мне все былые страсти, могу ли я без горечи и без чувства стыда смотреть на это живое воспоминание пережитой борьбы и искушений; дней, проведенных в мучительном воздержании от пищи, и ночей, посвященных бдению и молитве?.. Тех дней, когда в лице женщины я видел сатану?
Во время этой исповеди на лице Эдуарда загорелся яркий румянец; голос его задрожал и зазвучал со страшной ненавистью.
Гарольд молча смотрел на эту перемену; он понял, что ему раскрыли тайну, которая не раз сбивала его с толку; что Эдуард хотел стать выше человеческой преходящей любви, и обратил ее невольно в чувство ненависти, в воспоминание пытки. Через минуту король овладел собой и произнес с величием.
— Одни высшие силы должны знать те тайны семейной жизни, которые я тебе сейчас рассказал. Это невольно сорвалось у меня с языка; сохрани это в сердце… Если уж нельзя иначе, так поезжай, Гарольд; приведи свое графство в надлежащий порядок, не забывай храмов и постарайся вернуться скорее ко мне… Ну, а что ты скажешь насчет просьбы Альгара?
— Я сильно опасаюсь, — отвечал Гарольд, в котором справедливость всегда торжествовала над личной неприязнью, — что если не удовлетворить его законной просьбы, он, пожалуй, может прибегнуть к чересчур резким мерам. Альгар вспыльчив и надменен, но зато храбр в сражении и его любят подчиненные, которые вообще ценят открытый нрав. Благоразумно было бы уделить ему долю и власти, и владений, не отнимая их, конечно, у других, — тем более, что он заслуживает их, и отец его был тебе верным слугой.
— И пожертвовал на пользу наших храмов больше, чем кто-либо из графов, — добавил король. — Но Альгар не похож на своего отца… Но мы, впрочем, подумаем о твоем совете… И прощай, мой милый друг и брат! Пришли ко мне сюда купца… Древнейшее изображение в мире! Какой ценный подарок для только что оконченного храма!
Часть пятая
СМЕРТЬ И ЛЮБОВЬ
Глава I
Гарольд, не повидавшись больше с Юдифью и не простившись даже с отцом, сразу отправился в Дунвичче, столицу своего графства. В его отсутствие король совершенно забыл об Альгаре, а единственный удел, оставшийся свободным, алчный Стиганд без труда выпросил для себя. Обиженный Альгар на четвертый день, собрав всех ратников, находившихся около столицы, отправился в Валлис. Он взял с собой и дочь Альдиту, которую венец валлийского короля утешил, может быть, в утрате прекрасного графа, хотя поговаривали осторожно, будто она давно уже отдала сердце врагу своего отца.
Юдифь, выслушав назидательную проповедь от короля, возвратилась к Хильде; королева же не заводила больше разговоров о пострижении в монахини. Только, прощаясь, она сказала:
— Даже в юности может порваться серебряная струна и разбиться золотой сосуд — в юности даже скорее, чем в зрелости; когда сердце твое зачерствеет, ты с сожалением вспомнишь о моих словах.
Годвин отправился в Валлис; все его сыновья находились в своих уделах, и, таким образом, Эдуард остался один со своими священниками.
Так прошло несколько месяцев.
В давние времена английские короли имели обыкновение назначать три раза в год церемониальный съезд, где они появлялись со всеми атрибутами власти; это было: 25 декабря, в начале весны и в середине лета. Все рыцари съезжались на это торжество; оно сопровождалось роскошными пирами.
Так и в весну тысяча пятьдесят третьего года Эдуард принимал своих вассалов в Виндзоре, и Годвин с сыновьями, и множество других высокородных танов оставили свои поместья и уделы, чтобы приехать к государю. Годвин прибыл сначала в свой лондонский дом, где должны были собраться все его сыновья, чтобы отправиться в королевский дворец с подвластными им танами, оруженосцами, телохранителями, соколами и собаками.
Годвин сидел с женой в одной из комнат, выходившей окнами на широкую Темзу, и ожидал Гарольда, который должен был вот-вот приехать. Гурт поехал встречать любимого брата, а Тостиг и Леофвайн отправились в Соутварк испытывать собак, натравив их на медведя, привезенного с севера несколько дней назад и отличавшегося ужасной свирепостью. Большая часть танов, телохранителей и молодых графов ушла за ними, так что Годвин с женой остались одни.
Мрачная тень легла на лоб графа; он сидел у огня и задумчиво смотрел, как пламя играло среди клубов дыма, который вырывался в высокий дымовик — отверстие, прорубленное в потолке. В огромном графском доме их было три; следовательно, в трех комнатах, в которых можно было разводить огонь, все потолочные балки были покрыты копотью. Но зато во времена, когда печи и трубы были мало известны, люди не знали, что такое насморк, ревматизм и кашель, так как дым предохранял их от различных болезней.
У ног Годвина лежала его старая любимая собака; ей, очевидно, снилось что-то неприятное, и она временами ворчала. На спине графского кресла сидел его любимый сокол, перья которого от старости заметно поредели и слегка ощетинились.
Пол был усыпан мелкой осокой и душистыми травами.
Гита сидела молча, подпирая лицо маленькой ручкой и думая о своем сыне Вольноте, заложнике норманнского двора.
— Гита, — произнес граф, — ты была мне доброй, верной женой и родила мне крепких, храбрых сыновей, из которых одни приносили нам радость, другие горе; но горе и радость сблизили нас с тобой еще больше, несмотря на то, что, выходя замуж, ты была в расцвете молодости, а я уже пережил ее лучшую пору… и что ты была датчанка, племянница, а ныне сестра короля; я же, напротив, сакс и насчитываю всего два поколения танов в своем скромном роде.
Гита, удивленная и тронутая этим выражением чувств, которые были чрезвычайно несвойственны для невозмутимого графа, очнулась и тревожно сказала:
— Я боюсь, что супруг мой не совсем здоров, если так говорит со мной.
Граф слегка улыбнулся.
— Да, ты права, жена, — ответил он ей, — уже несколько недель, хотя я не говорил об этом ни полслова, чтобы не пугать тебя, — у меня шумит как-то странно в ушах, и я иногда чувствую прилив крови к вискам.
— О Годвин, мой милый муж! — воскликнула Гита с непроизвольной нежностью, — а я, слепая женщина, и не могла разгадать причины твоей странной, внезапной перемены ко мне! Я завтра же схожу к Хильде: она заговаривает все человеческие недуги.
— Оставь Хильду в покое, пусть она лечит молодых, а от старости нет заговоров и лекарств… Выслушай меня, Гита: я чувствую, что кончилась нить моей жизни и, как сказала бы Хильда, «Фюльгия предвещает мне скорое расставание со всей семьей…» Итак, молчи и слушай. Много великих дел совершил я в прошлом: я венчал королей, воздвигал престолы и стоял в Англии выше, чем все графы и таны вместе взятые. Не хотелось бы мне, Гита, чтобы дерево, посаженное с бурей и громом, орошаемое кровью, увяло и засохло после моей кончины.
Граф умолк на минуту, но Гита подняла свою гордую голову и сказала торжественно:
— Не бойся, что имя твое сотрется с лица земли или род твой утратит свое величие и могущество. Ты стяжал себе славу, Бог дал тебе детей, ветви посаженного тобой крепкого дерева будут еще зеленеть, озаренные солнцем, когда мы, его корни, сделаемся уже достоянием тления.
— Гита, ты говоришь, как дочь королей и мать отважных рыцарей, но выслушай меня, потому что тоска разрывает мне душу на части. Из наших сыновей, старший… увы!.. изгнанник, он, некогда прекрасный и отважный Свен… А твой любимец Вольнот — заложник при дворе врага нашего дома. Гурт чрезвычайно кроток, но я смело предсказываю, что он будет со временем знаменитым вождем: кто всех скромнее дома — смелее всех в боях. Но Гурт не отличается глубоким умом, а он так необходим в это смутное время; Леофвайн — легкомыслен, а Тостиг, к сожалению, слишком жесток и свиреп. Итак, жена, из шести сыновей один только Гарольд тверд, как Тостиг, и кроток, как Гурт, унаследовав ум и способности отца. Если король останется, как он оставался до сих пор, так неблагосклонен к своему родственнику, Эдуарду Этелингу, кто же будет стоять…