— Постойте, — Люси не хотела ссор. — Может быть, это и есть сам лорд Октесиан, только превращенный в дракона? Заколдованный?
— Поищи объяснение попроще, — сказал Эдмунд. — Все драконы собирают золото, где бы оно им ни попалось. Но, по крайней мере, это надежное свидетельство, что лорд Октесиан не прошел на восток дальше этого острова.
— Вы — лорд Октесиан? — обратилась Люси к дракону.
Дракон печально покачал головой. Тогда она задала еще один вопрос.
— Тогда, может быть, вы кто-то другой? Я хочу сказать — вы человек, только заколдованный?
Дракон закивал, как сумасшедший.
И тогда кто-то спросил — потом долго спорили, кто именно — Люси или Эдмунд:
— А вы случайно не Юстас?
Юстас кивнул своей жуткой драконьей головой и шлепнул по воде хвостом, и все разом отпрянули назад, чтобы не попасть под град огромных и горячих, как кипяток, слез, хлынувших из глаз дракона. Кое-кто из моряков разразился при этом проклятиями и восклицаниями, которые я не могу здесь воспроизвести.?
Люси изо всех сил старалась его утешить; она даже решилась — на что ей понадобилась вся ее смелость — поцеловать его в чешуйчатую морду. Остальные смотрели на него, качали головами, говоря: “Вот так незадача!”. Кое-кто пылко заверял Юстаса, что, разумеется, они его не бросят. Другие говорили, что должен же быть какой-то способ расколдовать его, и они обязательно справятся с этим через денек-другой, так что он может не беспокоиться. А потом всем сразу захотелось узнать, как же это с ним случилось, но он ничего не мог им рассказать.
Он не раз пытался написать свою историю на песке, только у него ничего не получалось. Во-первых, Юстас, который до сих пор не прочел ни одной стоящей книжки, просто не представлял себе, как надо рассказывать истории. Во-вторых, ни мышцы, ни нервы драконьих лап не были пригодны для писания — они были созданы совсем для других целей. Поэтому Юстасу не удалось дописать до конца ни одной сколько-нибудь осмысленной фразы. Он пыхтел и старался, но либо начинался прилив и смывал все плоды его усилий, либо он сам их затаптывал или сметал хвостом все, что написал, кроме каких-то жалких обрывков. И вот что можно было прочесть:
Я ХОТЕЛ СПА... ЗАЛЕЗ В ГРО... В ДРАК... ЕРУ ПОТОМУ ЧТО ОН БЫЛ УЖЕ МЕРТВЫЙ... И БЫЛО ТАК МОК... ПРОСНУЛСЯ И УВИ... ОТДЕРНУЛ СВОЮ РУ... ИСПУГАЛ...
(Точками мы обозначили то, что было затоптано или смазано).
Одно было ясно — с тех пор, как Юстас стал драконом, характер его заметно улучшился. Он всячески старался помочь: облетел весь остров и объяснил, как мог, что вся местность гористая, что живут на острове только дикие козы да дикие свиньи. Он охотился на них, пополнил запасы провианта для дальнейшего плавания. Он укладывал животных на месте сильнейшим ударом хвоста — те и понять не успевали, что их убивают. Разумеется, что-то при этом он съедал сам, но в полном одиночестве: став драконом, он обожал сырое мясо, но, оставаясь Юстасом, страшно переживал, если кто-нибудь становился свидетелем столь омерзительной трапезы.
Однажды он прилетел медленно и тяжело, но очень торжественно и опустился в лагере с огромной сосной, которую отыскал и выдрал с корнями в какой-то уединенной долине. Из этой сосны вышла отличная мачта, лучше прежней.
Вечерами, если было сыро (а это случалось нередко, потому что шли дожди), он помогал друзьям устраиваться поуютнее: они садились спиной к его горячим бокам, быстро отогревались и обсыхали, потом уступали свое место другим. А чтобы поджечь отсыревшие дрова, ему нужно было лишь один раз дохнуть на них. Порою он усаживал какую-нибудь компанию себе на спину, поднимался с нею в воздух и кружил высоко над островом, так что они видели внизу зеленые склоны, скалистые гребни, глубокие долины. Один раз он залетел далеко к востоку над открытым морем, и сверху они увидели у самого горизонта какое-то темно-синее пятнышко, которое могло быть другим островом.
Единственное, что удерживало в эти дни Юстаса от полного отчаяния, — совершенно новое для него наслаждение любить и быть любимым другими. Потому что стать драконом — очень страшно. Его пробирала дрожь всякий раз, когда, пролетая над каким-нибудь горным озером, он случайно ловил в нем свое отражение. Он ненавидел до тошноты собственные крылья, огромные и перепончатые, как у летучей мыши, гребень на спине, похожий на зубчатую пилу, жуткие кривые когти, чешуйчатую кожу. Он боялся оставаться один во власти этого кошмара, но и быть с другими ему было невыносимо стыдно.
В те тихие, ясные вечера, когда никто не нуждался в нем как в печке, Юстас уходил из лагеря, устраивался где-нибудь на песке между опушкой леса и кромкой воды и лежал там, свернувшись клубком, как большая змея. В такие минуты, к величайшему его удивлению, к нему приходил Рипишиппи и одним своим присутствием надежно защищал от черной, безысходной тоски. Рипишиппи покидал вслед за драконом веселое общество у лагерного костра и устраивался возле головы чудовища, только стараясь держаться с наветренной стороны, чтобы его не обдавало огненно-дымным дыханием.
Устроившись поудобней, он принимался объяснять Юстасу, что все происшедшее — поразительный пример круговращения Колеса Фортуны и что это далеко еще не последний его поворот. Он говорил, что если ему случится принимать Юстаса у себя дома, в Нарнии (дом этот на самом деле был всего лишь норой, куда не пролезла бы даже драконья голова, не говоря уже о хвосте), то он мог бы дать ему почитать много книжек с историями более чем сотни императоров, королей, герцогов, рыцарей, поэтов, влюбленных, звездочетов, философов и чародеев, которым довелось испытать неожиданное падение с высот процветания и благополучия в бездны самых неблагоприятных и прискорбных обстоятельств. Но многие из них (честность не позволяла Рипишиппи говорить, что абсолютно все) потом из этих бедствий все-таки выбирались и впоследствии жили вполне сносно, а некоторые так даже и счастливо.
Вряд ли эти примеры казались Юстасу сколько-нибудь обнадеживающими, но главное ведь было не в них, а в добром участии, и за это Юстас был благодарен Рипишиппи.
Но все эти горести и радости отступали перед вопросом, который все время висел и над ним, и над всеми остальными: что же делать с драконом, когда все будет готово к продолжению плавания? При Юстасе старались об этом не говорить. Но так как говорили об этом чуть ли не постоянно, то время от времени он случайно подслушивал, сам того не желая, вот такие речи:
— А может быть, пристроить его на палубе с одного борта? А с другого борта загрузить трюм для равновесия камнями?
— Куда же мы тогда сложим провиант?
Или:
— Послушайте, а может, он поплывет за нами? Мы его привяжем канатом и, когда он устанет, будем тащить, как на буксире?
Или:
— Проще всего будет, если он полетит за нами. Вот только неизвестно, сколько времени он может лететь без остановки.
Все эти разговоры заканчивались одним и тем же вопросом, который оставался без ответа:
— Чем же мы его будем кормить?
И бедняга Юстас осознавал с каждым днем все яснее и яснее, что с первых же минут, как он ступил на борт корабля, он был для всех лишь помехой и ничего, кроме неприятностей, своим спутникам не доставлял, а теперь мешает им еще больше, чем прежде. И эти мысли бередили его душу куда больнее, чем браслет — лапу. А лапа болела... Зная, что станет еще хуже, он снова и снова пытался содрать браслет своими чудовищными зубами — и драл, и драл до беспамятства, особенно если ночь выдавалась жаркая...
Шла к исходу шестая ночь их пребывания на острове, когда Эдмунд проснулся раньше других от того, что кто-то окликнул его. На небе только-только забрезжил серый рассвет, и Эдмунд различал лишь стволы деревьев, росших между их лагерем и заливом — больше ничего не было видно. Пока он вглядывался, соображая, что же такое могло его разбудить, послышался странный шорох. Приподнявшись на локтях и вглядевшись во мрак, он уловил какое-то движение. И вдруг увидел, как вдоль лесной опушки, чуть ли не у самой воды, к лагерю осторожно крадется какая-то темная фигурка.
"Неужели на этом острове все-таки есть туземцы?" — подумал он.
Потом ему пришло в голову, что это может быть Каспиан — по росту вроде бы похоже; но тут же вспомнил, что вечером Каспиан лег спать рядом с ним и, чуть скосив взгляд в сторону, увидел, что тот лежит на своем месте. Тогда Эдмунд, удостоверившись, что меч при нем, осторожно поднялся и отправился на разведку.
Он тихонько прокрался по лесу до опушки. Темная фигурка все еще была там. Вблизи Эдмунд видел, что существо это ростом ниже Каспиана, но, пожалуй, повыше Люси. Оно явно заметило Эдмунда, но и не думало убегать. Эдмунд обнажил меч и совсем уже собрался громко окликнуть незнакомца, как вдруг тот сам заговорил с ним.
— Это ты, Эдмунд? — спросил он тихим голосом.
— Я. А ты кто?
— Ты меня не узнал? — спросил знакомый голос. — Я — Юстас!
— Черт побери! — вскрикнул Эдмунд. — Ну да — это ты! Дружище!..
— Потише! — прошептал Юстас и пошатнулся, как будто вот- вот готов был упасть.
— Что с тобой? — встревожился Эдмунд, подхватывая его. — Держись за меня. Ты что, болен?
Юстас молчал так долго, что Эдмунд решил, что у него обморок. Наконец Юстас заговорил:
— Это такой ужас... ты ведь еще ничего не знаешь... Но теперь, похоже, все прошло. Где бы нам с тобой поговорить? Я не хотел бы, чтобы меня видели другие... даже теперь мне при них не по себе...
— Разумеется, мы поговорим, — сказал Эдмунд, — где угодно и сколько тебе угодно. Видишь вон те камни, на них будет удобно сидеть. Ты даже не представляешь, как я рад снова видеть тебя... эээ ... ну, сам понимаешь... эээ ... снова тобою. Наверно, тебе пришлось в эти дни очень несладко.
Они прошли к камням, уселись поудобнее лицом к заливу. Небо тем временем стало светлее, звезды померкли, кроме одной, самой яркой, стоящей очень низко, почти у самого горизонта.
— Ты, конечно, хочешь знать, как я стал драконом, —- начал Юстас, — но я должен сначала рассказать о другом, как я перестал быть им. Кстати, я не знал, что та тварь, в которую я превратился, называется драконом до тех пор, пока не прилетел сюда и не повстречал вас на следующее утро. Я услышал, как вы меня называете этим словом, и только тогда понял, что я дракон... Так вот, мне очень надо рассказать тебе, как я перестал быть драконом.
— Тогда начинай, я слушаю, — сказал Эдмунд.
— Это случилось прошлой ночью. Я себя плохо чувствовал. Хуже, чем обычно. И этот проклятый браслет резал меня так, что...
— Теперь-то он тебя не мучает?
— Вот он, — показал Юстас.
И он рассмеялся новым смехом, совсем непохожим на тот издевательский смех, какой Эдмунд слыхал от него прежде, и легко снял браслет со своей руки.
— Пусть его забирает тот, кто хочет, меня это больше уже не интересует... Но на чем я остановился? Да... так вот, я лежал, не спал и все думал, отчего же со мной приключился весь этот ужас. И вдруг... но ты, наверно; подумаешь, что мне это приснилось. Я и сам не уверен, во сне это было или наяву.
— Продолжай, — Эдмунд едва сдерживал досадливое раздражение от того, что Юстас мямлит и никак не перейдет к делу.
— Хорошо, постараюсь... Понимаешь, я случайно глянул вверх и увидел такое, что никак не ожидал увидеть. Ко мне неторопливо приближался огромный лев. И еще одна странность: ночь была безлунной, но надо львом плыло сиянье. Ну вот, подходит он ко мне все ближе и ближе. Я страшно перепугался. Ты, конечно, скажешь, что я был драконом, а дракону пристукнуть любого льва проще простого. Но мне и в голову не пришло обороняться, и боялся я совсем не того, что он нападет на меня и съест. Это был не тот страх, а совсем другой. Ну, как бы тебе объяснить? Я боялся его самого, а не того, что он может со мною сделать... Ну вот, подошел он ко мне совсем близко и глянул мне прямо в глаза. А я крепко зажмурился, чтобы не видеть его. Но это было бесполезно — все равно он приказал мне, чтобы я следовал за ним.
— Ты хочешь сказать, что это был Говорящий Лев?
— Не знаю. Ты имеешь в виду что-то вроде Говорящей Мыши... ну, Говорящего Зверя, о которых вы мне рассказывали? Не думаю, чтобы кто-то из них. Но он мне это сказал или просто сделал что-то такое, отчего я понял, что мне надо делать то, что он мне говорит... Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. Поэтому я встал и пошел вслед за ним. Лев повел меня в горы, мы шли очень долго, и я удивлялся, какой он большой, оказывается, этот остров. Хоть я не раз летал над ним, никак не мог понять, где же мы идем. И пока мы шли, надо львом и вокруг него все время сиял тот же лунный свет. Наконец мы поднялись на вершину какой-то горы, такой я тоже не видел раньше. На вершине был сад, в котором росли плодовые деревья и все, что полагается в саду. Но главное, посреди сада бил родник.
Юстас немного помолчал, переводя дыхание, и продолжил:
— Родником я его называю потому, что видел, как со дна бьет вода и, пузырясь, поднимается кверху. Но по виду это был не родник, а целый пруд. Точнее бассейн — с мраморными краями и мраморными ступеньками, которые вели вниз, в воду. Дно тоже было мраморное, а вода такая чистая и светлая, как... как не знаю что. Мне очень захотелось войти в воду и искупаться. Понимаешь, я почему- то подумал, что если я искупаюсь в этой воде, то боль в руке хоть немного утихнет. Вдруг лев мне говорит, что если я хочу искупаться, то надо сначала раздеться. То есть я, конечно, не уверен, что он так сказал вслух, но я это у слышал.
Я только хотел ответить, что мне незачем раздеваться, коли на мне нет никакой одежды, как неожиданно мне в голову пришла мысль, что драконы относятся к змеиному роду, а змеи могут сбрасывать с себя кожу. Ах, подумал я, вот что имеет в виду лев! Я принялся скрестись и чесаться, и чешуи начали сходить с меня. Тогда я стал скрести сильнее, чтобы процарапать себя поглубже, теперь уже с меня сходили не отдельные чешуйки, а целые лоскуты драконьей шкуры, как будто я снимал чулки или сдирал кожу с болячки или кожуру с банана. За несколько минут я снял ее всю, она лежала возле меня на земле, и, должен сказать, вид у нее был самый омерзительный. Ты не представляешь, какое это было прекрасное ощущение, как было приятно освободиться от нее... Тогда я направился к ступенькам, чтобы искупаться.
Я дошел до нижней ступени, собрался вступить в воду, взглянул вниз и увидел, что лапы мои такие же корявые и грубые, морщинистые и все в чешуе... словом, какие были. Сначала я опешил, а потом понял: под верхней шкурой на мне надета другая, потоньше, а значит, теперь мне надо снять с себя и эту. Поднявшись наверх, я снова принялся себя скрести и драть. И эта шкура, в конце концов, сошла с меня целиком, я вылез из нее и оставил рядом с той, верхней, и снова направился вниз, в бассейн, чтобы искупаться.
Опять все повторилось. Тогда я подумал: ох, дорогой мой, сколько же еще на тебе надето таких шкур и до каких же пор придется тебе сдирать их с себя! Мне не терпелось скорей окунуть в воду больную лапу. Но я снова принялся скрестись — это было уже в третий раз — и содрал всю шкуру целиком, как и первые две. Но как только глянул в воду, увидел: все без толку.
Наконец лев говорит — ну, может, словами, а может, и как-то еще: “Придется мне раздеть тебя”. Сказать по правде, я испугался его когтей, но вся эта канитель мне так надоела, что я согласился. Лег на спину и разрешил ему делать все что угодно.
Он запустил в меня свои когти, да так глубоко, что мне показалось, будто достал до самого сердца. И принялся драть меня. Когда он сдирал с меня эту шкуру, было так больно, что ты и представить себе не можешь. Такого я никогда еще не испытывал и, надеюсь, больше уже испытать не придется. Но я терпел и был счастлив, что с меня сходит вся эта мерзость. Не удивляйся — было и страшно больно, и страшно приятно в одно и то же время. Ну... примерно как сдираешь струп с нарыва или коросту. Больно так, что ой-ой-ой, но как же хорошо чувствовать, что весь этот гной наконец из тебя выходит...
— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — произнес Эдмунд.