— Что такое? — испуганно спросила Елизавета Максимовна. Митька поднял глаза. На пороге стояла мать. Он не успел сообразить, что ответить, как по ушам хлестнул пронзительный Нюшкин крик. Мать метнулась к люльке, а Митька, схватив шапку, бросился на улицу.
Митька бежал к Стёпке. Стёпка бежал к Митьке. Встретились они около дома Витьки Семёнова.
— Я к тебе, Коршун, — сообщил Митька.
— А я к тебе, Локоть. Миха у нас курицу задрал.
— А я насовсем из дому сбежал.
— Неужели насовсем? — изумился Коршун. — Почему?
Митька не успел рассказать, как он напугал Нюшку. На крыльце показался Витька Семёнов с портфелем в руке.
— Гляди-ка, никак он ополоумел, — сказал Стёпка. Витька подошёл к ним, высморкался, помахал портфелем и важно изрёк:
— Баклуши бьёте. Ну-ну, бейте. А я пошёл.
— Куда? — в один голос спросили ребята.
— На работу. В правление. Меня счетоводом назначили…
Стёпка злорадно усмехнулся.
— Кто это тебя назначил?
— Елизавета Максимовна. Ну, мне с вами болтать некогда, Витька повернулся и пошёл.
Стёпка догнал его, схватил за воротник.
— Почему тебя, а не… — Стёпка хотел сказать «меня», но осекся. — Почему тебя? — повторил он и дёрнул Витьку за воротник.
— Потому что больше некого назначать! А у меня шесть классов и по арифметике четвёрка. А если ты меня будешь лапать за воротник, я пожалуюсь Елизавете Максимовне. Убери руки! — вдруг приказал Витька и топнул ногой.
Стёпка спрятал руки за спину.
— Вот так-то, — сказал Витька и зашагал, размахивая портфелем. Шёл он важно, как гусь, переваливаясь с боку на бок. Длинное пальто волочилось по снегу, хлестало по пяткам.
— Чучело канцелярское, — сказал Стёпка и сердито плюнул. Назначение Витьки счетоводом он воспринял как личное оскорбление. Митьке же просто не верилось, что Витька Выковыренный, которого он в любое время мог щёлкнуть по носу, вдруг пролез в начальники. Это было и смешно, и обидно…
Ребята отправились на поиски бревна для пушки. Сначала перерыли дрова у Митьки, потом у Стёпки, потом у соседей, и, наконец, нашли там, где и не подумали бы искать. Бревно валялось на дороге. Было оно и осиновое, и подходящего размера, и с гнилой сердцевиной.
— Замечательное! Как будто специально для нас подбросили! — воскликнул Стёпка.
Поиски бревна были долгими и утомительными. Митька так измучился, что еле держался на ногах. И Стёпкина затея с пушкой в его глазах поблёкла, показалась сомнительной. Он хмуро посмотрел на «замечательное» бревно и сердито пнул его ногой.
— А дальше что?
— Просверлим дыру с кулак шириной, и будет дуло.
— А чем сверлить?
— Сверлом.
Митька безнадёжно махнул рукой.
— Где же такое сверло найдём…
Стёпка опешил. «И в самом деле такого сверла в деревне не найти», — подумал он.
— А если прожечь? — предложил Митька.
— Прожечь? — переспросил Стёпка. И стукнул себя кулаком по лбу: — Вот балда, не мог догадаться. Айда в кузницу. Дед Тимофей нам её в один час прожжёт.
Кузница — бревенчатый прокопчённый насквозь домишко — стояла на берегу реки. Чтобы попасть к ней по дороге, надо было кругом обойти деревню. Но ребята очень торопились. И поволокли бревно напрямик по сугробам.
Кузнец дядя Тимофей, маленький, коренастый, длиннорукий, считался в деревне чудаком.
Кузнец был занят важным делом: ковал кочергу. Увидев ребят, дед бросил кочергу, подошёл к Стёпке и ущипнул его за щёку.
— Хорошая щека, — похвалил дед. Митьку он подёргал за нос и сказал, что нос тоже хороший и совсем без соплей.
Митька посмотрел на измазанные Стёпкины щёки, Стёпка — на чёрный Митькин нос, и они принялись хохотать. Шутки деда Тимофея им всегда нравились. Сам же дед Тимофей смеялся, как маленький: хлопал руками себя по бокам и приплясывал. Насмеявшись вдоволь, дед вытащил кисет с махоркой и стал свёртывать цигарку. Стёпка подсел к нему и закричал в ухо:
— Дедушка Тимофей, просверли нам дырку!
— Ась, чего ты пищишь, как комар. Ори громче.
Стёпка заорал изо всех сил.
— А зачем тебе дыра?
Ребята с обеих сторон принялись кричать деду в уши, что они собираются делать пушку.
Дед Тимофей осмотрел бревно и подёргал свою грязную бородёнку.
— А чем будете расплачиваться?
Стёпка поскрёб затылок, Митька почесал шею. Дед понял, что платить ребятам нечем.
— Ладно, — сказал кузнец. — После войны рассчитаемся.
— Согласны.
Работа закипела. Деду Тимофею надоело возиться с кочергой, и он с радостью принялся прожигать в бревне дырку. Стёпка с Митькой по очереди качали мехи?. Кузнец добела накаливал железный шкворень[1] и выжигал им сердцевину. Бревно шипело, выбрасывая клубки белого едкого дыма.
Дыра получилась, как у настоящей пушки, ровная и гладкая.
Пока искали бревно, пока сверлили дырку, и день кончился. В Ромашках кое-где в избах светились тусклые огоньки. В правлении колхоза окна тоже были жёлтые, а из трубы валил дым.
— Посмотрим, что делает Витька-счетовод, — предложил Стёпка.
Витька сидел за столом и, высунув язык, выводил на обложке толстой тетрадки лиловые буквы. Увидев ребят, он встал, засунул руки в карманы и строго спросил, что надо?
— Зашли посмотреть, как ты счетоводишь, — сказал Стёпка.
— Прошу садиться, — Витька поставил около стола две табуретки и обмахнул их рукавом.
Ребята робко присели. Витька взгромоздился на стул, отодвинул тетрадку, побарабанил по столу пальцами.
— Ну… я вас слушаю.
Такого приёма они никак не ожидали. Ребята посмотрели друг на друга и потупились.
— Уж очень ты сразу важным стал, — сказал Стёпка.
— Должность такая, — не без гордости заявил счетовод. От такого ответа Митька поёжился. Стёпка тоже не знал, с какой стороны подъехать к Витьке, который вдруг в один день поднялся на недосягаемую высоту.
В правлении было чисто и тепло. Всё лежало на своём месте. Счёты, обычно валявшиеся на столе, теперь висели на гвоздике. Портрет Ленина блестел, как новый. Красный флаг был обёрнут газетой и перевязан шпагатиком. Ржаного снопа, который пять лет сидел в простенке между окнами, теперь не было.
— А кто сноп выкинул? — спросил Митька.
— А что ему тут делать? Пыль собирать? — засунув руки в карманы, Витька прошёлся по канцелярии, подкинул в печку дров и, опять сев за стол, постучал пальцами.
— А что ты сегодня наработал? — спросил Стёпка.
Витька взял тетрадку, дунул, на неё и положил перед Стёпкой.
— Сначала руки вытри, а потом лапай, — предупредил он.
Стёпка вытер о штаны руки, взял тетрадь и вслух прочитал:
«Ведомость по учёту трудодней колхоза «Красный партизан».
Написано было так, словно напечатано. Стёпка с уважением посмотрел на Витьку.
— Сам писал?
— А то кто?
— Неплохо.
Глаза у Витьки засияли, но он сразу же погасил радость и нахмурился.
— Ничего особенного.
Стёпка листал тетрадку и с трудом сдерживал себя, чтобы не ахать от удивления. Все страницы были разлинованы красными столбцами, среди них попадались и синие, и даже зелёные.
— И это ты сам?
— Что?
— Столбцы рисовал?
— Не столбцы, а графы, — поправил Витька Стёпку и отобрал у него тетрадку.
— А мы пушку делаем, — похвастался Митька. — Хочешь посмотреть? — И, не дожидаясь согласия, выскочил на улицу, приволок бревно. — Глянь, какую дыру прожгли.
Витька внимательно осмотрел дыру, потом взял линейку и измерил.
— Малый калибр, — авторитетно заявил он. Стёпка с Митькой даже и слова такого не слыхали, но, чтоб не показать своё полное невежество, скромно промолчали. Потом они стали наперебой рассказывать, как прожигали с дедом Тимофеем дыру.
Витька нахмурился и серьёзно сказал:
— Деду надо инвентарь к весне готовить, а он с вашей пушкой возится.
Стёпка исподлобья посмотрел на Витьку и процедил сквозь зубы:
— Не очень-то задавайся. Подумаешь, какой указчик нашёлся.
Витька встал, одёрнул рубаху, посмотрел на ходики.
— Топайте домой. Болтологию мне с вами некогда разводить. У меня во сколько работы, — и Витька выразительно провёл пальцем по шее. — С начала войны дела запущены. Как ушёл счетовод на фронт, никто ими не занимался. А мне надо всё в две недели выправить. Вот так-то. — И он протянул им руку. Стёпка с Митькой осторожно пожали Витькину руку и, взяв бревно, выволокли его на улицу.
— Постойте! — окликнул их Витька.
Ребята остановились и почтительно замерли.
— Когда будете испытывать пушку, не забудьте позвать меня. Понятно?
— Ладно, — неохотно отозвался Стёпка.
— Я вас больше не задерживаю, — Витька взобрался на стул, обхватил руками голову, сделал вид, что глубоко задумался.
Локоть помог Стёпке дотащить бревно до самого дома. Всю дорогу они молчали, подавленные величием Витьки Выковыренного. Свалив на крыльце бревно, ребята посидели и стали прощаться.
— А из Витьки, наверное, неплохой счетовод получится, — сказал Локоть.
Стёпка мрачно усмехнулся.
— Цыплят по осени считают.
— И рисует он здорово!
— Задаётся ещё здоровее. Ну, да мы его проучим! — решительно заявил Стёпка.
— Конечно, проучим, — согласился с ним Митька.
— Ну, будь здоров. Мы-то уж с гобои дружбы терять не станем, — Стёпка похлопал приятеля по плечу и крепко сжал руку. — Завтра с утра будем колёса делать. Смотри не задерживайся.
— Ладно, — сказал Митька и поплёлся домой.
Если б не зима, Митька ни за что бы не пошёл в избу. Где-нибудь на сеновале переночевал бы. Он знал, что побег из дому не пройдёт так даром.
В отличие от Стёпкиной матери, которая воспитывала сына ремнём, Елизавета Максимовна читала Митьке длинные и нудные нотации, потом ставила на два часа в угол и на весь день запирала в сундук валенки с полушубком. Это для Митьки было в сто раз хуже порки.
«Стёпке благодать. Вытянут два раза ремнём — и свободен, — позавидовал Митька товарищу. — А мне опять лекции. Как только открою дверь, так сразу и начнёт: «Чадо ты, чадо непутёвое. Становись в угол, чадо», — передразнил Митька Елизавету Максимовну. — И всё из-за кого? Из-за Нюшки. Какая бы у меня расчудесная житуха была, если бы не Нюшка. И зачем только она народилась. Ни у кого из ребят нет Нюшек, только у меня. Разнесчастный я человек!»
Митьке так стало жалко себя и такой ненавистной показалась ему жизнь, что он подумал: «А не умереть ли мне? Лягу на снег и замёрзну. Вот уж тогда наплачутся». Мысль о смерти показалась Митьке отрадной. Он даже стал высматривать местечко, где бы поудобней лечь и замёрзнуть. Однако удобного местечка не нашлось, и он отложил эту затею на другой раз.
Митька не заметил, как ноги сами притащили его к дому. Окна были ярко освещены.
«Интересно, зачем это мама сегодня вместо коптилки лампу жжёт. А может, у нас гости. Вот было б хорошо! При гостях она не станет меня пилить и ставить в угол…»
Митька залез на завалинку и прилип к окну. Но как он ни всматривался, так ничего и не увидел. Двойные рамы промёрзли насквозь и заплыли льдом.
Митька спрыгнул с завалинки, потоптался около крыльца и толкнул дверь.
Каково же было удивление Митьки, когда он увидел бабку Любу. Она сидела около люльки и показывала пальцами Нюшке «козу». Елизавета Максимовна собирала на стол ужин.
— Баду, баду, — говорила бабка Люба и делала вид, что хочет забодать Нюшку.
Нюшка, разинув беззубый рот, дрыгала ножками и пыталась ухватить бабкин палец. Около печки стоял окованный железными полосами сундук.
«Неужели бабка жить у нас будет? Наверное. Зачем же тогда сундук притащили». Митька чуть не запрыгал от радости. И только огромном силой воли сдержал себя. Он чинно разделся: то есть пальто с шапкой повесил на гвоздь, поплевал на ладони, пригладил волосы, вежливо поздоровался, потом сел за стол и, как Витька-счетовод, побарабанил пальцами.
— Что это ты такой сегодня тихий? — спросила Елизавета Максимовна. — Или заболел?
— Здоров, как бык, — ответил Митька и одним глазом покосился на бабку Любу. — Она жить у нас будет?
— Будет.
— Долго?
Елизавета Максимовна с удивлением посмотрела на Митьку.
— А ты разве не хочешь, чтоб бабушка Люба жила у нас?
Дальше сдерживать радость у Митьки не хватило сил.
— Конечно, хочу! — воскликнул он. — Что мне, жалко? Пусть живёт и… — чуть не выпалил: «нянчится с Нюшкой», но вовремя прикусил язык и сказал совсем не то, что думал: — Одной-то ей жить не сладко.
— И за Нюшкой присмотрит. А то из тебя нянька никудышная, — сказала Елизавета Максимовна.
— Совсем никудышная! — горячо заверил Митька.
Сели ужинать. Митька, как только мог, ухаживал за бабкой Любой: подкладывал ей хлеб, отдал свой кусок мяса и рассказал, как он ездил на станцию, как познакомился с ленинградскими ребятами, про соль, про пушку. Рассказ у него получился длинный-предлинный. Бабка Люба половину не поняла, а половину не расслышала. Она погладила Митькины волосы и сказала:
— А малец-то у тебя, Елизаветушка, говорун.
— Болтушка. Не знаю, в кого такой уродился, — сказала Елизавета Максимовна.
— В папу, — заявил Митька.
Елизавета Максимовна грустно улыбнулась.
— Из Кирилла, бывало, слова клещами не вытянешь. — И вздохнула: — Что-то давно от него писем нет.
— Я спрашивал у почтальона. Он сказал, что пишет, — сообщил Митька.
После ужина Елизавета Максимовна объявила:
— На печке будет спать бабушка Люба, там потеплее, а ты, Митя, будешь спать вместе со мной на кровати.
Митька теперь готов был спать хоть под кроватью.
Бабка Люба забралась на печку, Митька нырнул под одеяло. Елизавета Максимовна, покормив Нюшку, села за стол и стала писать.
— Письмо? — спросил Митька.
— Спи и не мешай, — сердито сказала мать.
Митька закутался с головой в одеяло и попытался уснуть, но не спалось. На печке похрапывала бабка Люба, Елизавета Максимовна скрипела пером и что-то про себя шептала. Митька, высунув голову из-под одеяла, следил за ней. Чуть склонив набок голову, она писала. Свет лампы падал на её лицо, худенькое, бледное, с очень чёрными узкими бровями. Со всего лица на лоб сбежались морщины. Митька впервые увидел, что мать-то у него хрупкая и болезненная, а не такая сильная и здоровая, как он думал. Ему стало до слёз жалко её. «А что, если она умрёт», — с ужасом подумал Митька. Елизавета Максимовна перестала писать, задумалась, лицо её побледнело, стало как у покойницы. Глаза широко раскрылись, уставились в одну точку. Митька от страха вскочил.
— Мамка! — закричал он.
Мать вздрогнула и сердито спросила:
— Ты чего орёшь?
— А ты чего так смотришь?
Елизавета Максимовна не ответила, и перо опять забегало по бумаге. Митька завернулся в одеяло, зажмурил глаза и стал считать: раз, два, три… — досчитав до сорока, сбился и начал снова. Но не спалось, хоть лопни.
— А правда, что Витька Выковыренный будет счетоводом? — спросил Митька.
— Правда.
— Я тоже хочу работать.
— Будешь и ты работать, — как эхо ответила мать.
Митька оживился.
— Кем?
— Навоз возить.
Митька оскорбился:
— Он счетоводом, а я навоз!
Елизавета Максимовна подняла голову, нахмурилась и грозно спросила:
— Ты будешь спать в конце концов? Или я…
Митька нырнул под одеяло, закутался с головой, подтянул колени к подбородку и не заметил, как уснул. И снилось ему всю ночь, как он возит в поле навоз.
Он возит, а Витька Выковыренный стоит посреди поля с огромными канцелярскими счётами и отшвыривает костяшки: «раз воз, два воз, три воз», — сто возов насчитал — и всё мало.