Тут Павлик и Сашок заметили одно обстоятельство, которое сначала их очень озадачило. Поднимаясь по лестнице Хромоногий вдруг исчез, будто растворился. Эта загадка скоро объяснилась. Тропа была так глубоко высечена в скале, что оставалась незаметной для взора человека, следящего на расстоянии. Видимо, в далёком прошлом, возвышавшееся на скале массивное здание было построено в виде крепости, потому для него было выбрано такое местоположение, и к нему вёл особым образом проделанный в скале ход. Не могло быть никакого сомнения, этот дом принадлежал к тому роду строений, которые с незапамятных времён воздвигались в окрестностях древней болгарской столицы Великого Тырново и сохранились там на высотах Арбанаси. Нахождение такого здания в данном месте было необъяснимо и вызывало законное любопытство.
Как только Хромоногий вошёл в дом на скале и захлопнул за собой дверь, Павлик и Белобрысик перебежали через двор и остановились у подножия скалы. Всё было тихо. Подождав немного, Павлик скинул с плеч ранец, взял в руки карабин и сказал:
— Не отходи отсюда! Ты прибежишь только по знаку тревоги.
Белобрысик хотел что-то возразить, но Павлик уже поднимался по каменным ступенькам.
Вблизи дом производил ещё более грозное впечатление. Тяжёлые каменные глыбы его фундамента поросли мхом и вьющимися растениями. Как большинство родопских жилых домов, он был двухэтажным.
В глубину входа, сквозь узкие бойницы в каменной кладке, еле пробивался дневной свет. В этом полумраке Павлик прошёл в обширное подземное помещение, протиснулся под сырой каменной лестницей и очутился в погребе. Здесь ему преградила дорогу тяжёлая железная дверь.
— Дьявольский вход! — испуганно пробормотал Павлик и быстро повернул обратно. Только вернувшись к входной двери и внимательно осмотревшись по сторонам, он в тёмном углу заметил другую, полуоткрытую дверь, за которой находилась лестница, ведущая на верхний этаж.
«Старая хитрость. Хорошо, что никто за мной не следил» — подумал Павлик и стал осторожно подниматься.
Наверху он оказался в широкой светлой комнате, одна сторона которой была застеклена, а вдоль других стояли изъеденные червоточиной низкие деревянные лавки. Пол был выложен гладкими плитками. Прямо перед ним стояла открытой тёмная дверь, украшенная орнаментами из старого кованого железа.
Павлик вошёл в эту дверь и попал в тёмный, узкий, длинный коридор, с множеством дверей по обе стороны. По этому коридору он прошёл в просторную жилую комнату. Назначение её определялось прежде всего тем, что в одном углу находился старый, почерневший от копоти и времени очаг с аккуратно разложенными возле него щипцами и круглыми, железными жаровнями. С одной стороны очага стоял ларь для хлеба, а с другой вдоль стены тянулись длинные полки, уставленные медной и глиняной посудой.
Павлик с интересом смотрел на эту старинную утварь, но в этот момент он услышал голос Хромоногого.
— Мне теперь это нужно. За этим я и пришёл!
Сжимая в руках ружьё, Павлик отошёл к коридору. Он услышал, как на грубый окрик Хромоногого кроткий и тихий старческий голос ответил.
— Не прельщайся этим, Тусун. Ты напрасно стараешься. Тебе не управиться со всем этим богатством, оно накапливалось веками.
— Я не пришёл сюда выслушивать твои бредни! Я пришёл за этим сокровищем, и оно будет моим… От отца своего я знаю, что тебе открыты все тайны… Говори, где оно?
— Отец твой, царствие ему небесное, — мягко остановил его старческий голос, — был почтенным человеком. Был он турком или болгарином — это уж его дело. Но он был прежде всего человеком! А жизнь наша на земле напрасна, если её не прожить, как подобает настоящему человеку…
— Мне некогда, Радан! — закричал Хромоногий. — Ты из ума выжил, тебе больше ста лет, чего тебе ещё нужно? Всё только себе оставить хочешь? Этому не бывать. Я не уступлю. Укажи мне приметы.
— Да ты с ума сошёл, Тусун. О каких приметах…
— Замолчи! — заревел Хромоногий. Его тяжёлые, неровные шаги эхом отдавались по всему дому. — Вот увидишь, я и без тебя обойдусь. А ну-ка, подвинься, повернись на бок… Падаль ты этакая…
— Смилуйся, человече! — взмолился старец. — Ведь я умираю!
— Говори!
— Тусун, сынок, утихомирься, подожди!
— И я человек! — с еле сдерживаемой злобой решительно произнес Хромоногий. — Но деньги делают человека. Я тоже умею ценить услугу. Скажи, где они, и будешь жить…
—Ты, Тусун, не только хром на ногу, но и душа у тебя хромая. Не понимаешь, в чем смысл жизни. Деньги, значит, ищешь. Боже мой, деньги, значит! — Глухой стон вместе с горьким смехом вырвался из груди старца.
— Я тебя убью!
— От этого ты ничего не выгадаешь! — собрав последние силы, сухо отрезал старик.
— А ну-ка, вставай, вставай! — вне себя от ярости крикнул Хромоногий. — Дрянь ты паршивая!
— Нет, не-ет, не-ет! — надрывался старик.
В два прыжка Павлик очутился в дверях комнаты. Он весь дрожал от возмущения и гнева. Он увидел Хромоногого, наклонившегося над старой деревянной кроватью, в которой, путаясь в простынях, шевелилось человеческое тело.
— Ни с места, убийца! — не своим голосом крикнул Павлик.
Хромоногий не растерялся. Он быстро оглянулся и вдруг, с кошачьей ловкостью, бросился под ноги Павлика так стремительно, что если бы тот не успел отскочить, был бы повален на пол. Затем он перекувырнулся, выскочил в коридор и с невероятным для его толстого тела проворством пустился наутёк. Павлик побежал вслед за ним. Хромоногий проскочил в одну из дверей слева. Павлик, опасаясь выстрела, встал за дверью и, просунув дуло своего карабина в замочную скважину, нажал на спуск. Замок вылетел вместе с куском двери. Внутри послышался топот ног, зазвенело стекло и наступила тишина. Павлик ударом ноги распахнул дверь и вошёл в комнату. Окно было разбито, на его раме алело несколько капель крови. Павлик высунулся наружу, но увидел только густую зелень деревьев. Внизу шумела река.
— Я и на краю света тебя разыщу! — крикнул Павлик громко, чтобы Хромоногий мог его услышать. Ведь, если он остался жив, то вероятно забился в кустарник где-то неподалёку.
— Ты что, убил его? — Услышал Павлик знакомый голос. На пороге, с ножом в руке, стоял Белобрысик.
— Убил? О, нет! — растерянно произнес пришедший в себя Павлик. Он ещё раз выглянул в окно и без всякой видимой надобности вытер себе лоб и губы.
— Но почему же ты молчишь? Что случилось? — подошёл к нему Белобрысик.
— Нет, нет, он не убит! — как бы отвечая сам себе, очнулся Павлик. — Ты спрашиваешь, что случилось? Идем! — Он положил руку на плечо Белобрысика и повел его в комнату старика. — Скорее! Мы должны ему помочь…
Радан лежал без движения в углу, куда его отбросил Хромоногий. Они прибрали кровать, заботливо уложили его и в нерешительности остановились у изголовья. Глаза старика были закрыты, как у покойника. Только по едва заметному колебанию груди можно было заключить, что жизнь в нем ещё не угасла. У него было крупное скуластое лицо и орлиный нос. Давно нечёсанная и нестриженная густая седая борода покрывала всю его грудь. Белоснежные волосы спадали на плечи. На фоне этих волос, светлым ореолом окружающих его измождённое и бледное лицо, он казался святым, сошедшим со старинной иконы.
Через некоторое время он зашевелился и открыл глаза. Но эти глаза были совершенно мутны — они были покрыты старческими бельмами. Он повел ими из стороны в сторону, поднял руку, потрогал постель, провёл пальцами по лбу и глубоко вздохнул.
— Ты у меня, господи, отнял зрение, так уже лучше бы отнял и жизнь. Что случилось? Светлана!.. Нет её… Так, пожалуй, и лучше, — еле слышно прошептал он.
В это время снаружи донёсся крик, напоминающий звук сирены. Кто-то пробежал по двору и поднимался по лестнице.
Павлик и Сашок сразу сообразили, что это бежит их сегодняшняя знакомая — сборщица целебных трав.
— Дедушка, дедуся мой! — с воплем припала она к старику. — Успокойся, он ушёл, я сама видела. От злости он выл, как волк. Из руки его текла кровь…
Мальчики переглянулись и облегчённо вздохнули. Хромоногий, значит, не убит, но понес заслуженное наказание. Его хорошо проучили.
— Светлана, опомнись, помоги мне, деточка. Если он ушёл, значит, стал вором… Ему это нетрудно… Но он расхитит…
— Луга цветут, всё в цвету, — перебила его старуха. — Вот! — И она ткнула ему в лицо пучок цветов, рассыпала их по его груди, по всей кровати. — Они приносят здоровье… Слышишь, как пахнут…
Старец что-то невнятно пролепетал. Глаза его наполнились слезами, лицо вытянулось. Его длинные худые пальцы коснулись цветов. Подбородок его задрожал, и грудь начала быстро вздыматься.
— Жизнь уходит, милая Светлана. Цветы распускаются и благоухают, но только для тех, кто может на них радоваться. — Он стал задыхаться, но всё же продолжал глубоким, нежным, тёплым отцовским голосом: — И в будущем году они будут цвести, и через сотню лет, а мы, дорогая моя, превратимся в прах, из наших сердец вырастут цветы… Круг жизни бесконечен… — Он привлёк к себе её голову и погладил её волосы. — Приподними тюфяк, посмотри, на месте ли кошель?
Светлана как будто его не слышала. Она уставилась взглядом на ноги обоих мальчиков. Глаза её замигали, она как бы старалась что-то вспомнить, потом подняла голову, окинула их с ног до головы расширенными удивлёнными глазами и любезно сказала:
— Бог вам воздаст за ваше добро! — Что-то сверкнуло в её глазах. — Это вы перебили из ружья его грязную руку, да? — воскликнула она.
Старец вздрогнул. Он приподнялся на постели и стал прислушиваться, подняв глаза к потолку.
— С кем это ты говоришь, Светлана?
— С мальчиками! — весело ответила она.
— Ма-а-альчиками? — Радан сделал усилие, присел на кровати, пригладил бороду, волосы, брови. Подбородок его дрожал, слёзы катились по впалым щекам.
— Ма-а-альчики! — чуть не разрыдался он с оживившимся лицом и протянул к ним обе руки. — Ма-а-альчики…
— Да, да, мальчики, мальчики, — повторяла обрадованная старуха.
— Будьте гостями в моём доме. Добро пожаловать, — выговорил старик с особой внутренней силой и достоинством, но тут же закашлялся, побледнел и с трудом перевёл дух.
— Привет! — поспешил сказать Павлик.
— Привет, дедушка! — добавил Сашок.
— Охо-хо-хо, — хотел воскликнуть старец, но снова зашёлся кашлем, покраснел от натуги, и голова его устало опустилась на подушку. Расстроенный своим бессилием, он робко и грустно попросил: — Дайте мне ваши руки и сожмите, сожмите, соколы. Хочу померяться с вами силами.
Сухими, костистыми руками он взял руки Павлика и Белобрысика, попробовал сжать их, но только еле пошевелил пальцами.
— Кончено! Со мною кончено! Светлана, Светлана… ох, в груди у меня… Приготовь вещи, доченька… в дальний… этот злодей…
Старуха стала посреди комнаты. Её тощее, сухое тело выпрямилось, морщинистое лицо разгладилось, в голубых глазах засветилась какая-то непонятная радость.
— Деды давно уже нас поджидают, — тихо промолвила она.
Старец услышал её и недовольно нахмурил брови.
— Меня дожидаются, а ты-то… что…
Он отвернулся к стене и долго шевелил губами.
— Вот уже полвека, как я жду этого часа, — обратился он потом к своим гостям. — Чувствую, что теперь он наступил.
Скорбно закрылись его залитые слезами глаза. Глубокие борозды прорезали высокий белый лоб и кровь забилась сильнее в распухших голубых венах. Грудь начала быстро подниматься и полуоткрытый рот с усилием и хрипом стал жадно глотать душный воздух.
Неслышно ступая на кончики ног, Павлик раскрыл окно и вернулся на своё место у постели умирающего. В комнату ворвался внешний шум, далёкое блеяние овец, песни птиц и лёгкое веяние горного ветерка.
— Надо ему помочь, он умирает! — в страхе прошептал Сашок.
Павлик остановил его рукою.
Теперь оба они, стоя на страже у старой деревянной кровати, могли рассмотреть убранство комнаты. Как ни странно, оно так захватывало своим своеобразием и красотой, что мальчики, начав разглядывать, уже не могли отвести глаз от окружающей их обстановки. Она была особенно удивительна в такой глуши. Украшением служила прекрасного стиля медная утварь, которую уже нигде, кроме как в этой области найти нельзя. Известно, что именно здесь вырабатывались самые красивые на Балканском полуострове медные сосуды. Родопская школа этого редкого и трудного ремесла отчасти обязана своим успехом тому, что в этом краю встречаются залежи медной руды. Опытный глаз сразу мог заметить, что старый дом стоял как раз на медной горе. С Чёрной скалы и началась добыча меди в этих местах. Около таких скал возникали маленькие мастерские, в которых шла выплавка меди.
В комнате умирающего медные сосуды были расставлены по тянувшимся вдоль стен полкам, стояли в открытых резных шкафчиках, на полу в двух углах, и все они были как бы созданы точно для занимаемого ими места и служили украшением, а не для хозяйственного употребления. Сосуды были покрыты слоем пыли и красивый металл мутно блестел, как угасающий взор старика, но, так же как и он, имел свою особую прелесть. Тут были узорные медные котелки, низкие и широкие белые ведёрца для ношения воды, а также высокие и стройные пастушьи ведёрки, служащие для хранения мамалыги. Тут стояли и низкие медные столики, на них были красивые рисунки, выбитые плоскими молоточками, протравленные кислотой или наколотые шилом. В Родопском краю такие медные столики заменяли традиционную «софру» — низкий круглый деревянный столик, встречающийся по всей Болгарии. Были здесь и красиво разукрашенные медные большие подносы. Разрисованные медные миски с крышками и несколько кувшинчиков и кружек для воды дополняли эту богатую коллекцию и художественную сокровищницу забытого теперь художественного ремесла.
Старец задвигался в постели.
— Слушайте, соколы, — сказал он, — откройте ящик с медной посудой! Подайте мне шкатулку с украшениями!
Белобрысик кинулся к ящику и быстро вынул из него большую медную шкатулку.
— Эта, дедушка? — спросил он, став на колени перед кроватью.
Радан медленно ощупал шкатулку. Он едва мог согнуть пальцы, чтобы взять её в руки. Слёзы навернулись на его глаза.
— Эта самая… эта самая! Помогите мне! Поставьте её около меня! Эх, время, времечко! Как ты быстро летишь! Сколько уже сомкнулось глаз! Бренность… человеческая!..
Он, по-видимому, забылся, гладя дрожащими пальцами свою шкатулку. Быть может, перед его взором проносились воспоминания, то дорогое каждому сердцу, что мы обозначаем безличным именем — прошедшее! Быть может, в этот миг перед ним раскрывалась книга минувших дней, в которой одна только человеческая память умеет читать и видеть, и он увлёкся её чтением. Если бы кто-нибудь мог видеть то, что в этот момент видел он, то перенёсся бы в мрачные дни полного превратностей прошлого рокового столетия и познакомился бы с нерадостной судьбой простого человека. Когда старик очнулся, он утёр влажный лоб, провёл рукой по волосам и с усилием сказал:
— Высыпьте всё, что там в шкатулке.
Белобрысик только этого и ждал. Он взял шкатулку из дрожащих рук старика, открыл крышку и опрокинул. По постели рассыпались десятки медных пластинок. На каждой из них было что-то написано.
— Что это? — спросил он.
— Подарок. Вам, дорогие мои соколы. На память о нашей встрече. Это песни, народные песни минувших веков. Не расспрашивайте, возьмите их. Найдётся кто-нибудь, кто объяснит вам, какая это ценность для нашего народа, для всего мира… только позовите… громко позовите… священную Веду… Веду Словену… Веда Словена живет!..
Голос его охрип от напряжения. Ему хотелось крикнуть громко, на весь мир, но он надрывно закашлялся и весь покраснел от удушливого кашля.
— Вы молоды… не знаете. Полвека назад вышла книга, нашумевшая во всем славянском мире. Учёные говорили, что народ, создавший такие песни — самый поэтический народ. Но позже, когда захотели эти песни прочитать и услышать, оказалось, что нельзя найти ни одной из них и нет больше ни одного народного поэта-песенника…