— Калоша, на переговоры.
— Ась? — Калошин приложил руку к уху.
— Отойдем к беседке.
— А кого стесняться?
— Свидетелей не хочу.
— Ого-го! — Калошин сделал губы колечком и кивнул дружкам.
Компания медленно двинулась в сторону беседки.
— Ну? — сказал Калошин, — Какие мирные пункты?
— Ты меня приговорил? — спросил Лупатов.
— Я? — Калошин дурашливо улыбнулся. — Что ты, Лупатыч. Это суд истории.
— А ты знаешь про последнюю волю осужденного?
Калошин захохотал:
— Ну, Лупатыч, ты меня уморил! Что я тебе, судья?
— Последняя воля — закон, — твердо сказал Лупатов.
— Пошел в… — коротко и злобно сказал Калошин.
— Калоша! — громко произнес Лупатов. — Я вызываю тебя на дуэль. Это моя последняя воля!
Он распахнул куртку и вытащил два одинаковых поджигных пистолета.
— Стреляться с десяти шагов. До смерти!
Калошин в онемении смотрел на Лупатова. Он знал, что такое поджигной пистолет, сам мастерил его в прошлом году и стрелял галок. Тогда целая эпидемия поджигных прошла по интернату. Собирали трубки, проволоку. Доделать остальное в слесарке было делом несложным. Появились даже пистолеты-красавцы. С резными ручками, никелированными стволами. После того как шестикласснику Мешкову оторвало палец и опалило лицо при взрыве, прошла облава с обыском. Все поджигные отняли, наказали умельцев, к тому же мода на самоделки угасла сама собой.
— Стреляться, и прямо сейчас! — повторил Лупатов. — До смерти!
— Да пошел ты! — сказал Калошин. — Чтоб из-за тебя погнали?
— А не придется, — Лупатов медленно приблизился к Калошину. — Я сказал: до смерти.
Калошин качнулся назад.
— Если не будешь, — тихо сказал Лупатов, — так пристрелю, — и достал спички.
Калошин побелел.
— Сволочь… — пробормотал он, отступая назад. — Сволочь…
Лупатов шел на него. Он сунул один поджигной под мышку, другой сжал в руке вместе с коробком и чиркнул спичкой. Она сломалась. Он вытянул вторую.
— Сволочь! — взвизгнул Калошин и вдруг кинулся в мелкий бег, смешно тряся своим грузным, неуклюжим телом. — Сволочь! — вопил он. — Сволочь!
— Куда ты, Калоша! — насмешливо крикнул Лупатов и кинул пистолеты в кусты. — Это же покупка! Они не стреляют!
Он сунул руки в карманы и, насвистывая, пошел к третьему корпусу, не подарив нам с Голубовским даже взгляда.
Через две недели в дымчато-зеленой тоге явился на нашу Гору месяц Майус, названный так в Древнем Риме в честь богини земли Майи. Месяц Майус достал деревянную дудочку со множеством отверстий, сел на склоне Горы под изменившим цвет дубом и заиграл свою нежную тихую песню, слова которой едва различались в переливах мелодий:
Под майским солнцем
майский жук золотист.
Как нежен и доверчив лист!
Возьми его трепещущей рукой…
Рядом с тихо играющим Майусом присели и мы с Раей Кротовой. Комбинат стыдливо прятал свои дымы в прозрачных воздушных сосудах. Он не хотел отравлять майского благоухания.
— Мама хорошая, — рассказывала Рая. — Она красивая. Знаешь, почему она стала пить? Ее папа бросил. Я его никогда не видела, только фотографию. Он тоже красивый. Ты не смотри, что я дурная. Они у меня красивые.
— Ты тоже красивая, — сказал я. — Подрастешь, и будешь красивой.
— Нет, я не буду. Я хромая. Левая нога короче. Я никому не нужна.
— Все мы никому не нужны. Но станем взрослыми, и все переменится. Ты в кого-нибудь влюбишься.
— Любви нет. Есть только привычка.
— А как же твоя мама? Она ведь любила отца.
— Не знаю. Какая это любовь, если бросают…
Под майским небом
жизнь прозрачна и легка.
Как стрекоза, летящая под облака,
мани ее трепещущей рукой…
— Я тоже не нравлюсь девочкам. Я маленький ростом.
— Что ты, Митя! Ты очень хороший. Ты многим нравишься.
— Интересно, кому.
— Есть такая игра. Называется «Иней». Там говорится: «Перепиши это письмо три раза и отдай трем девочкам. Напиши имя мальчика и зачеркни его. Через 13 дней он предложит тебе свою дружбу или признается в любви»… — Она помолчала. — Я знаю одну девочку, которая написала твое имя… Митя…
Я засмеялся.
— Это был другой Митя. Повыше ростом и посильнее.
— Нет, это был ты…
А месяц Майус все играл свою тихую песню.
Под майской сенью
Нет усталых и больных.
Цветы в руках любимых и родных,
Возьми цветы трепещущей рукой…
Саня Евсеенко совсем другая. Она меня спросила:
— Царевич, ты умеешь целоваться?
— Вот еще!
— Хоть раз целовался?
— Очень мне нужно.
— Хочешь научу?
Она сорвала стебелек с беленьким майским цветком и стала жевать. На ярких губах блуждала улыбка.
— Кислый. Хочешь попробовать? — Она протянула изжеванный стебель.
Я взял его и понюхал цветок. Он пах свежей травой и еще чем-то сухим, слегка горьковатым.
— Глупый ты, Суханов, — сказала Санька.
— А зачем тебе? — спросил я.
— Что зачем?
— Со мной целоваться?
Она засмеялась, упала на траву и раскинула руки.
— Какой же ты дурачок!
— Почему это дурачок? — Я придвинулся ближе. Она смотрела на меня серьезным взором ореховых глаз. Рядом с рыжей ее головой прополз жучок, такой же рыжий. Он деловито раздвинул мешавшие пряди и исчез в путанице зеленых травинок.
— Ну ладно. — Санька приподнялась и мягким движением руки поправила волосы на затылке. — Учись, Суханов. Будешь еще умнее.
Она вскочила и легко побежала по склону Горы, напевая мотив своей любимой песни о полевых цветах.
В этот день Петр Васильевич был необычайно оживлен. Он потирал руки и весело расхаживал по кабинету.
— Дело на мази, дело на мази, ребятки!
Посреди директорского ковра была расставлена новая аппаратура, подаренная шефами. Мощные динамики, усилитель и дорогая вертушка с импортной головкой. Бормоча несвязные речи, счастливый Голубовский ползал среди невиданной техники и поспешно листал инструкции.
— А какой спортзал! — воскликнул Петр Васильевич. — Не то что наш сарай с глухими стенами!
Вчера Петр Васильевич ездил смотреть новое здание для интерната. Его обещали закончить к осени. Осенью мы будем жить в новом доме. Вдали от комбината, посреди березовой рощи с маленьким прудом.
— Пруд почистим, — говорил Петр Васильевич, — устроим бассейн. Будем плавать, соревноваться. Вы понимаете, что такое вода под боком? Это не загаженный ручей.
— Выходная мощность… тембры звучания… — бормотал Голубовский.
— У тебя будет целая аппаратная, — говорил Петр Васильевич. — Я мечтаю сделать радиогазету.
— А танцы? — спросил Голубовский.
— Одни танцы у вас на уме. Актовый зал на четыреста мест, киноустановка. Можно приглашать в гости артистов.
Петр Васильевич взял гитару и заиграл громкую радостную музыку. Мы с Голубовским потащили колонку на склад.
— Двести ватт! — гордо сказал Голубовский.
На улице подбежал Вдовиченко и пытался помочь, хватая то с одной, то с другой стороны.
— Ну что, переходишь? — спросил я.
— Да, — ответил он.
Вдовиченко переводили в другой интернат. То ли это было место для особо нервных детей, то ли еще что. Во всяком случае, он не хотел оставаться рядом с Калошиным. Все это понимали, но обсуждать не хотелось.
— Музон с такой мощностью рубанет по ушам, оглохнешь, — радовался Голубовский.
— А тебе не жалко уезжать? — спросил я.
— Чего жалеть? Там потолок не придавит, А в Дубовом зале, видал, под лестницей даже пол оседает. Не ровен час рухнешь в преисподнюю.
Но мне не хотелось расставаться с Горой. Значит, остался всего лишь месяц? На лето нас раскидают в разные стороны, а в сентябре мы окажемся в новом доме.
Но как же старый? Что будет с ним? Заброшенный, необитаемый, он быстро придет в негодность. Рухнут балки дубового зала, провалится пол. Надломится тело подкосившейся башни, и тонкая струна оси мира, взлетающая от ее вершины, напряжется и вздрогнет перед тем, как лопнуть, свернуться в клубок и лишить нас надежды хоть взглядом достичь надзвездной звезды «stella maria maris».
Лупатов отнесся к новости равнодушно.
— Где бы ни учиться, лишь бы не учиться, — сказал он.
Я решил польстить своему суровому другу:
— А ведь ты способный. Ты мог бы получать пятерки и четверки.
— Зачем? — Он поднял на меня глаза. — Много вас развелось, ученых, а толку.
— Ученье свет, а неученье тьма, — сказал я наставительно.
— Вот ты ученый, — он усмехнулся, — а в привидение веришь. А привидений ведь нет. По науке.
— Кто говорит, что есть…
— Чего же ты врешь?
— Не вру.
— А видел?
— Это было не привидение. — А кто же?
— Не знаю… — Лупатов сплюнул.
— Учиться, говоришь? А зачем учиться, когда кругом привидения бродят. Ты знаешь, что у меня не бывает снов?
— Знаю. Но это неправильно. Сны бывают у всех. Я читал. Только ты их не помнишь. Крепко спишь.
— Помню, не помню. Не бывает — и все. А этой ночью я видел. И Голубок видел, и Вдовиченко. Все видели райские сны. Я спрашивал. Для интереса. И Кулачок видел сон, а он дефективный. И Санька видела про родителей. Все скопом смотрели картину. Я думаю, потому Калоша и проспал. Это что, по науке? Учись, Царевич, один, а я кино буду смотреть…
Я плавно затормозил у литых чугунных ворот. Но фоне тревожно красного заката замок возвышался мрачным черным утесом. В темнеющее небо уходили шпили башен. Ворох галок снялся с огромного дуба и с раскатистым шумом пронесся над моей головой.
Я нажал сигнал. В тишине вечера он прозвучал резко и необычно. Замок ответил безмолвием. На плоской зубчатой башне чернел силуэт старинной пушки.
Я снова нажал сигнал. В замке вспыхнуло окно, образовав сквозную дыру в закат. Кто-то медленно шел по аллее, Громыхнул засов, из ворот вышел большой, неопрятно одетый человек. Он остановился в нескольких шагах и мрачно спросил:
— Что нужно?
— Я хотел видеть господина Барона.
— А кто вы такой?
— Я по частному делу.
Человек помедлил и неохотно ответил:
— Господина Барона нет дома. Он в отъезде.
— А когда вернется?
— Это не наше дело. Он далеко.
— В таком случае я хотел бы видеть госпожу Баронессу.
Человек сразу напрягся. — Какую еще Баронессу?
— Я друг Баронессы Стеллы. Мне нужно ее повидать.
Человек молчал, пристально разглядывал меня сквозь открытую дверь кабины.
— Я знаю, что Баронесса здесь. Она просила меня приехать. Вот письмо. — Я показал конверт.
Человек не притронулся к конверту и продолжал молчать.
— Проваливай отсюда, — внезапно хрипло сказал он. — Нет тут никакой Баронессы.
— Она тут, — сказал я твердо. — Откройте ворота.
Человек вынул из кармана черный предмет и направил его на меня.
— Проваливай, пока не сделал лишнюю дырку.
— Это вам не удастся, — сказал я.
— Проваливай, — повторил человек.
— Не удастся потому, что на заднем сиденье лежит ваш хозяин. Он вернулся из дальних краев в моей машине. Правда, он несколько не в себе. Пришлось мне его связать.
Человек молчал, размышляя.
— Вы можете взглянуть, — сказал я.
Он молча приблизился, чуть присел, пытаясь рассмотреть, что в машине. Я усмехнулся:
— Ближе, ближе, трусливый болван.
Он крякнул и пошел на меня. В то мгновение, когда он хотел заглянуть в машину, я выбросил ногу и ударил ребром ботинка под колено. Одновременно напряженной ладонью я выбил у него пистолет.
Толстяк вскрикнул от боли и осел на землю, схватившись за поврежденную ногу.
— Надо быть гостеприимней, милейший, — сказал я и направил ему в голову пистолет. — Я несколько ошибся. На заднем сиденье должен лежать не хозяин, а ты. Маленькая репетиция. Веревка и кляп у меня наготове. А ну-ка ложись вниз лицом. Надеюсь, ты не хочешь иметь лишнюю дырку?..
Через несколько минут я шел по аллее на тлевший огромной жаровней закат. Где ее прячут и тут ли она? Быть может, Барон увез ее с собой, а может быть, она угасает, как это небо? Я поднял голову и увидел, как в черно-голубом зените появилась ледяная крупинка звезды…
Петр Васильевич отпустил меня в «Синикуб». Этот магазин на самом деле кубически синий. Снаружи он выкрашен ультрамарином. Краска отваливается и висит на фасаде лохмотьями. Вывеска гласит «Букинис». Буква «т», сорванная ураганным ветром, покоится на ближайшем дереве, но никто не хочет туда лезть. Я предложил Продавцу совершить эту несложную операцию, но он только пожал плечами, давая понять, что ущербная вывеска не ущемляет его достоинства. Тогда я решил именовать его Цевадором, отбросив начальную букву звания и перевернув его наоборот.
Ценность книг совершенно не интересовала Цевадора. Его интересовала цена. Попивая свой кофе, он вел нескончаемые телефонные переговоры о собраниях сочинений и дефицитных томах. «Сколько? Лучше седьмой и тринадцатый. По червонцу. Через неделю. Двадцать третий. Восьмой на девятый. В придачу. Не те времена. Теперь уж не нужно. Лучше все вместе. Собрание есть собрание. Зачем мне афера? Сделаем, как всегда».
— А, мой юный друг! — приветствовал он по обыкновению. — Как весна, как волненье души? Я слышал, вас переводят в микрорайон Березовый? Далековато. Но ты нас не забывай.
Я занялся каталогом и проработал целых два часа. Мой каталог — гордость магазина. Иногда Цевадор небрежно говорит покупателю: «Посмотрите в каталоге. Наш магазин имеет каталог». В каталоге рылся один старичок. В каталог смотрели и другие люди, но, перебрав несколько карточек, оставляли это занятие. Покупателю некогда, он хочет быстрей получить нужную книгу. Сколько замечательных книг в каталоге! Есть несколько томов из сочинений Брема. Есть очень старое издание стихов Пушкина. Есть альбом с видами Петербурга. Но все эти книги стоят дорого.
Что касается голубенькой книги местного сочинителя, то на ней стояла цена в двенадцать рублей пятьдесят копеек. Немалая, по нашим понятиям, сумма! Во всяком случае, мне проще переписать нужные места, чем покупать всю книгу.
«Трудно сказать, почему Барон соединил образ Гекаты с ликом своей возлюбленной. Геката — древнее эллинское божество. По одним сведениям, это дочь самого Зевса, по другим — бога подземного царства Аида, Геката — богиня ночи и волшебства, повелительница теней умерших. Геката способна на время оживить мертвых или, наоборот, провести живого в царство теней. Геката — богиня луны, она таинственна и всесильна. В жизни она может принимать любой облик. На Эгине и в Сицилии справляли мистерии, празднества в честь Гекаты, они назывались гекатеями. В каждом греческом доме было изображение Гекаты. Она представала трехликой женщиной с факелом в руке. В особенности она покровительствовала покинутым влюбленным и детям. Геката не раз вступала в борьбу с Гарпиями, страшными созданиями, похищающими детей. Геката доброжелательна к людям и в особенности к детям…»
Я перебирал новые книги и вдруг замер от изумления. В руках у меня оказалась тоненькая желтая брошюрка с узким лапчатым шрифтом. «Моцарт и Сальери. Опыт исследования одной легенды, проделанный профессором В. Н. Киреевым. Санкт-Петербург. 1913 г.» На обложке цена еще не значилась.
Замирая от волнения, я подошел к Цевадору и осведомился, как поступить с этой книгой.
— Два пятьдесят, — четко ответил он.
— А нельзя ли мне? — пробормотал я. — В долг?
Он изумленно поднял брови.
— Видите ли, — заспешил я, — меня интересует эта проблема. Так сказать, гений и завистник…