А едва свернул за дом, где его уже не могли видеть оставшиеся землерои — припустил во весь дух.
Пробежав квартал, остановился, достал монету. Все-таки умели цари нагнать страху! На обратной стороне двуглавый орел. Вдвойне, значит, свирепый. Мало того, из обоих клювов тянутся длинные змеиные жала. Еще и ядовитый.
Ни папы, ни мамы опять не было. Он бросил портфель и, зажав монету в кулаке, полетел к дедушке. Тот сидел за обеденным столом и открывал консервным ножом банку шпрот.
Горело электричество, хотя на улице еще не темнело. Пахло сдобно. Точно — посреди стола накрытый салфеткой пирог. Приемник играл что-то заунывное.
— Антон, — произнес дедушка. — Сегодня у нас гости.
— А кто?
— Дормидонтовы.
Лучше бы кто-нибудь другой. Дормидонтовых Антон побаивался. Ну, да ничего.
— А я монету нашел, — выпалил он.
— Какую монету? — Дедушка подковырнул и приподнял острием ножа консервную крышку — желтый, как солнце, кружок с волнистыми краями… Вот еще загадка, которую никто не мог объяснить: как запаивают эти банки?
— Серебряную! Старинную!
Антон на ладони протянул дедушке позеленевшее сокровище, вновь ощутив приятную, основательную его тяжесть.
— Ну-ка, ну-ка, — дедушка взял монету, приблизил к глазам. — Очень любопытно. А что это здесь написано? «Монета ценою один рубль…»
Направился к письменному столу и достал из замшевого чехольчика лупу с деревянной ручкой.
Антон с приятным пощекотыванием в груди наблюдал за ним.
— Где, ты говоришь, этот дом находился?
Антон объяснил.
— А, — определил дедушка, — прекрасно знаю это место. Неподалеку мой товарищ Щекин-Кротов жил. Не думаю, чтоб это был клад. Скорее всего, имевшие тогда хождение деньги случайно провалились в щели, закатывались под пол. Этим, кстати, и объясняется, что их не в одном месте находят, а в разных. — Он через лупу изучал монету. — Уверен, в историческом музее мы бы увидели такие…
Антон и в музей согласен был пойти. Еще бы, посмотреть на такую же, как у него, ценность. Выходит, он — обладатель музейной редкости. Сам добыл, раскопал.
— А знаешь, кто такая императрица Елизавета? — спросил дедушка. — Это дочь Петра Великого. Ее царствование, увы, не отмечено какими-либо прогрессивными переменами. Она была довольно пустая женщина. На, держи, — как бы подчеркивая: большого внимания императрица не заслуживает — дедушка возвратил монету.
Антону стало обидно, что ценность его находки поставлена в зависимость от личных качеств царицы.
— Но ведь это серебро? — попытался отстоять справедливость он.
— Конечно, — согласился дедушка, — тогда любили роскошь, блеск нарядов… Устраивали балы, которые стоили больших средств…
— А тогда в музее эти монеты почему?
— Ну, их не так много сохранилось. Кстати, — вспомнил дедушка, — я для тебя книжку приготовил. Иди сюда, — и поманил его к дивану, па валике которого лежал здоровенный том со множеством бумажных закладок, — Ты спрашивал, откуда появилось название нашего переулка.
Сел, переложил том на колени. Антон устроился рядом.
— Сначала посмотри картинку. Улицу эту ты, несомненно, знаешь.
Улицу Антон действительно узнал. Та, на которую Пашка звал его искать деньги.
— Названа она в честь видного ученого-географа, путешественника, — стал рассказывать дедушка. — А наш переулок — в память об одном из его сподвижников. Тот дом, которым ты интересовался, раньше занимал мелкий чайный фабрикант с совершенно другой фамилией. Насколько мне известно, потомки его здесь уже не жили.
— Оттуда никто не выходит. И ворота не открываются, — сказал Антон.
— Так, может, он просто заколочен?
Поразительно: как дедушка — при ого опыте и познаниях — не умел отличить основное от второстепенного. И чайный фабрикант, и сподвижник географа-путешественника лишь проясняют ситуацию с Германом. Если фабрикант — не потомок сподвижника, то и Герман к названию переулка отношения не имеет. Но это так, попутные сведения. Главное же то, что дом только по видимости необитаем, а на самом деле в нем живут. Разве не странно? Об этом и надо задумываться. Но именно эту информацию дедушка пропускает мимо ушей, отмахивается от нее при помощи самого неподходящего объяснения. Да если бы дом был «просто заколочен», туда бы уже миллион раз слазали. И все выяснили.
Может быть, стоит рассказать про лохматого медведя или бульдогов? Вряд ли это имеет смысл. Тем более не поверит.
— Я пойду, — поднялся Антон. Беседа с дедушкой зашла в тупик, и ему не терпелось показать монету во дворе. Это им не чертов палец.
— И еще… — удержал его дедушка. Перелистав книгу, достал лежавшую между страниц фотографию женщины в длинном платье. — Знаешь, кто это?
— Нет, — сказал Антон.
— Баба Лена!
Антона, уже пятившегося к двери, невольно потянуло обратно. Дедушка любовался фотографией с нежностью. На фоне как бы бархатного занавеса — красивая, молодая незнакомка. Волосы густые, черные.
— Все мы такими были, — вздохнул дедушка.
Вошла баба Таня, и дедушка фотографию поспешно пихнул между страниц, а том захлопнул.
— Ну ладно, это я так. Вспомнилось. Иди, бегай, гуляй, — сказал он.
К заборчику палисадника жалась тепло укутанная, несмотря на солнышко, Полина. К ней подступали Борька. Юлька и Минька.
Появление Антона они восприняли как прибытие свежих сил.
— Ты послушай, послушай, — захлебываясь яростью, с ходу начала натравливать его на Полину Юлька. — Она говорит, из опавших листьев потом вырастают деревья.
— Я не говоила. что выастают, — отчаянно сопротивлялась Полина, — Я говоила, листья становятся пеегноем и удобением…
— Удобением, — передразнил ее Минька.
— Да, мне мама ассказывала.
— Твоя мама… — с издевкой начал Борька.
— Я тебя удаю, — стараясь их перекричать, пригрозила Полина. — Или отца позову.
— У твоего отца пистолет фальшивый. Из фанеры.
— Непавда.
— Правда!
— А мы дядю Володю позовем, — не отступал Борька. — Он жирный. Он как твоему отцу даст — тот на крышу улетит.
Дядя Володя — Борькин сосед по квартире — был грузный, ходил тяжело, носил белые рубашки и большой портфель. Антона удивляло, что Борька похваляется его силой: ведь неповоротливый, живот, как обвислый воздушный шар; но главное, уже немолодой.
Надо было заступиться за Полину.
Но они сами изменили тактику.
— А смотри, укуталась-то, — нашел еще одно уязвимое место для издевки Минька.
— Я болела, — стала доказывать Полина.
— И сейчас, небось, болеешь, — вмешалась Юлька. — Еще нас заразишь. Сидела бы дома.
— Ты сама меня позвала, — не выдержав явной несправедливости, заплакала Полина.
В слезах ушла.
— Пожалуется, — забеспокоился Минька. Глазки его бегали. — Пойду, что ли, домой.
— Тети Жанны дома нет. А ты трус, — бросила Юлька.
— Сама ты знаешь кто?
И, притворившись оскорбленным, зашагал к флигельку.
А Юлька специально встала под Полинины открытые окна, в расчете на то, что беглянка, может быть, ее услышит. Непримиримости в Юльке не убавлялось.
— Она говорит, у них дома ни копейки нет. Ведь не может так быть? Копейка-то обязательно найдется.
Презрительно сжала губы, показывая, что по-прежнему считает себя правой.
— Конечно, найдется, — поддержал ее Борька.
Окна оставались пустыми. Но подкрасться к ним можно и незаметно. Встать за занавеской…
— Копейка не считается, — иступил в спор Антон голосом совершенно безразличным, И лицо тоже сделал безразличное, отсутствующее. — Когда так говорят, имеют ввиду, что в принципе денег нет. А если поискать, то можно и три копейки найти. И даже рубль. Моя мама часто говорит: «Нет ни копейки». А в кошельке у нее я два рубля видел.
— Твоя мать имеет право так говорить, — сказала Юлька. И хотя Антону, вернее его маме было отдано предпочтение, слова эти задели. И что его потянуло влезать в чужое препирательство? Опять ему же и досталось. — А Полинкина нет. Они недавно пианино купили. Чтоб дочка их, Полиночка, играть училась.
Юлька изобразила, как Полина присаживается и музицирует, и схватилась за живот.
— Ой, не могу, кикимора эта музыке учиться будет…
Если бы Полина это услыхала, вряд ли она сумела бы сдержаться. Наверняка выглянула бы, чтоб ответить обидчице. Значит, не подслушивала, сидела в другой комнате или на кухне.
Антон не хотел Продолжении разговора. И настроение хвалиться монетой тоже пропало… Ну их… Да они всей значимости находки и не смогли бы осознать.
Отправился домой.
В коридоре стоял свежий запах табачного дыма. Антон замер, а затем пробежал к закутку. Дверь в комнату была распахнута.
Папа лежал на тахте, вытянув ноги в коричневых, измазанных грязью ботинках. Над ним стояла баба Таня.
— Надо иметь мужество, — говорила она.
— Уйди, — невнятно просил папа.
Он был здорово небрит, и к запаху табака примешивался тот самый, отвратительный, который Антон терпеть не мог. Правда, сейчас не слишком резкий.
Папа его не сразу заметил. А увидев, протянул к нему руки.
— Антон! Я соскучился по тебе.
Сел, неловко откинул волосы со лба. Глаза воспалены, пальцы беспрестанно двигались.
— Антон, пойдем, — строго сказала бабушка.
Папа будто позабыл о них. Достал папиросы, размашисто чиркнул спичкой о коробок и закурил. Дым поплыл по комнате, сизыми разводами.
— Антон! — бабушка вышла и остановилась за порогом, поторапливая его своим суровым видом.
— Ты так долго пропадал, — сказал Антон.
— Видишь ли, — папа говорил медленно, трудно, — Я сейчас очень занят. Но совсем скоро я освобожусь, и тогда мы пойдем в зоомагазин. И в кино.
Бабушка не дождалась, ушла.
— А я монету нашел, — робея от мысли, что папа может посчитать его хвастуном, вымолвил Антон.
— Что?
Под немигающим взглядом папы Антон чувствовал себя неуверенно. Сейчас он папу даже побаивался.
— Вот. Это Елизавета, дочь Петра Первого.
Получив монету, папа низко над ней склонился.
— Елизавета? Да, правильно. Ты хорошо учишься.
— Чистое серебро, — сказал Антон.
— Молодец. Молодец.
— Там и другие находили, — чтоб уж не слишком выпячивать твои заслуги, отметил Антон. — Но очень немного. Дедушка говорит, их вообще мало сохранилось. Даже в музее они представлены.
Папа сидел задумавшись и. казалось, Антона не слышал. Вдруг оп очнулся.
— Знаешь что? Я могу ее показать своему другу. Оп дока в этих вопросах. Я как раз скоро должен с ним увидеться. Вечером. Хочешь, а?
Честно говоря. Антону не хотелось. Он не успел еще привыкнуть к находке, почувствовать себя хозяином. Но лестно, что папу так заинтересовали его дела. К тому же если вдуматься, и ждать недолго — до вечера.
— А ему нельзя позвонить, твоему другу? — осенило Антона.
— Нет, — прямо глядя ему в глаза своими покрасневшими глазами, сказал папа. — Знаешь, как называются коллекционеры монет? Нумизматы. Он очень известный нумизмат.
— Ну, возьми, — с тревожной болью отрывая от себя монету, разрешил Антон. — Только ты ее точно вечером принесешь?
Папа приподнял и уронил руки как бы говоря: о чем речь? И начал подниматься. Покрывало потянулось за ним, сползло…
В закутке надел пальто, обмотал шею старым красным шарфом. Антон проводил его до прихожей.
Чтобы как-то отвлечься, развеять неприятное беспокойство, которое не исчезало, навестил бабу Лену. Она дремала. Седые волосы разметались по подушке, под кофточкой проступали острые ключицы.
В окна били солнечные лучи — толстые, как ржавые балки, которые Антон видел на пустыре. Внутри лучей роилось огромное количество пылинок. Проплывали фрегаты и линкоры, сновали мелкие лодочки…
Антон любил наблюдать за мельтешением пыли, хотя и сознавал: ничего хорошего в нем нет. И мама, когда переезжали па дачу, твердила: «Условия там не очень, но все лучше, чем городской пылью дышать». И дедушка постоянно говорил, что комнату надо чаще проветривать.
Беда в том, что вредная эта пыль забивает легкие. Антон представлял, как постепенно, с течением времени, они, будто два мешочка, заполняются, заполняются — и вот уже воздуху просто негде помещаться… Пока у него пыли на донышке, он маленький, но если уже сейчас, не принять все необходимые меры…
Когда Антон вспоминал о таящейся в воздухе угрозе, то задерживал дыхание, старался дышать пореже и через стиснутые зубы — все-таки дополнительная преграда. Но что толку! Постоянно так жить невозможно.
Он мечтал о машине, которую наверняка скоро изобретут, просто глупо ее не изобрести, — фильтровальную машину. Пропустит через нее всю атмосферу, и уж тогда людям можно быть спокойным за свои легкие…
Завернул к дедушке. Баба Таня успела переодеться в цветастое летнее платье, мама совсем недавно его сшила. Дедушка вместо кремовой сорочки надел белую и повязал новый галстук — темно-синий в голубой ромбик.
— А папа ушел, — сообщил Антон. И монету мою унес.
Дедушка с бабушкой переглянулись.
— Ты отдал папе монету? — спросила бабушка Таня.
— Ну да, — сказал Антон. — Он хочет показать ее нумизмату.
— А знаешь, я помню монеты в полкопейки, — оживился дедушка.
— Были и в четверть, — подхватила баба Таня. — Так на монете и написано: одна четвертая копейки. Дробью…
— И что на такие деньги можно было купить? — заинтересовался Антон.
— Ну конечно, немного…
Все же Антона это удивило. Зачем выпускать монету в пол или четверть копейки, когда можно просто-напросто разрубить копейку пополам и, соответственно, на четыре, части. Вот и будет всем понятно, а главное, наглядно.
В дверь позвонили. Дедушка с бабушкой пошли встречать гостей.
Антон тоже выглянул.
Дормидонтов — высокий, худой, в очках с темно-фиолетовыми стеклами, раздевался в прихожей. Гортанный его голос разносился далеко по квартире.
— Доехали почти без приключений. Только в метро вышел конфуз, едва не опоздали выйти.
Ступая неуверенно, двинулся по коридору. Его поддерживала жена. От обоих даже на расстоянии пахло лекарствами.
В свободной руке Дормидонтов нес фигурный футлярчик со скрипкой.
Когда-то Евгений Борисович служил инженером. Побаливали глаза, он не обращал внимания. И однажды утром проснулся слепым. Глаукома, вот как называлась болезнь, лишившая его зрения. Название звучало ужасно.
«Если у тебя начнут побаливать глаза, — поднимая вверх указательный палец, наставлял Антона дедушка, — немедленно надо сказать старшим. И идти к врачу».
Антон об этом все время помнил. Еще он тщательно следил, не появляются ли у него седые волосы.
Однажды мама, рассказывая заказчице про Дормидонтова и историю его слепоты, многозначительно прибавила: «И кроме того, в молодости он седел». Последнее слово она произнесла особенно зловеще.
Остатки волос у Дормидонтова действительно были седыми. Видно, ранняя седина сопутствует глаукоме, сообразил Антон. И с тех пор нет-нет да и устраивал инспекцию своей шевелюре.
Скрипку положили па диван. Дедушка подвел Антона к Дормидонтовым. Старушка ласково погладила Антона по голове, а слепец резко выкинул вперед твердую холодную руку, стиснул его пальцы.
— О, крепкая ручонка!
Дедушка при помощи бамбуковой палочки задернул занавески.
Люстра, светившая обычно вполовину своих возможностей, тремя лампочками, зажглась всеми шестью. Стеклянные трубочки, окружавшие лампы как бы бахромой, празднично заискрились.
— Ну что, прямо будем садиться? — сказал дедушка.
— Да, все готово, — поддержала его баба Таня.
Дедушка и бабушка заняли обычные места. Антона отправили за дальний конец стола — спиной к окнам. Дормидонтовы устроились напротив дедушки, возле пианино.
Евгений Борисович снял страшные очки. За ними скрывались серые, влажные и. казалось Антону, затвердевшие в неподвижности глаза.
Как жить, если совершенно ничего не видишь? Антон даже подумать о таком страшился.
Справиться с едой Евгению Борисовичу помогала жена. Порезала ветчину и направляла вилку. А пирог с капустой он, похоже, так и не распробовал: начинка сыпалась на тарелку, на скатерть, ему на брюки.