этих изображениях Лермонтова! И снова я вынужден согласиться: мало ли что Вульферт считал...
— Что же касается формы, — продолжает неумолимый Николай Палыч, — по фотографии,
конечно, ее определить невозможно, но вспомните, что серебряные эполеты носили во многих
полках, не в одном только Гродненском. Лично я остерегся бы делать какие-либо выводы на
основании столь шатких соображений. А теперь, родной, скажите по-честному. . — и Николай Палыч
дружески улыбается, — скажите, положа руку на сердце: какой же это Лермонтов? Да возьмите вы
его достоверные изображения! Разве есть в них хоть капля сходства с этим портретом?
— Есть, конечно.
— Ну в чем же? — недоумевает Пахомов. — Как вы докажете это? Молчу. Доказать нечем.
Уже представлял я себе, что Лермонтов — такой, каким он изображен на этой выцветшей
фотографии, в накинутой на плечи шинели, — сидит, откинувшись на спинку кресла, в квартире у
бабушки, в доме Венецкой на Фонтанке, и видит в окне узорную решетку набережной, черные, голые
еще деревья вокруг сумрачных стен Михайловского замка. Уже чудился мне возле Лермонтова и
низкий диван с кучей подушек, и брошенная на диван сабля, и на круглом столе стопка книг и
бумаги... Свет от окна падает на лицо Лермонтова, на бобровый седой воротник, на серебряный
эполет. И совсем близко, спиной к нам, — художник в кофейного цвета фраке. Перед художником —
мольберт, на мольберте — портрет, этот самый...
портрет?
— По-моему, превосходный.
— Портрет недурной, — соглашается Пахомов. — Только ведь это не Лермонтов, теперь уже
окончательно.
— Как — не Лермонтов? Кто же?
— Да просто себе офицерик какой-то.
— Почему вы решили?
— Да по мундиру.
— А что же с мундиром?
— Офицер инженерных войск получается, вот что! Поглядите, дорогой мой: на воротнике
сюртука у него кант. . красный! А красные выпушки и серебряный прибор были в те времена в
инженерных войсках. Тут уж ничего не поделаешь.
— Значит?..
— Значит, ясно: не Лермонтов.
— Так зачем же вы его повесили здесь?
— Да хоть ради того, чтобы вам показать, услыхать ваше мнение. Хоть и не Лермонтов, а пока
пусть себе повисит. Он тут никому не мешает.
— А по-моему, Николай Палыч, тут еще все-таки не до конца ясно...
Пахомов мотает головой:
— Оставьте!..
Пришла в приемную музея старушка, принесла четыре старинные гравюры и скатанный трубочкой
холст. Предложила купить. Развернув, предъявила портрет молодого военного, который оценила в сто
пятьдесят рублей.