— Конечно.
Она снова принялась за работу, не обращая на меня никакого внимания.
Я уселась по-турецки рядом и принялась наблюдать за ней.
Белоснежная коса, чуть поредевшая с тех пор, как я видела ее в последний раз, змеится по спине. Летнее платье с короткими рукавами. Руки в нем такие круглые, будто локтей нет вообще. Вместо запястий — широкие мускулистые бревнышки. А кисти! Две лопаты с короткими толстыми пальцами, которые еле-еле удерживали тонкую кисточку. Ногти грубые и квадратные.
Я перевела взгляд на ноги. Они были ужасны: огромные, как у слона, с сероватой чешуйчатой кожей. Грудь тоже пополнела, а спина совсем сгорбилась и была похожа на круглый холмик. Наверное, все дело в этой позе, бабушка ведь никогда не была горбатой. Казалось, у нее совсем маленькая головка — маленькая головка на морщинистой длинной и худой шее. И сморщенное лицо с мешками под глазами и тяжелыми веками. У меня сжалось сердце.
Я была ошеломлена состоянием бабушки и потянулась ее обнять.
От неожиданности бабушка чуть не упала.
— Эй-эй!
Она выронила кисть, чтобы прижать меня покрепче. Я почувствовала ее пряное дыхание, и этот знакомый запах меня успокоил. Все встало на свои места.
— А теперь пойдем прогуляемся. Что скажешь? — улыбнулась она. — Я настоящая эгоистка: рисую, а ты тут ждешь. Просто последнее время я как будто чувствую острую необходимость поскорей закончить это, — она показала на картину.
— Бабушка, ты правда не знаешь, что из этого получится?
Она засмеялась:
— Ну да. У меня нет четкого плана. Я работаю по минутному вдохновению.
— У художников так всегда?
— Не знаю. У меня это так. Все равно что гнаться за призрачным видением. Ты не можешь описать его словами. Поэтому приходится рисовать. Но на сегодня хватит. Помоги мне встать.
Я собрала все свои силы: будто поднимала огромный мешок камней. К счастью, бабушка Эя смеялась, иначе это было бы мучительно.
Выпрямившись, бабушка опустила глаза на лежащую на полу незаконченную картину. В ее взгляде из-под тяжелых век сквозила нежность.
— Что бы это могло быть? — пробормотала она.
— А вот это, — показала я на приставленный к ящику холст с серыми грибами, — ты ведь знаешь что это, правда?
Она перевела взгляд на него.
— А ты что на ней видишь?
— Я? Ну-у-у, не знаю.
— Как «не знаю»? Что это за ответ? Ну же, Элиза, где твоя фантазия?
— Ядовитые грибы? — выпалила я, просто чтобы что-нибудь сказать.
Бабушка расхохоталась, тряся головой.
— Я не знаю, что это, но уверена, что оно совсем не ядовитое, — горячо возразила она. — В них есть что-то волнующее, тебе не кажется?
— Галлюциногенные грибы!
Она посмотрела на меня как-то странно:
— Не думаю, что это грибы. Это… это… — Ее взгляд скользнул куда-то вдаль, и она замолчала.
Приближались экзамены, и я редко бывала у бабушки. Венецию накрыла жара, и заниматься было непросто. Мама решила, что мне нужно немного размяться, и предложила отвезти нас с Франческой в воскресенье на пляж открывать купальный сезон. Это означало опять не пойти на Челестию.
Но я с упоением плескалась в еще холодной воде, брызгалась с Франческой и носилась по залитому солнцем пляжу — словом, и думать забыла про бабушку. Я мечтала только, чтобы поскорее начались каникулы и мы бы ездили на Лидо каждый день.
Так я не видела бабушку больше недели, а когда наконец увидела, была ошарашена случившейся переменой.
Бабушка Эя ужасно постарела. Обнимая ее, я заметила, какая грубая у нее стала кожа. Ее морщинистые толстые руки будто покрылись чешуей. Они непривычно загорели, да и лицо было бронзовым, но без того золотистого блеска, которым светилось мое.
— Бабушка, ты хорошо себя чувствуешь? — спросила я, отодвигаясь от нее.
— Что ты сказала?
Я повторила громче:
— Ты хорошо себя чувствуешь?
— Лучше некуда.
Она спокойно улыбалась. Она не кривила душой, просто чтобы меня успокоить. Я еще больше растерялась: как она могла хорошо себя чувствовать, если у нее веки опухли так, что глаза под ними казались еще меньше, а ее роскошная коса превратилась в жалкую макаронину? Я видела на ее голове огромные проплешины бронзового цвета.
Как начать разговор, чтобы не обидеть ее? Как сказать ей, что она ужасно выглядит и старится на глазах? До сих пор мне никогда не приходилось повторять ей что-то дважды — неужели она еще и глохнет?
— Пойди взгляни на мои картины, — с ходу предложила она. — Мне не терпится услышать, что ты о них думаешь.
Мы пошли в ангар. Теперь все полотна были перерисованы. От ангелов-козлят и сирен не осталось и следа. На новых картинах было изображено более или менее одно и то же: расплывчатый морской пейзаж со скалами в виде грибов, торчащими из бирюзовой воды. Скалы были покрыты серо-зеленой низкой растительностью.
Я никогда не видела ничего подобного. Самая большая картина — та, что на четырех сшитых вместе холстах, — стала похожа на остальные: суровый лунный пейзаж. Рисунок был нечетким: темные гладкие и округлые массы громоздились под все тем же грибом. Что это?
Я обернулась, чтобы задать ей этот вопрос, и заметила, что на полу что-то валяется. Это был надгрызенный кочан капусты. Что он здесь делает? Бабушка проследила за моим взглядом, увидела капусту и ничего не сказала.
Я подавила желание поднять ее и перевела взгляд на картины.
— Теперь ты знаешь, что нарисовала? — осторожно спросила я.
— Что?
— Ты знаешь, что изображают твои картины?
— Да, теперь знаю.
Я внимательно наблюдала за ней. Она стояла сгорбившись и переводила сверкающие глазки с одной картины на другую. Я заметила, что радужные оболочки потемнели: они стали из карих иссиня-черными, казалось, там один зрачок. Никогда раньше не слышала, что в старости глаза темнеют, но, видимо, дело обстояло именно так.
— Это место, — сказала она, будто слово «место» все объясняет.
— Да, но что за место?
— Очень важное место. Думаю, оно мне приснилось.
— Ты там была и наяву?
— Я не знаю. Наверное, нет. Но я чувствую, что его не придумала. Оно наверняка где-то существует.
— Тогда у него, наверное, есть название? — сказала я.
— Я не знаю, как оно называется. Точнее, я не знаю, как оно называется на человеческом языке.
— Как это? А на каком еще языке ты знаешь его название?
— Что ты сказала?
Мне пришлось повторить вопрос погромче:
— Ты можешь сказать, как оно называется на не человеческом языке?
Она улыбнулась. От стремительного старения губы у нее совсем ссохлись. Они стали тонкими, еле различимыми.
— Хочешь услышать, как оно звучит?
— Да.
Она откинула назад свою маленькую голову. Я говорю «откинула», но это не совсем верное слово, потому что она сделала это очень медленно, как делала теперь все.
— Ооррссоуффмм, — сказала она решительно. Впрочем, слово «сказала» не совсем уместно, потому что на самом деле это был звук, а не слово. Насыщенный звук, похожий на рокот. Он был гулким, как из утробы, но в нем слышался веселый звон. Я никогда не слышала ничего подобного. Не знала, как на это реагировать, и расхохоталась.
Я смеялась, как будто находила это забавным, а на самом деле была в замешательстве. С бабушкой что-то не так, и я не знаю, что делать. Я никогда не видела ее такой.
Надо ли рассказать об этом маме?
Но бабушка, хоть и постарела, хоть и была какая-то чудная, по-прежнему все понимала. Она тут же бросила на меня сверкающий взгляд и сказала:
— Не знаю, что это за язык, но говорить на нем невиданное наслаждение. Я хорошо себя чувствую, Элиза. Серьезно. Не волнуйся за меня.
Она подняла с земли кочерыжку, вытерла ее о платье, широко открыла рот и откусила кусочек.
— М-м-м. Вкуснятина. Я поняла, что мне очень нравится за рисованием грызть сырые овощи. Они помогают мне, дают энергию. Но не рассказывай маме, она это не одобрит.
Глава шестая
Вернувшись домой, я решила рассказать все маме: я была уверена, что бабушке нужно срочно показаться врачу. Но когда мама спросила меня о бабушке этим своим необычайно тревожным тоном, я заверила ее, что с ней все хорошо. Даже отлично. В последний момент, буквально за секунду до того, как открыть рот, я передумала: мне хотелось попробовать убедить бабушку пойти к врачу самой, без принуждения.
Но я забыла об экзаменах. Целую неделю я была захвачена тревогой и волнением, и беспокойство за здоровье бабушки Эи отступило на второй план, оказавшись на задворках моего сознания.
Но стоило мне понять, что со школой покончено и экзамены блестяще сданы, как я почувствовала угрызения совести: ведь я забыла о бабушке. Я решила тут же отправиться к ней и отказалась от поездки в Кьоджу, которой мама предложила отпраздновать успешно сданные экзамены.
Бабушка была в ангаре, на полу. Стоя на пороге, ослепленная солнцем, я не сразу ее узнала.
Что-то в ней резко изменилось.
Коса!
Бабушка ее остригла. Теперь голая голова казалась еще меньше, и на ней блестела пара серебристых нитей. Еще одна бросающаяся в глаза перемена: бабушка рисовала руками, без всякой кисти. Она макала толстые пальцы прямо в баночки с акриловой краской, ставила их на расстеленное на полу полотно и размазывала краску широкими щедрыми мазками. Так рисуют маленькие дети пальчиковыми красками, которые даже можно лизать.
— Бабушка, — тихонько позвала я.
Она медленно повернулась. Хотя бы с прошлого моего визита она не оглохла, уже кое-что!
— Привет, Элиза. Итак, тебя перевели в следующий класс?
— Да-а-а-а!
Я подошла к ней и наклонилась ее обнять. Моя сахарная бабушка: на ее белом платье не было ни пятнышка. Как ей это удавалось? Подобно буддистскому монаху, бабушка всегда выглядела опрятно. Я присела рядом, чтобы посмотреть на картину. Опять причудливой формы скалы.
— Теперь я знаю: это остров, — сказала она, опередив мой вопрос. — Но на сегодня довольно. Мы должны отпраздновать конец учебного года.
Она вытерла грязной тряпкой руки, выпачканные бирюзовой и фиолетовой краской, и подняла с полу морковку.
— Хочешь? — предложила она мне, еще не надкусив.
Ее рот как-то изменился. Я знала — бабушка сама мне рассказала когда-то, — что она уже много лет носит вставную челюсть. Но сейчас, я готова была поклясться, во рту у нее находилось что-то более громоздкое. Я видала стариков без вставной челюсти: с ужасными ввалившимися губами, похожими на куриную попку. Но у бабушки Эи рот был широкий и выдавался вперед. Без губ. Твердый, как птичий клюв. А нос? Он стал таким плоским, что от него остались одни ноздри.
Будто читая мои мысли (бабушка все чаще угадывала то, что я не осмеливалась спросить), она перестала грызть морковку, шумно сглотнула, резко вздернув голову, и сказала:
— Последнее время вставная челюсть мне стала мешать, так что я ее вынула. Я отлично жую деснами, благо они стали очень твердыми! — Она довольно усмехнулась и приложила руку к голове. — Я бы сказала, что с течением времени становлюсь все тверже.
Я помогла ей встать: бабушка казалась еще тяжелее, и мне едва удалось ее поднять. Отряхнувшись (если так можно назвать ее ужасную привычку разглаживать ткань платья, будто старинный гобелен), бабушка Эя мне улыбнулась:
— Я знала, что ты сегодня придешь, и кое-что тебе приготовила. Ты голодная?
Было одиннадцать утра, и есть мне не хотелось, но я соврала, чтобы доставить ей удовольствие:
— Да, ужасно голодная.
Она засмеялась:
— Нет, неправда. Ты не умеешь врать, Элиза. Ты хорошая актриса для пьес Шекспира, но в обычной жизни врать ты не умеешь.
Она ошибается, подумала я, вспомнив все то, что не рассказывала маме. Молчать тоже значит врать: мое молчание было ложью.
— Раз ты не голодная, пойдем гулять.
Я с облегчением согласилась.
На улице бабушка еле-еле передвигала своими короткими отяжелевшими ногами, сгорбившись пополам, так что между подбородком и асфальтом оставалось не больше полуметра. Удивительно, как только она удерживает над землей свою голову! Видимо, лишь благодаря тому, что она такая маленькая и легкая. Я сдерживала желание взять бабушку под руку, чтобы не смущать ее. Вспомнилась та прогулка, когда мы играли в слепых: тогда я не заметила ничего необычного, кроме разве что слишком холодных рук. Но тогда она не двигалась, словно под водой. Перемены происходили молниеносно. Что это за болезнь? Кажется, есть что-то, связанное с Мафусаилом, мафусаилова болезнь, что ли?
Мостки мы переходили полчаса.
— Поплывем? — спросила я, увидев приближающийся к пристани пароходик.
— Да, хочется ветра и моря. Элиза, давай отпразднуем твое блестящее окончание учебного года на Бурано?
Я с радостью согласилась. Остров Бурано с его маленькими пастельными домиками мне всегда нравился, но сейчас мне было важнее не встретить кого-нибудь из знакомых.
Бабушка купила билеты, и мы сели. Нужно было доплыть до причала Фондамента Нуове и пересесть на другой пароходик. День только начинался, и до возвращения домой времени оставалось навалом.
Мы стояли на палубе, ветер бил в лицо, а вокруг летали чайки. Я украдкой наблюдала за бабушкой. Она облокачивалась на перила, шумно вдыхая воздух и прикрыв глаза. Бабушка выглядела счастливой и светилась энергией. С виду дряхлая старуха, она не казалась слабой. Несмотря на морщинистую темную шею, руки-бревна и сгорбленную спину, она держалась с большим достоинством — будто в пышном и громоздком праздничном платье.
— Бабушка, ты когда-нибудь ходишь к врачу? — обронила я как бы между прочим, будто эту мысль мне нашептал ветер, хлеставший по лицу.
— Что?
— У врача ты когда-нибудь бываешь? — крикнула я.
Она резко втянула голову в плечи.
— Зачем это? К врачу ходят, когда болеют, а я никогда не болею.
— Нам в школе рассказывали о профилактическом лечении. Чтобы не заболеть в будущем.
Она медленно выпрямила шею. И засмеялась.
— Я никогда не заболею, уж поверь мне, Элиза.
Она похлопала меня по руке, которую я держала на перилах.
— Ни за какие коврижки я не буду ходить к врачу. Эти докторишки ничего не понимают.
Я со вздохом сдалась. Впрочем, я и не верила, что мне удастся ее уломать.
На острове Бурано бабушка купила мне кружевной воротничок ручной работы. Огромный воротник из сплошной белой пены напоминал костюмы шекспировских персонажей.
Мы купили по сэндвичу с латуком и двинулись к маленькой площади, окруженной зелеными, розовыми и канареечно-желтыми домами. Там мы устроились на лавке на солнышке под деревьями. Управившись со своим сэндвичем, бабушка Эя задремала. Удобный случай, чтобы незаметно разглядеть ее. Во сне ее длинная чуть втянутая в плечи шея поднималась и опускалась в такт дыханию. Маленькая голова слегка покачивалась. Вблизи голова не казалась гладкой: словно ее покрывала шершавая бронзовая патина, не очень-то приятная на вид. У меня опять сжалось сердце. И снова, сидя рядом с ней на лавочке в тишине, я решила сегодня же вечером поговорить с мамой. Единственно верное решение.
Я вернулась домой к семи и отправилась на поиски мамы, которая поливала цветы на балконе.
— Как прошел день, Элиза? Вы отпраздновали с бабушкой конец учебного года?
— Еще как.
Мама продолжала одной рукой лить воду из маленькой лейки. В другой была зажата сигарета.
— Я как раз думаю о том, как здорово было бы на летние каникулы поехать на море вдвоем, только ты и я. Куда-нибудь подальше, например, в Лигурию. Или в горы… Но беда в том, что я не решаюсь оставить бабушку одну: она слишком старая. Если с ней что-нибудь случится в наше отсутствие, я себе этого никогда не прощу!
— Ты права, — пробормотала я. — Я нужна бабушке… Мне кажется… Мне кажется…
На этот раз я бы не отступила: я готова была продолжать, пустившись в описания всех бабушкиных недугов и перемен. Но мама поставила лейку под кран, сделала пару затяжек и решительно сказала: