Фарагат протянул Миргасиму очищенную репу:
— Попробуй!
Миргасим взял, надкусил, но есть не хотелось, а бросить было почему-то неловко. Он опустил репу в карман.
Фаим тоже не ел:
— Если дядя узнает, что я с вами заодно, он на меня пожалуется аллаху.
— Подумаешь! Что тебе аллах сделает?
— Что дядя прикажет ему, то и будет.
— А нас аллах послушается? — спросил Миргасим.
— В Коране сказано: «Просящий получит».
Миргасим повернулся лицом к востоку, опустился на колени и попросил:
— Аллах, кончай войну!
Все ребята тоже стали на колени и подхватили:
— Аллах, кончай войну! Кончай, кончай!
Как горячо они молились! Почему бог не послушался?
Темирша первый поднялся, посмотрел на огород:
— Ох, ч-что м-мы н-натворили!..
— Ишь когда он спохватился! — сердито сказал Фаим. — Истинное благоразумие состоит в том, чтобы при начале дела предусмотреть его конец, — так мой дядя говорит.
— Сделанного не переделаешь, — отозвался Абдул-Гани, — репу, что повыдергали, обратно в грядки не посадишь.
— Нет, я посажу, — решил Миргасим.
— Д-дум-маешь при-при-приживётся?
— А вдруг?
— Се-сестру м-мою Р-ра-зию в п-пом-мощники не хочешь ли?
Ребята засмеялись и побежали с огорода. Но Миргасим остался.
«А вдруг репа всё-таки приживётся, если её снова в грядки посадить?»
И не такое случалось! Бабушка не напрасно сказывала сказку о злой мачехе, как дала она сыну варёную крупу и послала его в поле сеять. Думала, не взойдёт ничего на том поле, вот и пожалуется отцу на сына, что лентяй, что надо выгнать его из дома. Но варёная крупа пустила корешки в землю, и взошли зеленя. Потому что мальчик работал честно, старался. Вот и пожалела сироту добрая волшебница.
Миргасим ковырял палкой землю и сажал в ямки репину за репиной. Он так увлёкся, так усердно уминал землю пальцами, что не заметил, когда на огороде появился Саран-абзей.
У старика от возмущения язык будто к нёбу прилип. Ни слова не говоря, схватил он усердного работника за шиворот и поволок в деревню.
Глава двадцать первая. У окна
Миргасим сидит в комнате, смотрит в окно. Мелкие брызги осеннего дождя облепили стекло и висят, не скатываясь, не высыхая. Кажется, будто окно паутиной подёрнуто. Сквозь эту паутину дождя смотрит Миргасим на поля, на огороды. Мелкой дрожью дрожит от дождевых капель ботва картофеля, уныло понурили свои тяжёлые головы рослые подсолнухи.
«Скуч-чч-но, скуч-кучно, скучно!» — жалуются мокрые воробьи на стене сарая, под навесом.
Миргасиму тоже скучно-скучно… Кто это показался там вдали, на тропе? Это Карима-апа, вдова кузнеца Насыра. Не сразу её узнаешь. Прежде ходила так, словно пружинки были у неё в пятках. Теперь этого не скажешь, стала тётя Карима другая. На ней старый брезентовый плащ, лица её не видно, голова закрыта капюшоном, шагает сгорбившись.
Чуть свет выходит она теперь из дома, спешит в правление. Там она счетоводом работает. После обеда идёт на ферму — работает конюхом. Лошадей скребёт, конюшни чистит, корма возит.
— Так сердцу легче, — говорит она.
А прежде не то что вилы, но даже лопаты в руки не брала. Насыр-кузнец не допускал.
«Наша мама золотой тюльпан на зелёном стебле, — говорил он детям, — не позволим ей грустить, не дадим увянуть».
Она только за цветами ухаживала да детей обихаживала. Была весёлая, быстрая, как девочка. Любила она создавать уют в своём доме. То скатерть расцветит пёстрыми шелками, весёлыми узорами, то половичок соткёт удивительной красоты, даже ступить на него было боязно. О цветах и говорить не приходится — краше во всей деревне окон не найдёшь. Ни у кого на окнах таких цветов нет.
Но теперь она не шьёт, не вышивает. А на цветы и не смотрит.
— Не могу, — говорит, — домашними делами заниматься, руки опускаются.
— О детях своих подумай, — убеждала её Миргасимова бабушка.
— Если бы не дети, жить не стала бы. Но живу. Насыра нет, а я живу.
— О-о, война, война, что ты натворила… — вздыхала в ответ Миргасимова бабушка.
Посетовала, повздыхала да и пошла жить к Насыровым.
— Оставить Кариму одну никак нельзя.
— Да, невозможно, — согласилась Миргасимова мама.
А Миргасима и не спросили! Может, ему тоже худо без бабушки? А сказал бы, всё равно не стали бы слушать. Разве это справедливо?
И он ещё внимательнее смотрит сквозь заплаканное, всё в каплях дождя, стекло на тётю Кариму, которую мама и бабушка не захотели одну оставить.
Она идёт сквозь дождь, шагает, не глядя под ноги, по мокрой траве, по лужам. А навстречу ей гуси так степенно, важно маршируют. За ними ещё важнее, ещё степеннее выступает Абдул-Гани. Хорошую устроил он себе защиту от дождя: угол мешка засунул в другой угол — получился капюшон.
Карима-апа отдаёт свой плащ сыну, а на себя накидывает сложенный мешок. Поменялись, значит, одёжкой и пошли каждый своей дорогой.
А гуси-то, гуси, как они Абдула-Гани уважают! Никого к себе не подпустят, но услышат свист его хворостины — сами навстречу бегут. Ещё бы! Он теперь начальство — ответственный пастух. Не глядите, что ростом не вышел: трудодни начисляют ему, как большому. Сам председатель, дядя Рустям, своей рукой делает отметки в трудовой книжке гусиного пастуха. Трудовая книжка у семилетнего мальчика? Не верите? Сами посмотрите — вот она, эта книжка: клеёнчатая обложка, белые страницы, чёрные буквы, чёрные линейки, точка в точку как у взрослых колхозников, даже ещё красивее, потому что буквы не напечатаны, а рисованы. Сам председатель дядя Рустям рисовал. Такой красивой книжки не увидишь ни у кого во всей нашей деревне, а может, не сыщешь и в целом свете.
— Если хочешь, — обещал Абдул-Гани другу своему Миргасиму, — моя сестра Наиля тебе такую же нарисует.
Да, Наиля рисовать мастер. Сколько кораблей, пароходов нарисовала она Миргасимовой бабушке! А книжку трудовую нарисовать для Миргасима ей всё недосуг: «Ладно, ладно, как-нибудь выберу минутку, сделаю». И бегом, бегом куда-то! Вот и сейчас тоже бежит, дождя не испугалась. Книжки она собирает. То в одну избу заглянет, то в другую:
— Пожалуйста, подарите, если не жалко, у нас при школе будет БИ-БЛИ-О-ТЕКА. Для всех.
Заскрипело, зазвенело, застучало за окном. Это голос ручной тележки Сарана-абзея. Тележку толкает Фаим, она полным-полна огурцами. Позади тащится сам хозяин. За плечами у него на знаменитой пеньковой верёвке хорошо известная круглая корзина. Там тоже огурцы.
Когда тележка поравнялась с окном, Миргасим забарабанил по стеклу, крикнул:
— Фаим, дай огурец!
Фаим подмигнул, оглянулся на дядю и ответил:
— А тебе известно, почём на рынке огурцы? За один огурец можно три коробка спичек в обмен получить. Вот и сосчитай, если ты хотя бы всего половину огурца съешь, во что это нам станет, какой нам будет убыток!
А сам улыбается. У Фаима смеющиеся зубы, а у дяди лицо кислое, будто уксусом полито.
Далеко на лугу шагает по мокрой траве Фарагат. Ох как блестят его резиновые сапожки! За Фарагатом следует босоногий длинный Темирша, он волочит на верёвке упирающуюся козу, за козой бегут два козлёнка.
Миргасим смотрит на них и смеётся — похожа эта компания на картинку из бабушкиного сундука: бежит по реке маленький пузатый катерок, тянет за собой длинную баржу, а за баржой качаются лодочки.
Но погодите, погодите: почему все ребята на улице, а Миргасим дома? Потому что наказан. За что? За репу. Разве это правильно? Он одну-единую репину надкусил — и наказан. Другие сколько съели, а гуляют. Мама и слушать ничего не захотела.
«Завтра весь день дома сиди», — приказала.
«Но ведь я не один, все ребята репу дёргали».
«Ты за них не в ответе, за себя отвечаешь».
И вот он отвечает, сидит один-одинёшенек и смотрит в окно.
А дождь сеется, сеется. Резкий порыв ветра бросает в оконное стекло пригоршню брызг. Окно плачет. Небо плачет.
Вдруг Миргасим прильнул носом к стеклу. Он увидал Асию и Шакире. Девочки шли, накрывшись клеёнкой. Вдвоём они несли большую авоську, в авоське — куклы.
А позади девчонок с громким лаем скакал Чулпан. У каждого бревна ему хотелось бы остановиться, да боялся отстать от хозяйки.
Миргасим стукнул в окно, закричал:
— Э-эй, куда побежали?
— Эваку-ируем-ся-а-а!..
— Заче-ем?
— Асия от своего дедушки к Насыровым переезжает, ближе к школе.
Асия переезжает, а он тут сидит! Не увидит даже, как Черноушка встретит Чулпана.
«Если они подерутся, кто кого одолеет?»
Как подумал об этом, вскочил даже, сунулся было к двери.
Дверь не заперта, Миргасим не на привязи, почему бы и не убежать? Нет, это невозможно. Вот если бы заперли его, связали, уж нашёл бы он тогда способ вызволить себя из плена. Но как убежишь, когда дверь не на замке, когда тебе верят? Если сторожа нет, если руки и ноги свободны, бежать нечестно.
Почему, скажите, почему так трудно быть хорошим, а быть плохим легко?
Жизнь там, за окном, движется, картины меняются, как в кино.
Вот, тяжело опираясь на костыли, шагает председатель. Шаг ногой — два костыля, шаг ногой — опять два костыля, опять нога… Лицо бледное… Ой, один костыль поскользнулся, ох! Нет, не упал дядя Рустям! Удержался, дальше идёт.
Серая пелена за окном поредела, и сквозь неё проглянуло мокрое свежее небо. Дождь прошёл, и воробьи, выскочив из-под застрех и веток, собрались все вместе, чтобы веселее было ссориться.
«Кукареку-у-у-у!» — затрубил петух свою победную песню, и куры осторожно, недоверчиво выглянули из-под навеса.
Сверкнула вдали красная мамина косынка. Эх, у бабушки в это время картошка уже варилась бы и самовар кипел бы!
Миргасим хватает нож, кастрюлю, спички, не знает, за что первое взяться, так сильно хочет он встретить маму готовым ужином. Но поздно он об этом подумал! Шакире уже здесь, собирается ставить самовар. Но и она опоздала. Мама пришла и сама принялась чистить картошку.
— Анкей, прости меня, я не успел, потому что устал очень.
— Устал?! — обожгла его своими тёмными горячими глазищами Шакире. — Чем же это ты был занят? Что натворил?
Никогда, ни с кем она так не разговаривала. Но сегодня очень сердилась, что её брат разорил чужой огород.
— Устал он! Ха-ха-ха!
— Не смейся, дочка. Сама испытай, посиди весь день ничего не делая, тогда узнаешь, легко это или нет, — возразила мама.
Ну, если все улыбаются, значит, никто не сердится. Выскочить бы сейчас на улицу, заглянуть бы к Насыровым… Нет, нельзя. Было сказано: «Сиди дома весь день». Когда день кончится? Когда все уснут? А Чулпан, пожалуй, не уснёт. Каждый вечер Миргасим прибегал к нему, желал спокойной ночи. А сегодня кто пожелает?
— Шакире, почему ты не к нам Чулпана с Асиёй эвакуировала, почему к тёте Кариме?
— Асия сама так захотела.
— К нам, значит, не хочет? Цветов на окнах нет! У тёти Каримы, конечно, лучше. Там и цветы, и Черноушка. Вот обрадуется кошка щенку! Все когти выпустит, пожалуй…
Весь день Миргасим наказанный сидел один-одинёшенек и не грустил. Теперь мама дома и Шакире здесь, почему же ему так грустно? Такая тоска, хоть плачь, хоть реви…
«Может, Асия всё ещё сердится, что чужой называл? Так это когда ещё было, летом… Теперь своя ведь она, совсем своя — наша. А вот прийти сюда, жить здесь не захотела. Ну и не надо!»
Тёплой, жёсткой от тяжёлой работы ладонью мама нежно прикасается к щеке Миргасима:
— Не хочешь ли навестить Асию?
— Нет, нет! Но Чулпана я бы навестил.
— Пока ужин варится, ты, сынок, успеешь и с Асиёй повидаться, и с Чулпаном побеседовать. Ступай!
Ну, если вы не знали, какая у Миргасима анкей — мама, то теперь будете знать: второй такой нет. И Миргасим не выбежал, не выскочил, а пулей вылетел из дома.
Оставим теперь Миргасима, пусть он бежит вперёд, а мы вернёмся назад.
Глава двадцать вторая. Школьное платье
Спина дугой, хвост трубой, глаза как фонари, усы вздрагивают — вот как встретила Чулпана Черноушка. Щенок оскалился, гавкнул басом:
«Гав-гав, ррр!..»
Но Черноушка вдруг как ударит его лапой по щеке! Он взвизгнул тонким голосом и спрятался под стол.
— Ну, этот нашёл своё место, — сказал Абдул-Гани, — а вы, товарищи куклы, чего зеваете? Давайте устраивайтесь!
— Ах, Асия, детка, если бы ты знала, как я любила играть в куклы! — улыбнулась Карима-апа. — Посадим их на подоконник, хорошо? Здесь, среди цветов, куклам весело будет жить, а соскучатся — выглянут в окошко.
— Асия, что у тебя за пазухой? — спросил Абдул-Гани. — Крыса?
Но это был, оказывается, только маленький пушистый мешочек. Асия надела его на пальцы, и получилась обезьянка. Головой кивает, руками машет.
Абдул-Гани протянул обезьянке руку:
— Здравствуй!
— Здррравствуй, здррравствуй, — ответила обезьяна и схватила Абдула-Гани за палец.
— Ай, она живая, живая! — испугался он.
Все смеялись, но Асия и не улыбнулась.
— Это мне моя мама сшила из старой шапки, — сказала она.
Карима-апа взяла у неё с руки игрушку и посадила на ветку цветущего в ярком горшке деревца. Потом впервые с того дня, как прочитала извещение, она принялась мыть цветы, смахнула опавшие лепестки с подоконника.
— Пойдём, дружок, — обняла Асию и повела за занавеску.
Здесь у стены стоял комод. Карима-апа выдвинула ящик и достала школьное платье — коричневое, с белым воротничком.
— Давай примерим, милая. Не знаю, верно ли я угадала размер, впору ли оно придётся.
Асия хотела было заартачиться, сказать: «Не буду примерять, у меня в Москве есть новое школьное платье, а это уже ношеное, сразу видно!» — но взглянула на славное печальное и доброе лицо Каримы-апа, промолчала и покорно накинула платье.
— Спасибо…
А Карима-апа, словно вдруг позабыв о девочке, смотрела на фотографию в кованой железной рамке, висевшей над кроватью. На фото улыбался молодой парень, плечистый, скуластый, в остроконечном шлеме со звездой. А рядом — девушка, тоненькая, длиннокосая. Асия сразу узнала в этой девушке Кариму-апа, такая же она и теперь тонкая, стройная, такие же светлые косы. А парень, должно быть, Насыр Алтын-баш, Насыр Золотая Голова.
— Да, это мы в день свадьбы, — подтвердила Карима-апа. — Знаешь, кто фотографировал нас? Твой папа. В те годы фотоаппарат был на весь район один-единственный, у доктора в больнице. А твой папа при больнице работал, был мальчиком-конюхом. Ну, и попросил у доктора фотоаппарат на денёк. Вот и осталась о том дне нам на память эта фотография.
— А моя мама где тогда была?
— Твоя мама? Девочка она была деревенская, малограмотная. Потом, конечно, училась, как все…
«Где-то они сейчас, твои родители, детка? Живы ли?» — подумала Карима-апа, но вслух она сказала другое:
— В Москве, должно быть, платья покороче носят. Однако у нас в деревне ребята растут больно скоро, и мы шьём одежду на вырост. Хочешь, я для тебя укорочу немного?
Асия не успела ответить, потому что внезапно хлопнула входная дверь и заворчал, залаял из-под стола Чулпан.
Асия и Карима-апа заглянули в комнату.
— Миргаси-и-им! — захлопала в ладоши Асия.
Чулпан завизжал радостно и кинулся под ноги гостю.
— Ну, здравствуй, что ли, — сердито сказал Миргасим Чулпану.
С Асиёй здороваться он не хотел. Но взглянул на неё, и обида его тотчас растаяла. Такая была Асия тощая, жалкая в своём длинном и широком не по росту школьном платье.
— Ладно, живи тут, если больше нравится.
Она ответила шёпотом, так тихо, что он скорее угадал, чем услышал её слова:
— Да, буду жить здесь. У них нет папы.
Вот она какая! Вот почему к Насыровым пошла. Потому что им плохо.
— Эх, если бы ты была моей сестрой!