Ребятишки крикнули:
— Мишк, дуй сюда, потеху сляпаем.
Они сидели верхом на колоде, из которой когда-то поили скотину, и гребли руками. Я подплыл и попробовал взобраться, но колода юрко, точно веретено, перевернулась, и мы разом ушли под воду. Смеясь и отплёвываясь, мы всё же оседлали нашу водяную «кобылу».
— Мишк, вишь — гуси. Глянь, что сейчас будет, — задорно проговорил Колька, привстал, глянул на камыш, на берег, прикинул что-то в уме и, изогнувшись, нырнул без брызг и шума.
Мы изумлялись Колькиной ловкости нырять; под водой он шёл быстро и незаметно, как утёнок, и никто из деревенских мальчишек не мог его перенырнуть. Мы следили за гусями, но те не подавали ни малейшего признака беспокойства. А и правда, на воде — ни круга, ни пузырька. Прошло уже много времени, и вдруг гусей точно подбросило взрывом. Бедные птицы шарахнулись кто куда, и от оглушительного «га-га» аж зашатался камыш. Колька появился среди них с криком, размахивая руками и поднимая фонтан брызг.
От смеха мы с Шуркой не удержались на колоде и съехали по её скользким бокам.
— Здорово! — булькал я.
На берегу уже тряслась толстая тётка с хворостиной в руке. Это была Граммофониха.
— Я те, окаянный, башку разобью, — надсаживалась она. — Теги-теги… Я те задницу распишу. Теги-теги-теги… Я те… Теги-теги-теги…
Гуси, трепеща крыльями и всё ещё гогоча, поспешно сплывались и камышом-камышом устремлялись на зов хозяйки.
Не скоро они теперь решатся заглянуть на озеро.
Подплыл Колька.
— Теперь Граммофониха насплетничает. Про баню не сплетничала — не знала, а теперь… А у мамки и так нервы натянуты, она говорит, что это я их натянул, — вполголоса проворчал Колька.
— Ничего не будет, скажешь, что это я гусей напугал, — подбодрил Шурка.
Мы закупались: и губы посинели, и кожа пупырышками взялась, как на молодых огурцах, и языки стали костлявыми. Устало подплыли к берегу.
Возле нашего белья примостились две девчонки, дочки дяди Тихона. У них было ведро с мокрым бельём и валёк, они, очевидно, ждали, когда все разойдутся.
Разворачивая свою рубаху, Колька выронил нож. Одна из девчонок подняла его, оглядела и живо вскрикнула:
— Ой, глянь-кось! Наш ножик! Откуда он у вас?
Колька солидно разжал ей кулак, отобрал нож и ответил:
— Заполошная, ваш! Он — бандитский, им Хромушку кокнули.
Хлеб и картошку я не съел по дороге и теперь разделил с друзьями. После купанья силы уменьшаются, а аппетит увеличивается. Мы пошли по берегу, помахивая тросточками. Ребятишки провожали нас восхищёнными взглядами.
Когда, обогнув озеро, мы вышли на другую его сторону, Шурка недовольно проговорил:
— Вы шибко-то нос не задирайте.
— А мы и не шибко, — заикнулся Колька.
Шурка пристально посмотрел на него и тихо, точно самому себе, сказал:
— Вовсе не надо. Кто нос задирает, тот человек порченый.
Ребята свернули в Шуркин огород, а я по тропинке, петлявшей в высокой крапиве, побежал домой. Надо было прибрать постель, а то придёт мама, разведёт руками, как тот раз, когда Анатолий ночевал у нас, и скажет: «Плохие мы с тобой хозяева, сынок, даже комнату в опрятность привести не умеем». Я-то уж знаю, что к чему в этих словах, хоть мама и улыбается, да хитринку её я чую и с закрытыми глазами.
Теперь рядом с нашим домом торчит пустой холодный дом Кожихи, и, кто знает, может, в нём заведётся нечистая сила, ведь, говорят, черти любят такие избы. Тогда уж вечером долго не погуляешь, а ночью, чуть чего, будут мерещиться какие-нибудь огненные глаза. Неожиданно над трубой Кожихиного дома я заметил дым. Я прибавил ходу. Перед крыльцом дымила ещё и железная печка, а по жердям ограды были развешены перины, одеяла и другие тряпки. В этом хозяйском беспорядке чувствовалась жизнь. Нежилым и сумрачным казался, пожалуй, наш дом. Что за превращение!
На крыльцо с новой охапкой белья вышла бабка Акулова. Забравшись на ограду, я изумлённо спросил:
— Бабушка, а как вы тут?
— В самый раз, мой ангел, в самый раз. Окольных сирот надо ж кому-то притеплить. Дарья пошушукала с народом-то да и меня приставила. Вот я и тутока. Да и слава богу. У нас девкам и без меня тошно; как тараканов набилось в избёнку, а избёнка, прости господи, с курёнку. А тут — хоромы… Ишь чо, всё перепрело, — говорила бабка Акулова, не переставая разбрасывать по кольям бельё.
— А вы серу с собой забрали? — поинтересовался я, как-то сразу забыв про огненные глаза.
Старушка часто ходила в тайгу, собирала смолу и варила жевательную серу, которую мы, ребятишки, покупали у неё за мелочь.
— Забрала, мой ангел, забрала, — улыбнулась бабка, обнажив крепкие зубы.
Обычно у старых людей зубы или начисто вываливаются, или становятся редкими, как у бороны, а у бабки Акуловой — не подскребёшься. Она уверяет, что это из-за серы. Вот мы её изредка и жуём.
— Ну, тогда ладно, у меня дела, — сказал я.
— С богом, мой ангел… Да, ты не видел моих сирот? Ведь как ушли с утра, так и нет.
— Они на могилке… Там…
Бабка качнула головой, шевельнула губами и принялась выколачивать перину.
С ребятами я встретился на скотном дворе.
— Как Нюська?
— Встала. Скоро нам будет обед носить, — сказал Шурка.
— Вот и бурундука не успели поймать.
— Что же, ей хворать, пока мы бурундука не поймаем?
— Нет, но всё же… Это ты, лопоухий, — упрекнул я Кольку, — не смог поймать.
— Раз не попадался…
Когда мы выгоняли стадо, Колька придержал меня у последнего огорода.
— Погоди, щас огурцов прихватим. — Он плашмя протиснулся между иссохших до трещин жердей, плюхнулся в высокую траву и, прошуршав ящерицей, исчез.
На меня нахлынул горький полынный запах. Скоро он вернулся.
— На, держи.
Я подставил ладони, ребром прижатые к животу, и Колька нагрузил их огурцами.
— Если эта Граммофониха насплетничает, я ей тогда дам.
— Да брось ты думать об этом. Что она может сказать?
— Что я в гусей кидал камнями и гусыне чуть крыло не перебил, тогда будет… Мамка знаешь как раскричится!
— Ты же не кидал.
— Она сама придумает. — Колька вздохнул и взял огурец.
Стадо скрылось в логу, и мы пустились догонять его.
Глава десятая
Жара спадала. Облака, дремавшие вдали, всколыхнулись и двинулись, заполняя голубое небо и отбрасывая на землю живые тени. С бугра хорошо было видно, как они скользили по болоту. Тихо шумел Клубничный березняк, и казалось, это шуршали пробегающие тени, задевая кусты.
Придерживая ружьё, чтоб оно не било по пяткам, я сбежал с бугра, подгоняя овец. Кузнечики, треща крылышками, стреляли в стороны. Слева склон пересекала неглубокая канава, промытая водой из ключа, который бил наверху. Канава постепенно росла. Внизу она упиралась в болото. Из болота в этом месте клином выпирал тальник и березняк. Здесь мы отдыхали в полдень. Я собрался было перепрыгнуть самое широкое место, как вдруг раздался крик:
— Ребя! Ребя! Скорей!
Это орал Колька, орал испуганно, мне даже показалось, со слезами. Я кинулся по канаве вниз. Ружьё мешало. Я сдёрнул его с плеча и сжал под мышкой. Колька был недалеко. Он стоял, опираясь на тросточку. Всё на его лице было предельно раскрыто и разинуто.
— Меня змея шваркнула, — выдохнул он.
Я оторопел. Змей я сам боялся до ужаса. Вдруг прямо передо мной шевельнулась трава, открыв чёрно-коричневое блестящее тело змеи. Я отскочил, чуть не вскрикнув. Змея резко подняла голову, глянула на нас и быстро поползла прочь. Упускать её было нельзя. Везде овцы, тяпнет непременно. Что же делать? Ружьё! Я лихорадочно достал патрон, зарядил, дрожа всем телом, и шагнул следом за змеёй. Она уже выбралась из тальника и увиливала к болоту. Забежав сбоку, я прицелился и даванул спуск. Меня толкнуло в плечо, оглушило. Первые секунды я стоял, обалдело пошатываясь, потом опомнился и шагнул к тому месту, куда стрелял. В траве корёжились, чуть не связываясь узлом, две змеиные половины. Казалось, их раздирала нестерпимая чесотка. Я с опаской, боясь приблизиться, смотрел на эту предсмертную пляску.
Прибежал бледный Шурка, в одной руке — трость, в другой — бич.
— В кого стрелял? — испуганно спросил он и, тут же заметив змею, облегчённо вздохнул: — Уф! Я уж думал: опять напали! А этой подлюге так и надо! Здорово ты её разложил!
— Было бы два ствола, я бы её — из двух!
— Ничего, и так не срастётся.
Колька сидел, подмяв под себя талины, и пристально разглядывая ногу выше ступни. Шурка присел и с ужасом спросил:
— Укусила?
— Да вроде, — ответил тот.
— Где?
— Вот и я ищу где.
— Где больно?
— Кажись, тут. — Бедолага, глянув на нас влажными глазами, указал на щиколотку.
— А ну, давай! — Шурка схватил Колькину ногу, опрокидывая того на спину, и впился в щиколотку губами. Щёки его мигом ввалились — он высасывал яд. То и дело сплёвывая, он оторвался, наконец. — Ну, как теперь?
Колька сел, ощупал мокрую от губ щиколотку и нерешительно протянул:
— Кажись, ты не тут сосал… Надо было выше.
Шурка снова дёрнул ногу, и Колька опять бухнулся на спину. На этот раз Шурка дольше не отрывался.
— А теперь? — Он уже тяжело дышал.
Колька тревожно повертел ступнёй, пощупал, даже прислушался.
— Кажись, опять не там… малость сбоку покалывает.
— Э! — вспылил Шурка. — Я тебе уже всю ногу обсосал. Добро бы чистую, а то — головешку… — Измученный Шурка третий раз опрокинул Кольку на спину. Он уже сопел от напряжения… Когда кончил, сказал: — Встань и пройдись… Если опять не тут, я тебе всю морду исковеркаю. Понятно?
Колька встал, прошёлся, подпрыгнул и с улыбкой глянул на нас. То ли помогли Шуркины старанья, то ли змея вовсе не кусала его, но возвращался Колька домой целым и невредимым.
Первый наш патрон, приготовленный для бандита, достался змее. Шурка сказал, что змея — тоже бандит, даже ещё чище. Значит, не зря я стрелял.
Вскоре моя радость омрачилась, хватился я складня, а его тю-тю! Не то что я уже натешился им, а просто сегодня так сложилось, что не пришлось вообще вынимать ножичка, хотя точно помню, как утром, выходя из дома, сунул его в карман. Значит, выпал где-то! А где и как — спроси у бабушки! Разве припомнишь все падения, кувырканья и лазанья даже за полдня! Видно, так и должно быть: что нежданно явилось, то нежданно уйдёт! Очень жаль!..
День угасал, как лампа, в которой не хватало керосина. Солнце, шевеля лучами, заходило за тучи, синевшие на горизонте. Длинные тени, падавшие на болото от бугра и от берёзок, росших на бугре, то вырисовывались чётко, как обведённые, то вдруг растворялись в сплошном сером свете. За жидким болотным кустарником, небрежно сколоченным забором чернела таинственная тайга.
Овцы бежали, мелко тряся телами и наперебой блея. Они всегда дерут горло — и голодные, и сытые.
Во дворах уже суетились бабы с подойниками и подсаживались к коровам, растирая вымя. То и дело раздавались возгласы:
— Ногу… Маша, ногу… Ногу, постылая!..
И следом звенело дно — цзык-цзык, цзык-цзык… И уже не поймёшь, струи молока ли это бьют, или пилят дрова.
У скотного двора стояла запряжённая Грёза.
— Тётка Дарья здесь, — проговорил Шурка. — Прибодрись.
Мы раздвинулись на всю ширину улицы и принялись покрикивать на овец, которые и без того были послушны. Заперев овец на засов, мы пошли через конюшню и у выхода столкнулись с тёткой Дарьей и дедом Митрофаном.
— Идём, идём, — тарахтел дед.
— Иду, иду, — с улыбкой отвечала председательница. — А, хлопцы! Айдате с нами! Дедушка нам что-то покажет!
— А ты не смейся, Дарья, не смейся! Над собой смеёсся — ты же хозяйка! — Старик подвёл нас к одному из стойл и поднял руку. — Вон она вишь экая дырища!
В крыше мы увидели клочок синего неба.
— Батя, в эту щель только воробьям залетать, а ты паникуешь!
— Не воробей, сюда гусь без зацепа пройдёт. А ещё то, что крыша перекосилась, скат прямо к дыре… В случае дожжа вся вода на кобыл. А что, кобыла скотина и есть, всяко может: и то и это… Я бы сам залатал, да куды мне на такую беду карабкаться, по земле-то еле плетусь…
— Ну хорошо, батя. Пришлю плотников… на днях.
Тётка Дарья прошлась по конюшне, похлопала стойки, поддерживавшие крышу, потопала по настилу, вздохнула:
— Да, делов уйма… Так, значит, дедуся, мужичков-то я пришлю… Пошли, миленькие мои. — Она подтолкнула нас к выходу.
— А как ваши дела? Никто больше не нападал?
— Нападали… На Кольку, — сказал я серьёзно.
Тётка Дарья насторожилась.
— Кто?
— Змея!
— Ужалила? — тем же испуганным шёпотом, что и Шурка, спросила она и наклонилась к Кольке.
— Да ничего, тётка Дарья, всё в порядке. Шурка высосал. Три раза прикладывался, пока попал, — ответил Колька, давая ощупать ногу. — Жмите, жмите, всё одно не больно.
— Ну, слава богу. А то ведь люди мучаются неделями, а то и помирают. У нас змеи нешутейные… Если я тебя ещё босиком увижу, запру в деревне. Да и тебя огреть может, — оборотилась она ко мне. — Пошарьте дома, найдёте какие-нибудь отцовские обноски. Вон Шурка обрядился… И чтобы завтра… Садитесь, до дома подброшу. Но-о, кобыла-жеребец!
— Тётка Дарья, а бандита не словили?
— Нет, хлопцы. Следов никаких нету.
— Какие уж на болоте следы.
— И на болоте нету и вообще нету.
— Поди, где-нибудь в трясину влетел и пустил пузыри.
— Хорошо бы так-то…
Я спрыгнул. Мне хотелось скорее увидеть маму, рассказать ей про всё: и про Кольку, как он всполошил гусей, и про змею, и про то, как я стрелял.
На улице, в том месте, где сходились дворы — наш и Кожихин, стоял Витька. Я сделал вид, что не заметил его, но он шагнул навстречу. От неожиданности я остановился. Он вдруг протянул мне раскрытую ладонь.
— Твой?
Я глянул и онемел от удивления: складень. Да, да, тот самый, со щеками, что отливают синеватым блеском. Я схватил его, открыл все ножи, осмотрел и лишь тогда ответил:
— Мой! Где ты нашёл?
— Возле вашей ограды, потому у тебя и спросил.
— Зд
— «Синдбад-мореход», — прочитал я вслух и зачем-то поднёс книжку к носу. — Пахнет.
— А книжки обычно не нюхают, а читают, — спокойно заметил Витька.
— Я знаю, но…
— А что пахнет, так есть немного… Сколько её по рукам потаскали… А это, так и знай, раз книжка захватана и пахнет, значит, интересная.
— Да? — удивился я.
— Да. Вот от «Барона Мюнхаузена» остались одни лохмотья, «Гулливер» тоже стал тряпкой, у «Золотого ключика» Толстого приходится подклеивать края и рукой дописывать окончания: всё пообтрепали… Не того Толстого, что с бородой, а другого.
Но ни того Толстого, что с бородой, ни другого, что, очевидно, без бороды, я не знал и вообще при каждой фамилии хлопал глазами, как при выстреле.
— Ты чего так смотришь? — спросил Витька, впервые улыбнувшись.
— А ты всё это читал?
— Думаешь, много? Вот Толя, тот читал…
И тут у меня невольно вырвалось:
— Дай мне почитать вот эту. — Книжку я уже плотно прижимал к себе. Я думал, Витька начнёт ломаться, ожидая, пока я попрошу раз десять.
Но он ответил так, как будто давно приготовился:
— Возьми.
Больше стоять я не мог и бросился к калитке.
— Тёти Лены нет ещё, — остановил меня Витька.
На миг я задумался… Мамы нет… Тогда — к Шурке. И я побежал вниз по улице, к озеру. Дома через три я оглянулся. Витька смотрел мне вслед.