Справа замелькали кирпичные, решетчатые, беленые изгороди и арки санаториев, пионерских лагерей, туристских баз, тесно занявших весь берег Большого Фонтана; слева — домишки частников, которые еще недавно были деревенскими, виноградники, огороды, во дворах — пристройки, надстройки, крашеные вагончики для приезжающих без путевок. А потом, за Шестнадцатой станцией, начался город: стеклянные магазины, киоски, белые высокие дома, праздничный народ, словно всегда тот же, беззаботный, живущий на асфальтовых улицах, среди чистеньких бульваров, кафе, ресторанов, кинотеатров.
— Знаешь, — заговорил Русик, чтобы скрыть свое смущение перед городом: он ведь редко выезжал со своей окраины, — я познакомился с вундеркиндом. Из тундры приехал, в Будынке живет.
— Это которые всё знают? Киберы?
— Ага. Такой умный и бледный.
— А ты спроси — откуда он взялся? Скажет, в капусте мама нашла. Дохляки. У них весь ум из книжек.
— Не-е, он ничего. Мы с ним у Страхпома персики воровали. Правда, трусил немножко. Ты помни: Страх бочку вкопал.
— Ха! Спасибо за информацию. Я ему в эту бочку дохлую собаку бросил. Не вытерпит. Свой запах терпит, этот — не сможет!
Русик засмеялся, понимая, как здорово придумал Витька: в такую бочку да еще собаку! Надо не забыть рассказать Юлию, ничего подобного он наверняка не знает и не слышал. Вундеркинду не придумать!
За домами и парками открылся темно-синий, мерцающий солнцем клин моря с парусниками и белым теплоходом. Витька вгляделся, вздохнул чуть расстроенно:
— «Молдавия». Позавчера на трехчасовую прогулку ходил в открытое море. Билет два шестьдесят. Шик пароходик! Ресторан первого класса, бар-алле, музыкальный салон — седой дядька на пианино шпарит, оркестр и танцы на верхней палубе. Коктейль «Южная ночь» выкушал: виски, коньяк, шампанское, сок манговый. Воображаешь?
— Не-е.
Витька сидел, широко расставив ноги в джинсах и положив локти на спинку кресла, сдвинул к затылку мичманку, из-под которой выпала, полуприкрыв глаза, русая прядь нестриженых волос, и поглядывал пренебрежительно на остро сверкающие автобусные стекла. Город он знал отлично. Чтобы не скучать, объявлял Русику, как экскурсовод:
— Пятая станция — овощной рынок, санаторий «Аркадия» — лучший пляж в стране, киностудия наша — здесь снимался Высоцкий, вокзал, центральный рынок «Привоз» — все идет, что привез!
На площади Мартыновского они пересели в другой автобус и вышли у ворот торгового порта. Здесь Русик никогда не бывал и удивился и растерялся: пассажирский порт со стеклянным морским вокзалом, высокими причалами, асфальтовой площадью, въездами для машин красив, прост и понятен, а этот, торговый... да тут заблудиться в два счета можно! Пирсы, затоны, волнорезы, всюду ползающие, размахивающие стрелами краны, катера-буксиры, мачты, трубы огромных кораблей, ржавые борта, белые рубки, заграничные флаги, грохот, дым, пар. Люди маленькие, едва заметные, даже автомобили ползают, как растерянные глупые жуки. И вода у пирсов темная, густая, будто в ней разбавили асфальт, с фиолетовыми мазутными озерами. Русик слепо нащупал руку Витьки, чуть потянул к себе:
— Вить, может, не надо?..
— Чего? — не понял он, зорко глядя в провал ворот, у левого края которых, рядом с желтой будкой, стоял вооруженный вахтер — проверял бумаги у въезжавших в порт и выезжавших шоферов. — Главное, туда попасть, — шепнул он и указал на грохочущий причал за воротами: — Следи, делай, как я, по-моряцки. Вон видишь грузовик? Как загородит рылом ворота — прыгаем в кузов. — Он оттолкнул дрогнувшую руку Русика. — Ну, не трусь. Порт не страшнее Страхпома.
Машина поравнялась с ними, затем немного прошла вперед, притормаживая перед вахтером, и они вскарабкались в кузов. Борта были высокие, но Витька поднял край брезента, комканно лежавшего у кабины, скомандовал взмахом руки: «Лезь сюда!» Они слышали голоса охранника и шофера, вахтер осматривал кузов, став ногой на баллон, и наконец машина качнулась, пошла, потом мягко зашуршала по ровному бетону пирса.
Выпрыгнули под стрелой крана, уже державшего на тросах контейнер, юркнули к навесу цинкового пакгауза и не спеша зашагали в конец причала, где между пирсом и волнорезом густо набились самые разные суда.
— Вон он, твой «Орел», — сказал Витька. — Пришвартовался вторым бортом, любуйся и радуйся!
Да, вторым от причала, за таким же ржавым, огромным, с высокой рубкой в самой корме танкером, стоял «Орел». Название было написано еще по-иностранному. И на каждом спасательном круге, даже на палубных ведрах выведено белой краской: «Орел». Русик впервые видел так близко танкеры и удивился их громоздкости и неуклюжести. Казалось, они вовсе и не корабли — какие-то железные, непонятной формы плавающие понтоны, а ведь издали, когда смотришь с берега, танкер похож на длинную торпеду, четкий, разумный весь, с мощным буруном перед носом.
— Глянь, тебе повезло,— толкнул его локтем довольный Витька. — Команда не разбрелась, недавно ошвартовались. Пошагали в гости.
На ходовом мостике, сцепив руки за спиной, неспешно похаживал толстый моряк в галстуке и белой фуражке; иногда он брал мегафон и что-то кричал на палубу громко, непонятно. Матросы, одетые в синюю робу, скручивали круглыми бухтами канаты, стопорили лебедку, убирали ведра, ящики. Вот уже и нет никого, команду словно волной смыло, попрятались в кубрики, лишь выхаживал степенно багроволицый моряк по краю мостика.
С причала на борт танкера был переброшен деревянный трап, Витька ступил на него и, видя, что Русик трусит, схватил его за руку. Они прошли по гулкому железу первого танкера, а на «Орел» перепрыгнули: суда стояли, тесно притертые бортами, их разделяли только резиновые баллоны-кранцы. Тут же сверху обрушился мегафонный гром:
— Куда направился детский сад?
В тишине, звонкой от плескавшихся где-то внизу маленьких волн, прозвучал тоненький голос — Витька сложил ладони рупором, крикнул, задрав голову:
— Нам матроса первого класса Задорожко! Сын к нему пришел! По очень важному делу, товарищ капитан!
— Боцман Задорожко! — рявкнул мегафон. — На выход!
Не успел Русик толком осознать и порадоваться за отца — он ведь теперь боцман! — как появился моряк в кителе, мичманке, черных наглаженных брюках (успел, видно, переодеться для берега), издали, от надстройки, глянул в их сторону и, явно ничего не понимая, медленно приблизился к ним. Был он невысокого роста, зато плечист, с крупной головой, крепкой шеей, загорелый — сквозь загар на щеках и носу еле заметно проступали конопушки, из-под мичманки рыжел жесткий чуб.
— Он, — шепнул Витька. — Твой.
Моряк минуту смотрел на Русика и Витьку рассеянно, затем отвел взгляд, словно ища того, настоящего, кто вызвал его на палубу, снова с неохотой воззрился на них серо-голубыми, невозмутимо спокойными глазами и спросил, чуть наклонившись вперед, — от него свежо пахнуло одеколоном:
— Вы к кому, ребята?
— К вам, товарищ боцман! — сказал громко Витька и подтолкнул Русика, замершего, одичалого, распустившего губы в глуповатой и счастливой улыбке. — Это ваш сын, Руслан по имени.
Резко выпрямившись, будто его обидно оттолкнули, моряк закинул за спину руки — к нему уже тянулся Руслан, чтобы крепко пожать ладонь отцу-боцману, — глаза у него притухли под беловатыми ресницами, губы сжались, кажется, чуть побелели и, почти не шевелясь, выговорили:
— Так. Понятно. Тебя мать послала? Да?
— Не-е... — не слыша себя, вымолвил Русик.
— Чего ей надо? Ну? Говори?
— Мы сами, честное слово! — Витька вплотную подошел к боцману, ткнул себя кулаком в грудь. — Он хотел вас увидеть, говорит: папа очень нужен.
— Вспоминаю, ты Витька-дуроход с Шестнадцатой. Ты все и придумал. Теперь слушай сюда. — Боцман положил короткие, тяжеленные руки на тощие Витькины плечи, повернул его спиной к себе, скомандовал: — Шагом арш! И не оглядываться!
Витька послушно двинулся к борту танкера, а Русик, все еще держа на губах улыбку, чего-то главного не осознавая, чему-то не веря, ловил взгляд отца — ему чудилось, вот сейчас он посмотрит на него, узнает, скажет: «Привет, Русик!» — пригласит в каюту... И отец глянул на него притухшими, придавленными белесыми ресницами глазами, блеснувшими лишь на мгновение, сказал почти совсем спокойно, даже заботливо:
— Скажи матери — деньги скоро получит, переведу. Задержал. Долго в плавании был. Иди.
Возле борта Витька схватил ладонь Русика, помог ему перепрыгнуть на соседний танкер. Они побежали к трапу, гремя ботинками по железной палубе, а позади слышался смех, улюлюканье собравшихся вокруг боцмана матросов:
— Держи их за уши!
— Ах, зайцы соленые!
— В комендатуру их!
— Пусть утикают. Таким любые заслоны нипочем!
На пристани Витька остановился, сжал чумазый кулак и погрозил гоготавшим «орловцам», среди которых уже не было боцмана; толстый белый капитан, похожий на моржа, медленно спускался по железному трапу, ухмыляясь в седые усы.
До ворот порта они шагали в медленном потоке груженых машин, ворота проскользнули, когда впритык остановилось несколько грузовиков и вахтер делал выездные пометки шоферам.
Сели в автобус, сошли на улице Дерибасовской. Отдохнули под деревьями возле фонтана: водяная пыль освежала, как мелкий дождичек в солнечный день. Платаны никли от духоты, стриженая травка сверкала росой. Витька, вольготно подремав минут десять, сказал, вяло отринув ладонью что-то невидимое:
— Официальная часть закончена. Перейдем к нормальной жизни. — И запел, озирая уличную толчею: — «Как на Дерибасовской, угол Ришельевской, в девять часов вечера разнеслася весть...» Кстати, ты знаешь, кто такой был Дерибас? Феринка-малютка! А живешь в таком великом городе. Дерибас был второй человек после Кутузова, понял? Наполеона чуть в плен не взял. Знать надо народных героев!
Русику захотелось домой, в свой тихий двор, в свою комнату-боковушку. Он бы сейчас лег и уснул. Спал бы долго, потом проснулся от голоса мамы и все позабыл. Уж очень Русик терялся среди шума, пестроты, движения больших улиц, чувствовал себя маленьким и несчастным: его устрашали громоздкие, потемнелые от времени дома, хоть и красивые, он был никому не нужен в уличной толпе, что-то покупавшей в жаркой тесноте магазинов, евшей и немо говорившей за стеклами кафе и ресторанов. Русик любил свой берег, знал всех живущих н а нем, и они знали, что он тоже есть на свете. Даже Страхпом ему казался сейчас вполне терпимым мужиком.
Витька поднялся, туже затянул брючный ремень, вынул из кармана три рублевых монеты с мелочью.
— Потопали, развлечемся культурно.
Едва поспевая, Русик бежал за Витькой, а тот вышагивал широко, не увертываясь от прохожих, лишь иногда, толкнув нарочито патлатую девчонку, говорил грубовато: «Пардон, мадам!» Он шел как хозяин по собственной улице, небрежно жуя папиросу, сощурено оглядывая киоски, витрины, презирая людскую суету; купил два вафельных мороженых, сунул молча одно Русику и также по-хозяйски, будто прибыл к двери родного дома, остановился у подвальчика с надписью «Гамбринус».
— Приглашаю. Лучшее пиво. Рванем по кружечке для успокоения нервов.
— Н-не знаю... — мотнул головой Русик, прилепившись глазами к медному квадрату, на котором была выбита лохматая, скуластая, с заплывшими веками хохочущая физиономия. — Кто это, а?..
— Пивной бог, Гамбринус. Ну, давай лапу!
Они спустились по каменным ступенькам, протиснулись в темноватый распахнутый вход, тут их придержал, надвинувшись животом, толстый швейцар в полотняном костюме с желтыми нашивками; Витька негромко, словно доверяя тайну, сказал: «Он со мной», — и ссыпал швейцару в подставленную ладонь мелочь. Сопутствуемые его нежными кивками, они прошагали под низкие своды знаменитого пивного заведения.
Горели лампы в красных, синих, зеленых светильниках, вместо столов у стен стояли большие дубовые бочки, вместо стульев — бочата. Были и столы с длинными лавками, но дальше, у мозаичной стены, просвеченной электричеством. Напротив буфета — маленькая сцена или просто подмостки, пианино, барабан на железных ножках. Пахло теплой кислотой пива, вяленой рыбой.
— Швартуйся,— подтолкнул Витька к бочонку в углу, и Русик ойкнул, больно ударившись о жесткий круг, обтянутый обручем, а Витька хохотнул: — Ясно, не мамина перина, для мужчин.
— Сколько тебе, мужчина? — спросила официантка, держа позади Витьки поднос, плотно уставленный кружками с потрескивающей пухлой пеной.
— Пару. И зажевать — пивных палочек.
— За палочками сходишь сам.
— Грубит, — вздохнув, пояснил Витька. — Думает, паспорта не имею. — Послушно встал, сходил к буфету, принес блюдце коричнево зажаренных хлебцев, действительно похожих на палочки. — Пива хлебнешь малость?
Пить очень хотелось, Русик наклонил кружку, глотнул раз-другой и отшатнулся: горечь обожгла рот и горло, кажется, затрещала пивной пеной в голове, выступила слезами на глазах. Он закашлялся, обеими ладонями посунул от себя кружку.
— Понятно. Хрумкай палочки. Потом квасу куплю.
Хлебцы были черствые, соленые и невкусные. Русик жевал, лишь бы не сидеть просто так, разглядывал пивбар, посетителей, пивших много, еле видимых за мутными рядами стеклянных кружек, но тихих, говоривших негромко, вежливых с официантками. А Русику думалось, что в «Гамбринусе» — шум, крики, музыка, духота, драки. Может, вечером разгуливается народ? Когда придут портовики и матросы?.. Он ведь слышал о знаменитом пивбаре по рассказам старика Шаланды, который раньше бывал здесь каждый вечер, а теперь, постарев, навещает только по большим своим праздникам или после хорошего заработка.
Витька выпил кружку, мечтательно похрумкал палочку, зеленоватые девчоночьи глаза его сделались еще округлее, налились влагой, и он уже не мог пригасить их темными девчоночьими ресницами.
— Между прочим,— сказал он, чуть заикаясь,— один большой писатель любил здесь посиживать. До революции. Фамилию позабыл. Правда, говорят, пивбар был не совсем на этом месте, но это мелочи, Руслан. Главное, у классика произведение есть, «Гамбринус» называется. Собираюсь прочитать...
— Расскажешь потом?
— Само собой.
— А здесь дерутся?
— Бывает. Да ты не грусти. Хочешь, посидим часика полтора, и твой боцман явится. Они все тут отмечаются, когда в порт приходят.
Русик вскочил, бросил в блюдце надкусанный хлебец.
— Пошли, Вить, я замерз тут.
— Сядь и не переживай. Сейчас потопаем. Я этих отцов сам ненавижу. Мой тоже плавает, десять лет. А дома поговорить толком не умеет, все жить по-человечески учит. А сам — человек, скажи?
— Мой — человек.
— Твой? Да! Нагляделись сегодня!
— Не-е, это не он. Не папка. У этого и бороды нету, этот совсем не похож на моего папку Я тебе фото покажу.
— Ну даешь, феринка-малявка! Так рассуждают папуасы с каких-нибудь коралловых островов. Ты же не видел его почти четыре года. А когда видел, тебе тоже было три. Чего мог запомнить?
— Не-ет, я все помню!
— Хвалю, фантазия хорошая, может, писателем станешь со временем. Не возражаю. Опишешь наши похождения.
Вторую кружку Витька не допил, с сожалением отодвинул — зря взял, перед официанткой порисовался, — встал, оставил на бочке рубль, сгреб с блюдца хлебцы, высыпал Русику в кармашек рубашки:
— Умные хлебом не бросаются, дожрем в автобусе.
Они выбрались под высокое солнце, в тепло и толчею улицы. Все сверкало, двигалось, напоминало отдаленный шум негромкого морского прибоя. Русик, побывав в баре-подвале, вроде бы лучше стал видеть: вот старинная, с узкими продолговатыми окнами гостиница «Спартак», кипящий народом магазин «Пассаж», дальше, если свернуть налево, — театр оперы, словно вылепленный, а не построенный, похожий на огромный торт, облепленный фигурками, красивый и немного пугающий: можно ли в него войти?.. Они шагают, размахивая руками, легко увертываются от встречных, пьют квас из белой бочки, едят мороженое; на улице Ласточкина стремительный Витька резко останавливается, читает вывеску, громко, словно видит ее в первый раз: