Ни о каких женихах и невестах и звука не было слышно ни в этот день, ни на завтра, ни на послезавтра.
И всё же Маринку с Лёвой не оставили в покое. Девочки шушукались, докладывая друг другу об услышанных словах, которые тихо говорил Лёва Маринке или Маринка Лёве. Слова были таинственные: «Авария», «Он скоро будет пробовать», «Испытание при всех», «Ой, страшно; наверно, и розовенький там будет!»
Но больше всего заинтриговал девочек разговор Маринки с учительницей, Зоей Ивановной, на занятии хорового кружка. Эта учительница очень хорошо играла на рояле, но была рассеянной и вечно искала ноты. У неё были коротенькие, лёгкие волосы, похожие на цыплячий пух, а голос тоньше, чем у любой из её учениц.
Ребята не боялись её, не стеснялись, не ходили при ней по струнке. Она их не отчитывала, не ругала, но иногда, перестав аккомпанировать, она беспомощно опускала на колени руки и сидела в таком огорчении за ребят, что ребята начинали огорчаться за самих себя.
— Ну, как по-вашему, хорошо вы поёте? — спросила Зоя Ивановна.
— Совсем плохо, — сказала Маринка.
— Чайковский бы в гробу перевернулся, если б услышал, как его поют…
— Перевернулся бы, — согласилась Маринка. — Надо петь, чтобы все, кто слушает, переживали каждое слово, вот будто это на самом деле. А когда одни поют, а другие слушают и не переживают, — это не…
Маринка запнулась.
— Продолжай, — попросила Зоя Ивановна. — Что ты хотела сказать?
— Очень такое слово… Я хотела сказать, что тогда уже не искусство.
— Ты сама это поняла?
— Почти что сама, но не совсем. Один человек…
Маринка снова запнулась и обрадовалась, что рядом нет Лёвы, что он не принимает участия в хоровом кружке. Он терпеть не мог, когда она таинственно говорила: «Один человек».
— Не хочешь его называть — что ж, не надо, — сказала Зоя Ивановна. — Но хорошо, что ты с этим человеком знакома.
— Ещё бы! — ответила Маринка.
С девочек было довольно. Их терпение лопнуло.
На первом же сборе отряда Маринке и Лёве был учинён горячий и строгий опрос:
— Что это, на самом деле, за секреты от своих же товарищей-пионеров?
— Что это за человек, у которого какие-то аварии, пробы и испытания при всех?
— А если аварии, так почему он понимает в пении?
Большеголовую рыжую девочку осенила догадка:
— Наверно, он певец и вдруг потерял голос — вот вам и авария! А потом, наверно, голос вылечился, и он будет держать испытание при всех. В театре, при всех артистах, — ясно? И какой-то Розовенький там будет, его больше всех боятся!
Лёва представил себе Журавленко поющим в театре, при всех артистах, сжал губы, чтобы не расхохотаться, но губы не выдержали напора смеха, и он оглушительно фыркнул.
Это и гордая усмешка Маринки окончательно вывели ребят из равновесия. Даже Алёша Харламов и тот крикнул:
— Нечего отфыркиваться! Без никаких, отвечайте, — кто он? Если не певец, так как он смеет допускать аварии?
Ребята подхватили:
— А если допускает аварии, так почему вы к нему бегаете? Кто он вам?
— И кто этот Розовенький?
Лёве уже было не смешно. Он разозлился.
— И буду бегать. Знаете вы, какая эта авария? Хотел он, что ли, её допустить? Если б не Розовенький, — не пришлось бы ему всё делать одному… Генька, у тебя с собой мячик, — давай покажу, чего он не учёл.
— Ну как будто такой ерунды! А из-за неё получилась авария, — поспешила добавить Маринка.
Она перехватила целлулоидный мячик, который Геня протянул Лёве, и потребовала:
— Следите внимательно.
— Сам покажу. Надо правильно рассчитать силу, — сказал Лёва и отобрал у Маринки мячик, при этом тоже правильно рассчитав силу.
В точности как Журавленко, он ударил об стену мячиком и почти теми же словами, что и Журавленко, объяснил, какая с виду малость не была учтена.
Посмотрев и выслушав всё это, ребята решили, что речь идёт о мастере спорта, а авария — это проигранный им в результате недоучёта каких-то там тонкостей матч, и к тому же ещё в решающем соревновании. Непонятным для них теперь оставалось только одно: играл ли мастер спорта с Розовеньким или Розовенький был пристрастным, несправедливым судьёй?
— Сами спрашивают и сами не дают говорить! — в досаде закричала Маринка. — Вовсе он не мастер спорта, а знали бы вы, какую он делает машину!
Ребята зашикали друг на друга и начали организованно, толково расспрашивать: что это за машина, для чего она, что она сможет делать или что на ней можно будет делать?
Маринку так и подмывало хвастнуть всем, что она знает о машине и о Журавленко.
Лёва заметил это. И, чтобы Маринку не подмыло окончательно, он стукнул носком своего чёрного ботинка по каблуку её бежевого ботинка, опять точно рассчитав силу.
Маринка гневно на него посмотрела, шепнула:
— Без тебя знают.
А ребята возмутились:
— Что это ещё за знаки?
— Вас по-пионерски спрашивают, и нечего перешёптываться, отвечайте как следует!
И вдруг Лёва искренне, горячо сказал:
— Давно хочу вам про него рассказать. Хочу — и нельзя.
Двадцать голосов закричало:
— Почему нельзя?
Маринку осенило:
— Если бы вы были хорошими пионерами, знаете, что бы вы сделали? — спросила она и сама поскорей ответила: — Вы бы все, как один, закричали: «Не смейте говорить, не смейте!» Потому что мы дали этому человеку слово. Он попросил, потому что из-за Розовенького делает эту машину, знаете, где? Вот в такой комнате, как этот класс — нет, даже ещё меньше!
Может быть, потому, что каждый решил вести себя, как хороший пионер, а может быть, потому, что ребят заинтересовал Розовенький, они захотели узнать, — что же он, нарочно мешает? Нарочно вредит? А если это так, что же тогда все кругом смотрят?!
Маринка ответила, что, по её мнению, Розовенький нарочно вредит.
Лёва ответил, что, по его мнению, — тоже. Но это ещё надо выяснить. Он пообещал, что, как только выяснит, он расскажет ребятам о Розовеньком. И, как только можно будет, — а это будет уже скоро, после испытания при всех — он расскажет ребятам о человеке, который в трудных условиях делает замечательное дело.
Глава двадцать седьмая. Общественная мастерская
Папку со своим расчётом Журавленко получил с такой надписью: «Сделан оригинально. Всё верно».
Прочитав такое заключение специалистов, Шевелёв с облегчением вздохнул, Кудрявцев заработал ещё веселее, Маринка с Лёвой шумно возгордились за Журавленко, а он сам принял это как должное.
К тому времени у Кудрявцева кончился отпуск, и он приходил помогать Журавленко по вечерам. А Михаил Шевелёв — днём. Курсы у него были вечерние.
Шевелёв уже не сидел перед моделью. Он знал её устройство наизусть. Но, приходя, он включался в дело не сразу и выполнял любое поручение не спеша.
Эта медлительная примерка к работе вначале выводила Журавленко из привычного ритма и из терпения. А через несколько дней он к ней привык и потом даже полюбил.
Шевелёвская манера работать исключала промахи, она давала Журавленко простор для додумок и улучшений; в ней была какая-то душевная тишина, даже тогда, когда он стучал молотком.
Беда была в том, что каждое улучшение требовало дополнительного времени.
Иногда оно требовало освоения тонкой технической операции, новой не только для Шевелёва или Кудрявцева, но и для Журавленко, хотя за шесть лет он освоил множество разнообразных технических тонкостей. Ведь тонкостям в технике — как, впрочем, и в каждом другом деле — нет конца, да и быть не может, пока люди думают и создают новое.
— Хотелось бы мне защитный приборчик поставить, — сказал как-то Шевелёву Журавленко и так прищурил глаза, словно смаковал мечту. — Но время, время! У кого его займёшь?.. Прошу вот у Маринки и Лёвы, — не дают.
Лёва хмыкнул. Он любил, когда Журавленко шутит.
А Маринка сказала:
— Пожалуйста, берите у меня сколько хотите времени!
— Ты так щедра, синьорина, только потому, что я не могу твоей щедростью воспользоваться. А, представь, смог бы, — и не дала бы ни годика!
Маринка смутилась. Она не знала, что такое «синьорина»; хорошо быть «синьориной» или плохо?
Ей захотелось как можно скорее это узнать. Она воспользовалась тем, что Журавленко уже не смотрит в её сторону, что снова уже поглощён своим, и, как будто между прочим, подошла к полке, на которой стояли словари. Среди них бросался в глаза широкий синий корешок; на нём серебристыми буквами было написано: «Словарь иностранных слов».
Маринка сняла его с полки, нашла страницу, где сверху было обозначено, что слова на ней начинаются со слога «СИН», и прочитала, что синьорина — это в Италии то же самое, что у нас барышня.
«И ничего тут плохого нет. Даже очень красиво по-итальянски получается», — подумала Маринка и заметила на словаре пыльную каёмку. А когда ставила словарь на место, увидела, что на краях полок тоже накопилась пыль.
Маринка поискала, — чем бы её стереть? Не нашла и с возмущением прошептала себе под нос:
— И щётки какие-то есть, и промасленные суконки для машины аккуратно сложены в коробке, — подумаешь, драгоценность! — а вот самой обыкновенной тряпки — этого у человека нет! Не принесёшь из дому, — совсем зарастёт пылью!
Пока Маринка проявляла не совсем понятный Лёве интерес к словарям и книжным полкам, он следил, как Журавленко с дядей Мишей регулируют подвижность переплётов башни, которые складывались и раздвигались, как гармонь.
Лёва слышал, как Журавленко сказал дяде Мише:
— А приборчик был бы прелесть. Сами посудите. Михаил Федотыч…
— Да не надо мне ваших «Федотычей», — перебил дядя Миша. — Не привык. На работе у нас по-простому: Михаил, и всё.
— Если так, — тогда не надо мне ваших «Григорьичей», — ответил Журавленко.
— Ладно, — смирился дядя Миша. — Что ж это, Иван Григорьич, за приборчик?
— Вот, допустим, такой случай: сядет управлять машиной глупый человек, не так повернёт, отойдёт от линии архитектурного плана, а прибор сработает — и стоп! Не даст портить.
— Значит, надо делать, — посоветовал дядя Миша.
— Уйма времени на него уйдёт. Это работа тончайшего инструментальщика. Как же нам быть?..
Дядя Миша подумал и сказал:
— Дня через два приведу брата одного нашего каменщика, — подходящий мастер.
С этого, собственно, и началось вовлечение новых помощников в работу над моделью Журавленко.
Началось оно, когда не так уже много оставалось сделать, но требовалось ещё много тонкого уменья.
В воскресенье Маринка с Лёвой пришли к Журавленко и увидели там целый коллектив.
— Что это? — опешил Лёва.
Незнакомый пожилой маленький человек в очках с гордостью отчеканил:
— Общественная мастерская изобретателя!
— А как это было бы здо́рово! — сказал Журавленко.
— Почему «было бы»? — обиделся маленький очкастый мастер. — Это уже есть. Задумал человек такое дело… Кто поверил, идёт в свободные часы помогать, — не для денег, для радости.
Он поднял тоненький длинный палец и добавил:
— Я при том не присутствовал, но ручаюсь: дьявол выдумал эти деньги. Скорее бы их и вовсе не было! Для них вы, Иван Григорьевич, старались? Много к вам за это время сотенных приплыло?
— Уплыло, — сказал Журавленко, да вдобавок ещё озорно пропел: «Всё, что было — всё уплыло!»
И видно было, что он не огорчён этим, а вроде бы даже удовлетворён.
Лёва никогда не слышал, чтобы Журавленко так пел, никогда не видел его таким весело озарённым. Раньше Лёве казалось, что Журавленко всегда, ну, чуточку холодно, что ли. Не так, конечно, как тогда, когда с ним говорил тот Розовенький — вон в каком пальто, а у него были плечи и руки голые, все в мурашках. Не так, ясное дело, и всё же — вроде бы холодно. А теперь этот холод будто растопили и человек весь потеплел.
И Лёва догадывался, что вот здесь, при нём, начинается что-то новое, совсем уж такое, какое должно быть в будущем…
Маринка стояла у порога и ревниво смотрела на незнакомых людей. Она опасалась, что из-за них для неё здесь места больше не будет.
А Михаил Шевелёв вдруг её попросил:
— Вытри нам тут почище.
Маринка мигом вытащила из заветного места, за книжными полками, свою тряпку, которой не раз вытирала уже здесь пыль, и с особым старанием протёрла стол, для того чтобы можно было на нём разложить мельчайшие детали прибора.
Собирал этот прибор очкастый маленький человек.
Журавленко с Шевелёвым следили за каждым движением его тоненьких, цепких пальцев, любовались и учились.
Сергей Кудрявцев, работавший в другом углу, наискосок от них с долговязым, сутулым человеком и ладным, улыбчивым пареньком, крикнул:
— Иван Григорьевич, а крепить тут к чему будем?
Журавленко подошёл, посмотрел и сказал:
— Выла пластина из нержавейки. Минуточку… сейчас вспомню, — где она?
Лёва спросил:
— Квадратная, с двумя дырками?
— Да.
— Тогда видел. Вы давно ещё положили её в нижний ящик.
— Совершенно точно. Да ты у нас бесценное справочное бюро! Достань её, будь другом.
Лёва по-хозяйски открыл ящик и все-то-навсего достал оттуда нужную пластину и подал её в нужную минуту. А стало ему как никогда хорошо.
Ведь он не только смотрел и верил. Он всё же участвовал в том самом, что очкастый превосходный мастер назвал не простой, а Общественной мастерской изобретателя!
Глава двадцать восьмая. Презираю!
Если вы думаете, что теперь-то всё пошло без сучка и задоринки, — значит, вы ошибаетесь.
Женщина в короткой чёрной шубе, из-под которой почти всегда виднелся цветастый халат, угрожала Журавленко и скандалила пуще прежнего. Она дважды приводила милиционеров, а потом кричала, что будет жаловаться и на них, чуть ли не главному прокурору СССР. Мол, что это делается, если милиционеры ведут себя как самые обыкновенные люди и разводят с этим Журавленко тары-бары, вместо того чтобы отвести этого голубчика куда следует. И где, мол, у милиции глаза, если она не видит, что этот Журавленко чем-то к себе безусловно привораживает. Да и вообще, разве не подозрительно, когда в жилом помещении собирается столько людей и что-то такое там делают?!
Милиционеры всё-таки не вели Журавленко «куда следует». Но уходило много времени на объяснения и выяснения.
Доставалось Журавленко, правда, за глаза, и от Маринкиной мамы. А ещё больше доставалось мужу, Михаилу Шевелёву.
Не было дня, чтобы она не упрекала его и не уговаривала бросить пустое дело. Ясно же, что пустое, раз за него денег не платят.
Она с ненавистью говорила:
— Подумаешь, интеллигенция! Вечно навыдумывает, вечно ей чего-то надо! Да пропади она вся, вместе с вашим Журавленко! Сам жизни не видит и тебя замуровал. Презираю!
Михаил Шевелёв слушал, терпел и молчал.
Но однажды, после вот такого «Презираю» он помрачнел и спросил:
— Электричество — не презираешь? На газовой плите готовишь? Холодильник — охота купить?
— Да при чём это?!
— При том. Жили бы мы в пещерах, без огня, если б все так рассуждали. Дрянцо это, а не люди. Всем пользуются, больше, чем другим, надо. А тех, кто для них же создаёт, — презирают!
Шевелёв встал, оделся, чтобы идти к Журавленко, и добавил:
— Прекрати, Клава. От него не оторвёшь.
Всё это было рано утром, при Маринке. Она тихонько сидела, в смятении, в тревоге, с чашкой чая и бутербродом, который не лез ей в горло.
Она была согласна с папой и сама могла бы ещё многое добавить. Но ведь папа никогда так сурово не говорил с мамой. И никогда ещё мама так горько не плакала, как в этот раз, после его ухода.
Через несколько дней, когда Маринка возвращалась с мамой из универмага «Всё для школьника» с новым коричневым платьем в пакете, они встретили тётю Наташу.
Маринка заметила, что мама поздоровалась, с нею ласковее, чем всегда, и ещё ласковее сказала:
— Товарищи мы с вами по несчастью. Живём, как вдовы, при живых мужьях.
Тётя Наташа засмеялась:
— Вот уж вдовой себя не чувствую! Я очень рада за Серёжу. Он рассказывает массу интересного, — сама стала болельщицей. А Лёва — тот просто горит!