— Это наш деревенский волшебный осел, — таинственно прошептала Гиацинта.
Быть может, она так шутила над нами.
Вдруг она погрустнела.
— Завтра я не приду. Я хочу пойти в кукольный театр. На деревенской площади будет представление для детей. Ночи теперь лунные…
Мы с Гатцо оба молчали.
Гиацинта уселась на осла, и оба углубились в рощу так уверенно, будто на дворе был белый день.
Следующий день тянулся особенно долго. Мы безрадостно слонялись по острову. Днем раньше нас занимало все: птицы, мухи, лягушки, бабочки. Теперь, непонятно почему, мы не знали, чем заняться. Гатцо держался в стороне. Он почти не разговаривал со мной. Опять у него было непроницаемое лицо, которое мне так не нравилось. Его отсутствующий вид делал нас чужими. Мне было одиноко. С тяжелым сердцем я хранил молчание.
К полудню я не выдержал. Лодка стояла на якоре под скалой. Я спрыгнул на землю и отправился на прогулку…
Под сенью дубов было жарко, но струившийся сквозь листья полуденный свет успокоил меня. Маленькие рыжие белки бесстрашно и с уморительным вниманием наблюдали за мной сверху.
Беличья дружелюбность развеселила меня, и с детской беспечностью, позабыв все печали, я зашагал по лесу, где с дерева на дерево перепархивали голуби-вяхири и золотистые чернокрылые иволги.
Высоко в ветвях распевали птицы. Лес карабкался по склону холма, и вскоре сердце у меня замерло от неизъяснимой красоты широких просторов, открывшихся моим глазам. Я остановился и уселся на камень.
На закате солнца очень далеко вспыхнула алым блеском река. В большой лодке-плоскодонке два маленьких человечка неторопливо ловили рыбу накидной сетью. Слева от меня зеленые дубы и огромные сосны взбирались по склонам холмов. Близился вечер, и сгустились лилово-голубые тени в лощинах, но холмы были еще залиты солнцем.
За уступом скалы была видна окраина деревни: пять-шесть домов, башня и маленькая колокольня. За колокольней вились в небо вечерние дымки. Основная часть деревни пряталась там. На склоне холма виднелась тропинка, которая вела в деревню. Места были пустынные, но по тропинке шустро семенил ослик. Один, без погонщика, он, однако, точно следовал направлению тропинки и с деловитым видом нес две корзинки, двигаясь маленькими шажками в мою сторону.
«А! — осенило меня внезапно. — Это ослик Гиацинты. Сейчас увидим…»
Я ждал с бьющимся сердцем. Но осел вдруг свернул направо и исчез в сосновой роще. Почти тотчас стемнело, но я этого не заметил. Было совсем темно, когда я пришел в себя и поспешил вернуться к лодке. Она была на месте, но Гатцо исчез.
Кукольник
Исчез навсегда. У меня было предчувствие, что он исчезнет, но поверить в это я не мог. Поэтому я ждал.
«Он вернется, — думал я с горечью. — Он собирался пойти к норе выслеживать кролика. Напрасно я оставил его одного. Он затосковал». Гатцо все не было, и мало-помалу я терял веру в его возвращение. Но ради самоутешения я заставлял себя надеяться. Это, впрочем, не меняло дела, ибо я понимал, что сегодня он не вернется…
Все вокруг напоминало мне об одиночестве: звери и их крики, река и ее спокойствие… Все. Даже маленькая грустная лягушка, квакающая в траве у самой воды. Она тоже была одинока. Как и большеголовая неясыть, которая пряталась в листве огромного тополя на другом берегу. Она то и дело жаловалась другой неясыти, жившей в кипарисах, растущих на середине острова, а кипарисовая обитательница терпеливо и печально отвечала своей несчастной соседке. Унылая перекличка птиц грустно раздавалась над сиротливыми водами. Ни один звук, шедший от совершенно спокойного озера, не омрачал мое сердце: воды говорили со мной своей тишиной. Они были безмолвны: так и я понимал свое одиночество.
Быть может, мне было страшно. Но думаю, что горечь от ухода Гатцо заглушила страх. Разве что опасения остались. Я не страшился ничего определенного — шорохов, тени, чьего-то дыхания…
С той минуты, как на небе повисла луна, стало еще печальнее. Увидев в ее сиянии водную пустыню, я понял, насколько одинок. И даже стал тихо, про себя звать Гатцо. Но ни один звук не сорвался с моих губ, так было жутко, что в этой заповедной тишине раздастся голос…
«Он в деревне, — решил я, — но как он мог пойти туда без меня?»
Ибо ночное одиночество в этом диком месте было полбеды, куда больше меня огорчали мысли об измене Гатцо. Он предал самую лучшую дружбу моей жизни. Я совсем приуныл. Такого друга, как Гатцо, сильного, храброго и ловкого, у меня больше никогда не будет. Это был первый друг моего детства.
Сердце подсказывало, что сегодня Гатцо не вернется. От тоски и отчаяния я решил покинуть грустный остров и отправиться на его поиски.
Быть может, он пошел в деревню, которую я заметил с холма на закате.
Я вспомнил тропинку, по которой недавно пробежал осел. Мне показалось, что через дубовую рощу до нее легко дойти. По тропке, прельстительно освещенной круглой луной, я направился к роще.
Эта ночь мне очень помогла. Сияние луны озаряло лесную дорогу, ее матовая нежность, словно по волшебству, успокоила меня. Ибо луна лучше других планет умеет очаровывать души. Ее свет так близко! Чувствуешь ее участие и ласку. Весной, в полнолуние, ее дружба так нежна, что все кругом становится трогательным. А для детей, просыпающихся ночью, нет лучшей советчицы. Заглядывая в открытое окно, она освещает комнату и, когда дети засыпают, дарит им свои лучшие сны. Наверно, такой сон мне и приснился.
Да, я спал не у себя в комнате, но почему тогда все, что я видел и слышал той ночью, произошло так легко, если это не был сон?
Луна затопила дубовую рощу ломким трепетным серебром. Сквозь темную листву лунный свет струился голубоватыми столпами. Старые деревья погрузились всеми ветками в эту астральную голубизну. Когда я попадал из тени в один из таких столпов лунного света, то сразу превращался в нездешнее существо, созданное из лунной породы.
Благополучно миновав лес, я вскоре оказался на тропинке. Я не искал ее, вся залитая лунным сиянием, она сама меня нашла. Она сразу показалась мне давно знакомой, и я зачарованно предался ее спасительной доброте. Это была великолепная ночная тропинка, одна из тех, что ведут вас сами, с ними можно поговорить, по дороге они раскроют вам свои маленькие тайны. По ним шагать бесстрашно и легко. Они безобидны и не собьют вас с пути. Время на них останавливается, а пространство покорно сокращается от удовольствия ночной прогулки. Там не знаешь, откуда ты пришел и куда идешь, когда вышел и когда вернешься; а впрочем, вернешься ли? Эти тропинки никуда не ведут и если невзначай исчезнут, то ради того, чтобы незаметно привести вас в новые прекрасные страны… Я хорошо это знаю и подтверждаю, потому что моя тропинка меня туда и привела.
Ту тропинку на склоне холма проложили, словно по чьему-то замыслу, для того, чтобы я попал в самую необычную деревню в мире. И было ли это в этом мире?.. С трудом верится в то, что произошло, — так невероятно и нереально все было. И много раз в ту странную ночь я по наивности думал, что площадь для невинных феерий в деревне была создана почти на границе с раем для таких мечтательных и своенравных детей, как я…
Я вошел в деревню со стороны гор. Улочки были пустынны, дома казались нежилыми. Между тем пахло только что испеченным хлебом и супом-полбой[5]. Все жители явно только что покинули свои дома. И теперь ни шороха, ни света в окнах…
Даже деревенские собаки, сторожившие дома, пропали куда-то вместе с хозяевами. Куры спали. Ни одной кошки. Все куда-то исчезли.
Я спускался по тихой улочке, шагая наугад от дома к дому, и вдруг оказался на маленькой площади.
И тут тайна раскрылась.
Вся деревня, и люди, и животные, собралась на площади. Все как будто чего-то ждали.
Ждали спокойно и доверчиво. Деревня эта была терпеливая, а ее жители — чистосердечны. Это сразу было видно по их лицам. По нескольким рядам доброжелательных лиц.
В первом ряду на деревянных лавках разместились самые именитые жители деревни. В центре восседал мэр. Чисто выбритый, седой, он был наряжен, как на праздник.
Туго накрахмаленный фальшивый воротник, торчащий из пюсового жилета, вероятно, так сильно сжимал ему шею, что он не мог повернуть голову. С величайшим терпением он держал ее высоко и прямо, как и подобает мэру.
Из уважения к неподвижности мэра все остальные тоже словно окаменели. Справа от мэра сидел старый кюре. Он привычно сложил руки на животе, а его большое красное лицо ради такого случая приняло доброжелательно-смиренный вид.
Рядом с кюре, почесывая кончик острого носа, сидел нотариус, худой как палка старичок с насмешливой улыбкой.
Пузатый доктор в соломенном канотье и куртке из альпага протирал клетчатым платком золотой бинокль, чтобы лучше всех видеть. Это был пожилой, бородатый мужчина с лицом, покрытым красными жилками.
Слева от мэра дремал полицейский. Он казался старше всех, зато носил военную бородку, а его кепи опоясывал серебряный галун.
Рядом с ним гордо восседал плечистый старик. На его груди широким веером красовалась белая борода. Время от времени он поднимал вверх большой мясистый нос и как будто принюхивался. Его зеленые глаза застыли на морщинистом, черном от загара лице.
Это был старый мореплаватель, гордость деревни.
За его плечами прятался усатый толстяк, маленький раздражительный почтмейстер. Шестидесятилетний пенсионер, он выделялся в этом ряду тем, что не всегда испытывал только добрые чувства.
Так выглядело общество на скамьях для именитых особ.
За ними расположились деревенские жители. Первые три ряда заняли женщины: справа пожилые, в центре — замужние молодки. Девушки теснились на левой стороне, смеясь и перешептываясь.
Мужчины разместились за женщинами на четырех рядах. Высокие и широкие, усатые и бритые, но у всех на лицах было одно и то же выражение спокойствия и простодушия.
Все смотрели в одну сторону, на громадный вяз, ветки которого, словно своды, раскинулись над всей площадью.
На нижних ветках висели маленькие фонарики, на верхних — разноцветные венецианские фонари.
Под вязом разместился скромный кукольный театр. По обе стороны театра перед именитыми особами сидели на школьных скамейках дети. Мальчики справа, девочки слева. Подобно взрослым, они тоже смирно ждали.
Занавес маленького театра был опущен, зато можно было полюбоваться изображенным на нем ослом в очках. Он восседал в кресле и держал книгу, а перед ним на коленях сидел маленький мальчик: осел давал ему урок. Над ослом и мальчиком снисходительно и лукаво улыбалась маска с опущенными глазами в венце из плюща.
За театром темнела церковь с глубоким портиком. Над церковью, ее тенью, театром, жителями деревни, фонарями и громадным вязом простиралось наэлектризованное лунное апрельское небо.
Я до сих пор так и не знаю, что же произошло на самом деле. От восторга я не понял, был ли тот чудесный спектакль сочинен только лишь для очарования глаз и ушей…
Сначала за кулисами раздался дрожащий, мудрый и волнующий голос старика, который за одну секунду растопил мое сердце. Он поведал о том, что за кулисами готовится спектакль, объявил имена персонажей и обратился с просьбой верить им. Ибо герои спектакля будут смеяться, плакать, любить и ненавидеть ради зрителей, то есть жить и страдать, как живут и страдают живые люди…
После этой краткой торжественной прелюдии поднялся занавес, и все увидели сад и садовника. В саду было обилие фруктов. Садовник так гордился садом и так зазнался, что с презрением смотрел на всех соседей. У него была молодая жена и сын, прекрасный как день. Они бегали под деревьями и ловили больших голубых бабочек. Садовник гордился женой и сынишкой почти также, как дынями и сливами. Он даже запретил им ходить в гости к соседям, и сын и жена покорились.
И вот в одно прекрасное утро мимо сада проходил усталый нищий старец, изнемогавший от голода и жажды. Персик свисал за ограду на дорогу. Нищий сорвал его и поднес ко рту. Неожиданно появился красный от гнева гордец-садовник и бросился на беднягу! Ударом палки он выбил персик из рук нищего. Персик упал на дорогу, а нищий покорно, без жалоб ушел.
Так вот, знайте, это был святой Теотим. Как раз в это время он странствовал по своим делам, то есть по делам Господа Бога. Декорация сменилась, и появился сам Господь Бог на облаке. Он страшно рассердился и говорил о садовнике в таких выражениях, что вся публика задрожала от страха, особенно молодые девушки. После этого он удалился в сердцах, гневный и грозный, а бой барабана за кулисами имитировал раскаты грома. Господь Бог пылал гневом и собирался отомстить за своего святого.
Снова сменились декорации, вместо неба появился земной сад. В саду беззаботно бегал и играл ребенок Между тем из-под персикового дерева святого Теотима за мальчиком следила старая колдунья, сверкая горящими, как уголья, глазами. Она подобрала персик, лежащий на дороге.
Ах! Как вкусен был тот персик! Он до сих пор у меня перед глазами. Нежно облизав розовую мякоть, колдунья положила его под дерево.
Ребенок прошел мимо, увидел персик, откусил кусочек и упал без чувств. Колдунья бросилась на него и унесла в небо.
Прошло несколько лет. Теперь на сцене табор цыган. Там среди них живет мальчик. Он подрос, но потерял память. Ибо колдунья отравила персик Откусив кусочек, он забыл прежнюю жизнь. К тому же он ожесточился. И стал у цыган самым отъявленным проказником: лгал, воровал, без повода хватался за нож, точно некто его вдохновлял. Все его боялись.
А что же его родители? Он давно о них забыл. А они помнили о нем всегда. И были очень несчастны. В саду по-прежнему в изобилии зрели фрукты, а садовник даже не думал их собирать. Он постарел. Представьте, что тайно от жены он плакал все ночи напролет. От печали у него поседели волосы, а в сердце не осталось ни капли гордыни. Он и его жена жили одной надеждой. «Малыш вернется», — успокаивали они себя. И ждали его днем и ночью. Их дверь была всегда открыта, чтобы он мог войти в дом, когда бы ни пришел.
Но вот однажды ночью появились цыгане. Они прятались в лесу.
Между тем в тот же самый вечер старый нищий пришел просить милостыню. Он был голоден и хотел пить. Садовник вспомнил его и дал ему полную корзину персиков. Нищий взял один персик, но есть его не стал, только надкусил и сказал садовнику: «Храни бережно этот персик в изголовье постели и наберись терпения. Нет-нет, да кто-нибудь его и съест». И исчез. Это был святой Теотим.
Прятавшиеся в темном лесу цыгане увидели красивый сад. И все как один подумали: «Садовник богат. Тут есть, чем поживиться». Выбор пал на мальчишку, самого ловкого вора в таборе.