— А где же Эмилио? — спросил Антонио.
— Спит.
— Ладно, пусть спит. Нам тоже не мешает поспать, не так ли? — Алессандро постучал ложкой о металлическую миску и поднялся.
Рыбаки молча, с невеселыми думами разместились на своих койках в бараке.
— И ты спи, Джованни, утро вечера мудренее, — сказал Филиппо Он взял Джованни за руку и подвел к расстеленной на песке парусине.
— Филиппо, а как быть с орлом?
— Скверная штука… Сердце разрывалось, когда я смотрел на Антонио… Спи, все устали…
— Есть, Филиппо!
Но Джованни только притворился, что спит. Он лежал и думал о своем Амико. Неужели орла отдадут Гетбою? И сицилийская ночь, вся в звездах, пахнувшая водорослями и травами берега, не могла утешить Джованни. Скорее бы взошло солнце… А что, если забрать орла и бежать с ним в Катанию? Нет! Что подумают рыбаки? Лучше уснуть, уснуть и ни о чем не думать. Как решит артель, так и будет… И Джованни уснул тяжелым, тревожным сном, положив голову на плечо Филиппо.
8
— Эй, проснись, Джованни! — Это кричал Алессандро.
Было совсем рано.
Но рыбаки — может быть, они проснулись среди ночи — все стояли возле барака и глядели на Дэна, Гетбоевского слугу, который покорно, как всегда склонив голову набок, держал в руках туго набитый конверт с деньгами.
Было тихо.
— Убирайся! — вдруг закричал Луиджи.
— И скажи хозяину, что флаг мы поднимем. Согласны, — спокойно добавил Алессандро.
И снова наступила тишина. Лишь было слышно, как под ногами удаляющегося Дэна, словно канифоль, скрипит гравий. В эту минуту взошло солнце и осветило рыбаков. Если еще вчера у них был вид усталых, отчаявшихся во всем людей, то сейчас их обветренные лица были торжественны и суровы. Но Джованни ничего не видел. В ушах у него стоял звон, словно над ним оглушительно били в медный судовой колокол, как бьют, когда корабль стоит на рейде во время тумана. Ноги одеревенели. На губах ощущалась горечь. Что же делать? «Э, так не годится», — подумал Джованни. Он глубоко втянул в себя свежий соленый воздух и спросил:
— Как быть, скажите?
— Орел твой, ты и решай, — сказал Филиппо и вытащил из кармана кисет с табаком.
Его примеру последовали остальные.
Не ответив, Джованни глядел на башню, на площадке которой появилась фигура Гетбоя.
Рыбаки курили, пытливо глядя на Джованни.
Что ж, надо отдать орла. Ведь он, Джованни, еще вчера к этому приготовился… Из-за орла рыбаки не могут ловить рыбу. А через несколько дней от огромного макрельного стада останутся жалкие, разрозненные стаи. Рыбаки без гроша вернутся домой. А всем надо жить, есть хлеб, иметь крышу над головой… Но Джованни молчал, не в силах произнести ни одного слова.
— Поднимай флаг, Джованни! — решительно сказал Алессандро.
— Флаг?
— Эге, Джованни!
— Все так говорят? Все? И ты, Филиппо?
— Да, Гетбой ждет. Пора.
— И вы, Эмилио и Луиджи? — Крупные капли пота выступили на лбу Джованни. — И Антонио?
— Флаг наверх, живо! — ответил Антонио.
— Нет, я не могу, я возвращаюсь в Катанию, — тихо произнес Джованни. — Прощайте! — И он, мальчишка, который еще никогда не плакал, вдруг заплакал, нисколько не стыдясь слез, и зашагал в сторону.
Спотыкаясь на каждом шагу, так, словно он только что потерял зрение, шел Джованни.
— Эй, рыбачок! Ладно, не ты поднимешь флаг, поднимет Антонио! — раздался сзади голос Алессандро.
Антонио? Старик, который пытался продать орла Гетбою? Что же, такому поднять флаг — плевое дело.
Не в силах двигаться дальше, Джованни опустился на песок, но сейчас же поднялся. Он услышал, как под ногами Антонио, треща, прогибается покрытая толем фанерная крыша.
Он даже услышал, как буйно затрепетало на ветру полотно флага, и, сутулясь, словно от зимней стужи, обернулся.
Ему показалось, что он сходит с ума. Вместо белой тряпки на солнце развевался флаг из красного шелка.
Джованни протер глаза. Цвет флага не изменился.
— Эй, Джованни, возвращайся и грузи свой вещевой мешок в лодку! — донесся до него веселый голос Филиппо.
Джованни бегом возвратился к бараку.
Ему захотелось расцеловать всех рыбаков, но они уже деловито разбирали барак и бросали фанерные листы на дно лодки.
— Вот мы и подняли флаг. Эй, Гетбой! — обернувшись лицом к башне, крикнул Джованни. — И получай орла!
С этими словами он подбежал к корзине и освободил птицу.
— Ну, Амико!
Орел поглядел на Джованни и вдруг стрелой взмыл в вышину.
Целую минуту в ушах рыбаков только и раздавался свист воздуха, рассекаемого тугими крыльями.
Вскоре лодка с рыбаками отчалила от берега. Что ждет их на новом месте? Снова тяжелый труд, снова какой-нибудь рыботорговец. И это всё? Нет, не всё! Каждый из них будет бороться за счастье своей Италии — и они победят, простые, гордые люди. А лодку им придется вернуть Мартини…
Орла видел и Гетбой…
Он, впервые в жизни потерпевший поражение, еще долго стоял на башне, словно не решаясь сойти вниз по скрипучей винтовой лестнице. Настроение у него было скверное. То ли разыгрались нервы, то ли предчувствие других поражений вдруг наполнило сердце Гетбоя… Он испытывал злость, усталость и раздражение.
А Джованни, выпрямившись во весь рост, стоял на корме лодки и глядел вверх, на высокое небо: там гордо парил Амико и поднимался все выше и выше, к самому солнцу.
Девочка Кармела
Поет, звенит небо над Генуей — это летят журавли и, кажется, задевают концами крыльев невидимые струны.
Маленькая Кармела стоит посреди двора и, подняв голову, кричит, размахивая руками:
— Откуда вы, журавли?
«Рло-рло-лермо!» — отвечают сильные, дружные птицы.
И Кармеле кажется: из Палермо.
Будь она журавлем, она навсегда бы осталась в Палермо. Ведь там никто не знает, что она, Кармела, сестра каторжницы… Даже на север, где еще дуют холодные ветры и льют дожди, она готова лететь с журавлями…
Кармела не видит, как к ней тихо, по-воровски, приближается Бенито, сын лавочника. У него в руках живая лягушка.
— Эй, получай, сестра каторжницы! — диким голосом орет Бенито и бросает лягушку в лицо девочке.
Кармела вздрагивает. В глазах вспыхивают гневные огоньки. Похоже, что она сейчас бросится на Бенито… Но вдруг она всхлипывает и убегает домой.
Долго сидит она на диване, вытирая слезы рукавом блузки. Не проходит и дня, чтобы Бенито не обидел ее. Когда ударит ногой, когда ткнет кулаком в спину, а когда швырнет в глаза горсть дворовой пыли. И вот сегодня лягушка… Теперь по всему лицу выступят бородавки. Кармела с бородавками! Правда, их можно вывести. Надо обмотать вокруг шеи живого угря. Но как на это решиться?
Кармела вспоминает и другие обиды и всхлипывает сильнее. А причина обид — ее сестра Сильвия. Она находится в далекой стране, в тюрьме. Отец Бенито, лавочник синьор Эмилио Банетти, первый сообщил об аресте Сильвии и сказал, что таким, как она, надо привязывать к ногам груз и без жалости бросать, в море… Ее сестра — скверная девушка. Одни говорят — воровка, другие — что кого-то убила.
Лишь одна Барбара, приютившая Кармелу, говорит иначе:
— Я не знаю, что случилось с ней на чужбине, но Сильвия честная девушка!
Честная? Отчего же и Джемма, и Паоло, и даже дурочка Рита, похожая на бесхвостую ящерицу, каждый день дразнят ее:
«Эй ты, сестра каторжницы!»
Будь Кармела храброй, она бы никому не позволила так говорить…
У Бенито красивое лицо, а сердце злое. На прошлой неделе он жестоко избил девочку, и старая Барбара пошла жаловаться на него лавочнику. Но синьор Банетти рассмеялся.
— У моего Бенито хороший нюх, как у гончей: он знает, кого травить, — сказал лавочник, почесывая живот мундштуком трубки.
— Синьор, как бы вам не почесали живот чем-нибудь другим! — в сердцах произнесла пожилая женщина.
Хорошо, что лавочник, к которому в это время зашли покупатели, не расслышал слов Барбары.
А Бенито снова принялся за свое.
— Эй ты, сестра каторжницы!
Этот крик Кармела слышит даже во сне. Нет, никто не знает, как она плачет, проснувшись ночью, когда в окно заглядывает луна.
Кармеле десять лет. У нее большие карие глаза и такие лучистые, что многие на улице останавливаются и с улыбкой глядят на нее.
Родные девочки далеко — в Сардинии. Они батраки на овцеводческой ферме. У них никогда ничего не бывает вдоволь: ни хлеба, ни одежды, и живут они в бараке, разделенном на клетки, как ящик из-под лимонада. Когда Кармеле исполнилось восемь лет, они решили отправить ее в Геную.
— Кармела Моранди, — дрожащим голосом произнес отец, — теперь твоя старшая сестра Сильвия, что работает в Генуе на обувной фабрике, заменит нас, а мы устали… Через год-другой, может быть, помещик выгонит нас на дорогу, и не дело маленькой девочке шагать по камням босой. Живи честно! Есть жизнь, тлеющая, как сырой корень в костре… Так живем мы с матерью, старые, слабые. И есть жизнь, что жарко светит, как солнце, и долго живет этот свет среди людей. Вот так живи, наша Кармела!
— Ах, Николо, ты говоришь правду, но Кармеле не понять сейчас твоих слов! — сказала мать.
Отец согласился и снова обратился к дочери:
— Ну, тогда просто запомни, что я сказал, Кармела!
Мать пересчитала деньги, полученные за серебряные отцовские часы и свои красные кораллы, — так дорого стоил билет в Геную, — и, плача, прижала Кармелу к груди.
— Да будет тебе счастье в Генуе! — сказала она.
Но там не было счастья. Не прожила Кармела и четырех месяцев с сестрой, как та покинула Геную. Она отправилась к своему жениху Пьетро, который тяжело заболел на чужбине. Кармела осталась одна, у тетушки Барбары. Это их соседка по двору, добрая женщина. Сегодня утром, выходя на работу, она весело разбудила Кармелу.
— В Геную возвратился матрос Артуро Джолатти, — сказала она. — Сходи к нему. Ты найдешь его в старой башне, в гавани…
Конечно, легко сказать: иди… А башня страшная. В ней полно летучих мышей. С верхней площадки легко свалиться вниз, в море… Интересно, сколько раз можно перевернуться в воздухе? Пожалуй, лучше сидеть дома, на диване…
Но смуглые быстрые ноги Кармелы сами собой всовываются в сандалеты.
Оглядываясь по сторонам, она проходит двор, выходит на улицу и бегом проносится мимо лавки синьора Банетти. Вот и гавань. Здесь Кармела останавливается.
Над мачтами кораблей кружат чайки. Пахнет смолой, оливками и соленой рыбой. В гавани много людей. То тут, то там слышится незнакомая речь, орут грузчики, грохочут якорные цепи. На палубах сушится матросское белье. И всюду солнце! Жаркое, золотое. Ну, вперед, Кармела, шагай смелее! Вот и старая башня.
Скрипит железная дверь.
— Здесь ли живет синьор Артуро Джолатти? — как можно вежливей спрашивает Кармела.
Никого. Стены башни пахнут пылью и паутиной.
— Синьор Артуро Джолатти?
Наверху вспыхивает луч карманного фонаря, осветивший ржавую винтовую лестницу, и раздается голос:
— Кто спрашивает Джолатти?
— Я, Кармела.
— Кармела Моранди?
— Угу… Я…
— Поднимайся.
Но Кармела стоит внизу, в нерешительности. Конечно, она свалится вниз и разобьется. Ну что же, это, пожалуй, и лучше. Никто не будет больше кричать, что она сестра каторжницы…
Потом Кармела благополучно взбирается наверх. Пол башенной площадки выстлан пластами пробки. В углу стоят ведро с водой, чугунная сковорода и керосиновая печка.
Джолатти приветливо улыбается. Улыбка очень идет к его смуглому худощавому лицу. С виду он ничем не отличается от других моряков — такой же крепкий, обветренный.
— Ну вот и ты, Кармела! — говорит он так, словно давно знает ее. — Я слышал, тебя во дворе дразнят. Верно?
— Верно. Мне нет житья…
Улыбка сходит с лица матроса. Он внимательно глядит на девочку в стоптанных сандалетах и как-то странно шевелит губами.
Он понимает, что Кармела не в меру впечатлительна. Насмешки во дворе сделали ее пугливой и нелюдимой.
— Разве никто не может вступиться за маленькую Кармелу? — спрашивает Джолатти. — Разве у тебя нет друзей?
— Есть, есть… И чистильщик котлов Луиджи… И веселый Энрико, юнга… Только я не просила… Кому приятно защищать сестру каторжницы?
— Кармела, твоя сестра славная девушка!
— Отчего же она в тюрьме?
Вопрос не нравится Джолатти: он строго глядит на Кармелу.
— Вот видишь, эти руки тридцать лет держали штурвальное колесо, — говорит он Кармеле, — все ветры морей и океанов мои друзья! Ну, можно мне не верить? Да, твоя Сильвия — честная!
— Я верю вам, Артуро Джолатти… — не сразу соглашается Кармела. — Верю… Но, скажите, разве Сильвия Моранди не сидит в тюрьме?
Джолатти становится рядом с Кармелой и, задумавшись, достает из внутреннего кармана письмо в зеленом конверте.
— Это письмо я тебе сейчас прочту, только стой смирно, не перебивай и не размахивай руками.
— Я буду молчать. Письмо от Сильвии? Да? Угадала? Молчу, молчу…
Но Кармела никак не может сразу успокоиться. Сейчас все станет известно о сестре. Да, видно, она и впрямь честная… Как же она, Кармела, могла думать иначе? Отчего она не верила тетушке Барбаре?
Артуро Джолатти вытаскивает письмо из конверта.
— «Кармеле Моранди в Генуе. Пишет Сильвия Моранди.
Моя дорогая сестренка!
Прости Сильвию за то, что не писала тебе долгое время. Моя жизнь скверно сложилась в Африке. Ты знаешь, там, в Кейптауне, умер Пьетро. Он служил на китобойном судне „Балена“ и простудился в южном океане. Отчего же я не вернулась домой? Я не могла, потому что все свои сбережения истратила на мраморный памятник Пьетро…»
Бедный, он всегда был веселый, шутил и пел песни, — глядя на далекие паруса, говорит Кармела.
— Да, верно, Пьетро еще и здесь кашлял, а ледяные штормы совсем убили его. Он не мог устроиться в Генуе… Ну ладно, слушай… «Кармела, я ночевала в гавани и ничего не ела. Начались дожди, и, может быть, твоя Сильвия лежала бы рядом с Пьетро на кладбище… Да вот один грузчик-негр, который возвращался с ночной смены домой, обратил на меня внимание. Он привел меня в негритянский квартал, больную. Его дочь, Диана, две недели ухаживала за мной. Я крепко с ней подружилась и очень жалела, когда она уехала в Дурбан, к своей матери.
Я служила в пекарне, на железной дороге, в прачечной, а потом стала певицей. Об этом Барбара рассказывала тебе, Кармела. Я даже сделалась знаменитостью. Кейптаунские газеты писали: „Певица Сильвия Моранди — звезда первой величины“… Но денег у „звезды“ было немного. Мой импрессарио Ральф Мориссон все забирал себе, а мне нужно было красиво одеваться и жить в гостинице. Все же я кое-что собрала и послала отцу и Барбаре. Она писала, что купила тебе новое платье, сандалеты и серебряные сережки…»
— Ах, Артуро Джолатти, об этом не читайте, пожалуйста, не читайте! — вся залившись краской, просит Кармела. — Мне стыдно, что я так думала о ней…
Старый матрос удивлен:
— Что с тобой, Кармела?
— Я… потом… все бросила в море… И сережки… Во дворе говорили, что такие шикарные вещи можно носить лишь за воровские деньги…
— Ну и глупая! — сердито произносит Джолатти и, не глядя на девочку, из глаз которой вот-вот брызнут слезы, продолжает: — «Ты, Кармела, слушай: как-то раз я готовилась к выступлению. В тот день я получила письмо от негритянской девушки Дианы, моей подруги. Она писала, что неграм в Дурбане нет житья. Ну, а что касается меня, то я считаю, что негры такие же люди, как и белые… Вот я и решила спеть в этот вечер песню, которую поют моряки, о том, как англичанин Сид и негр Джим плечом к плечу борются с бурей. Я вышла на сцену, спела два первых куплета и не закончила… Из партера в меня полетели горящая сигара, апельсины и трость из черного дерева. Я все подобрала и швырнула назад, в первые ряды. И тут раздалось: „Браво, Моранди!“ Это кричали моряки, докеры, простые люди. „Долой, вон, долой!“ — кричали другие, но их крики потонули в криках: „Браво, Моранди!“, как мышиный писк в океанском ветре. Когда стало немного тише, я крикнула сидящим в партере: