ПЕСНЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ Комментарии
Вы, что святыню божию, Добра
Невесту чистую, в алчбе ужасной
Теперь о вас, казнимых в третьей щели,
Звенеть трубе назначена пора!
Горбатый мост и прямо с высоты
На середину впадины смотрели.
Горе, и долу, и в жерле проклятом,
И сколько показуешь правоты!
Я увидал неисчислимый ряд
Округлых скважин в камне сероватом.
Как те, в моем прекрасном Сан-Джованни,
Где таинство крещения творят.
В недавний год одну из них разбил:
И вот печать, в защиту от шептаний!
Торчащими по голени ногами,
А туловищем в камень уходил.
Все так брыкались, что крепчайший жгут
Порвался бы, не совладав с толчками.
И лишь поверхность пламенем задета, -
Так он от пят к ногтям скользил и тут.
Что корчится всех больше и оброс
Огнем такого пурпурного цвета?"
Вниз, той грядой, которая положе?
Он сам тебе ответит на вопрос".
Ты знаешь все, хотя бы я молчал;
Ты – господин, чья власть мне всех дороже".
И, влево взяв, спустились в крутоскатый
И дырами зияющий провал.
От ребр своих, чем подойдя к тому,
Кто так ногами плакал, в яме сжатый.
Вниз головой и вкопанный, как свая,
Ответь, коль можешь", – молвил я ему.
Казнимого, который вновь зовет
Из-под земли, кончину отдаляя.
Ты здесь уже, ты здесь уже так рано?
На много лет, однако, список врет.
Из-за которых лучшую средь жен,
На муку ей, добыл стезей обмана?"
Когда ему немедля возразили,
А он не понял и стоит, смущен.
«Нет, я не тот, не тот, кого ты ждешь».
И я ответил так, как мне внушили.
И вздох его и скорбный стон раздался:
"Тогда зачем же ты меня зовешь?
Ты одолеть решился этот скат,
Знай: я великой ризой облекался.
Радея медвежатам, я так жадно
Копил добро, что сам в кошель зажат.
Церковных торгащей, моих предтеч,
Расселинами стиснутых нещадно.
Сменившись тем, кого я по догадке
Сейчас назвал, ведя с тобою речь.
И срок ему торчать вот так стремглав,
Сравнительно со мной, назначен краткий;
Придет с заката пастырь без закона,
И, нас покрыв, он будет только прав.
Лелеял царь, так и к нему щедра
Французская окажется корона".
Но я слова привел к такому строю:
"Скажи: каких сокровищ от Петра
Когда ключи во власть ему вверял?
Он молвил лишь одно: «Иди за мною».
Матвей, когда то место опустело,
Которое отпавший потерял.
И крепче деньги грешные храни,
С которыми на Карла шел так смело.
И даже здесь, не чтил ключей верховных,
Тебе врученных в радостные дни,
Вы алчностью растлили христиан,
Топча благих и вознося греховных.
В той, что воссела на водах со славой
И деет блуд с царями многих стран;
Десятирогой и хранила нас,
Пока ее супруг был жизни правой.
И даже те, кто молится кумиру,
Чтят одного, вы чтите сто зараз.
Не к истине приход твой был чреват,
А этот дар твой пастырю и клиру!"
Он, совестью иль гневом уязвленный,
Не унимал лягающихся пят.
Как бы довольный тем, что так правдив
Звук этой речи, мной произнесенной.
Меня к груди прижал он и початым
Уже путем вернулся на обрыв;
На самую дугу меня он взнес,
Четвертый вал смыкающую с пятым,
Тем бережней, что дикая стремнина
Была бы трудной тропкой и для коз;
ПЕСНЬ ДВАДЦАТАЯ Комментарии
В двадцатой песни первой из канцон,
Которая о гибнущих в пучине.
В провал, раскрытый предо мной впервые,
Который скорбным плачем орошен;
Свершавшие в слезах неспешный путь,
Как в этом мире водят литании.
То каждый оказался странно скручен
В том месте, где к лицу подходит грудь;
Он, пятясь задом, направлял свой шаг
И видеть прямо был навек отучен.
Как этим, и сводил все тело разом, -
Не знаю, но навряд ли это так.
Тебе урок да преподаст благой, -
Помысли, мог ли я невлажным глазом
Так свернутый, что плач очей печальный
Меж ягодиц струился бороздой.
"Ужель твое безумье таково? -
Промолвил мне мой спутник достохвальный.
Не те ли всех тяжеле виноваты,
Кто ропщет, если судит божество?
Пожранный ею на глазах фивян,
Когда они воскликнули: "Куда ты,
А он все вглубь свергался без оглядки,
Пока Миносом не был обуздан.
За то, что взором слишком вдаль проник,
Он смотрит взад, стремясь туда, где пятки.
Когда, в жену из мужа превращенный,
Всем естеством преобразился вмиг;
Ударив вновь, он стал таким, как был,
В мужские перья снова облаченный.
Там, где над Луни громоздятся горы
И где каррарец пажити взрыхлил,
Свободно и в ночные небеса,
И на морские устремлял просторы.
Покров грудям незримым образуя,
Как прочие незримы волоса,
Она пришла в родные мне места;
И вот об этом рассказать хочу я.
И принял рабство Вакхов град злосчастный,
Она скиталась долгие лета.
У гор, замкнувших Манью рубежом
Вблизи Тиралли, спит Бенако ясный.
Меж Валькамбникой и Гардой, склоны
Пеннинских Альп омыв, стихают в нем.
И Брешьи, и Тридента, путь свершив,
Благословить могли бы люд крещеный.
Стоит, грозя бергамцам и брешьянам,
Там, где низиной окружен залив.
Не мог Бенако, – устремясь сюда,
Течет рекой по травяным полянам.
Зовется Минчо, чтобы у Говерно
В потоке По исчезнуть навсегда.
Она стоит, разлившись в топкий пруд,
А летом чахнет, но и губит верно.
Среди болота сушу присмотрела,
Нагой и невозделанный приют.
Со слугами, гаданьям предана,
И здесь рассталась с оболочкой тела.
Потом сюда стянулись, ибо знали,
Что эта суша заводью сильна.
И, по избравшей древле этот дол,
Без волхвований Мантуей назвали.
Пока недальновидных Касалоди
Лукавый Пинамонте не провел.
Не эту быль о родине моей,
Знай – это ложь и с истиной в разброде".
Я убежден и верю нерушимо.
Мне хладный уголь – речь других людей.
Есть кто-нибудь, кто взор бы твой привлек?
Во мне лишь этим сердце одержимо".
Вниз по спине легла на смуглом теле, -
В те дни, когда у греков ты бы мог
Был вещуном; в Авлиде сечь канат
Он и Калхант совместно повелели.
Стихи моей трагедии высокой.
Тебе ль не знать? Ты помнишь всю подряд.
Звался Микеле Скотто и большим
В волшебных плутнях почитался докой.
Жалеет он о коже и о шиле,
Да опоздал с раскаяньем своим.
Иглу, челнок и прялку, ворожа;
Варили травы, куколок лепили.
Двух полусфер и за Севильей в волны
Нисходит Каин, хворост свой держа,
Ты помнишь сам, как в глубине лесной
Был благотворен свет его безмолвный".