ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ Комментарии
Умолкший пламень, уходя во тьму,
Отпущенный приветливым поэтом, -
Невнятным гулом, рвущимся из жала,
Привлек наш взор к верховью своему.
От возгласов того, – и поделом, -
Чье мастерство его образовало,
И, хоть он был всего лишь медь литая,
Страдающим казался существом,
В его наречье, в нераздельный рык,
Слова преображались, вылетая.
Сквозь острие, придав ему дрожанье,
Которое им сообщал язык,
О ты, что, по-ломбардски говоря,
Сказал: «Иди, я утолил желанье!»
Молю, помедли здесь, где мы страдаем:
Смотри, я медлю пред тобой, горя!
Ты только что достиг слепого дна,
Где я за грех содеянный терзаем,
От стен Урбино и до горной сени,
Вскормившей Тибр, лежит моя страна".
Когда вожатый, тронув локоть мне,
Промолвил так: «Ответь латинской тени».
И я сказал, мгновенно речь построя:
"О дух, сокрытый в этой глубине,
Без войн в сердцах тиранов не жила;
Но явного сейчас не видно боя.
Орел Поленты в ней обосновался,
До самой Червьи распластав крыла.
И где французов алый холм полег,
В зеленых лапах ныне оказался.
С Монтаньей обошедшиеся скверно,
Сверлят зубами тот же все кусок.
Владычит львенок белого герба,
Друзей меняя дважды в год примерно;
Между горой и долом находиться,
Живя меж волей и ярмом раба.
Ведь я тебе охотно отвечал, -
Пусть в мире память о тебе продлится!"
По-своему, потом, качнув не сразу
Колючую вершину, прозвучал":
Внимает тот, кто вновь увидит свет,
То мой огонь не дрогнул бы ни разу.
И я такого не слыхал примера,
Я, не страшась позора, дам" ответ.
И верил, что приемлю благодать;
И так моя исполнилась бы вера,
Верховный пастырь (злой ему судьбины!);
Как это было, – я хочу сказать.
Дар материнский мяса и костей,
Обычай мой был лисий, а не львиный.
И ведал ухищренья всякой масти;
Край света слышал звук моих затей.
Моей стези, где мудрый человек,
Убрав свой парус, сматывает снасти,
И, сокрушенно исповедь содеяв, -
О горе мне! – я спасся бы навек.
Воюя в тех местах, где Латеран,
Не против сарацин иль иудеев,
Не виноватых в том, что Акра взята,
Не торговавших в землях басурман,
Презрел в себе, во мне – смиренный чин
И вервь, тела сушившую когда-то,
Сильвестра из Сираттских недр призвавший,
Призвал меня, решив, что я один
Я слушал и не знал, что возразить:
Как во хмелю казался вопрошавший.
Ты согрешенью будешь непричастен,
Подав совет, как Пенестрино срыть.
Я два ключа недаром получил,
К которым мой предместник был бесстрастен".
Туда, где я молчать не смел бы доле,
И я: "Отец, когда с меня ты смыл
Да будет твой посул длиннее дел,
И возликуешь на святом престоле".
Но некий черный херувим вступился,
Сказав: "Не тронь; я им давно владел.
С тех пор как он коварный дал урок,
Ему я крепко в волосы вцепился;
А каяться, грешить желая все же,
Нельзя: в таком сужденье есть порок".
Когда меня он ухватил, спросив:
«А ты не думал, что я логик тоже?»
Хвост восемь раз вокруг спины могучей,
Его от злобы даже укусив,
И вот я гибну, где ты зрел меня,
И скорбно движусь в этой ризе жгучей!"
Покинул нас, терзанием объятый,
Колючий рог свивая и клоня.
Прошли туда, где нависает свод
Над рвом, в котором требуют расплаты
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ Комментарии
Поведать, сколько б он ни повторял,
Всю кровь и раны, виденные нами?
Объем рассудка нашего и речи,
Чтобы вместить так много, слишком мал.
Все, кто в Пулийской роковой стране,
Страдая, изнемог на поле сечи
Перстнями заплатившей дань гордыне,
Как пишет Ливии, истинный вполне;
Которую привел Руберт Гвискар,
И те, чьи кости отрывают ныне
Обман пулийцев, и кого лукавый
У Тальякоццо одолел Алар;
Казать бы стал, – их превзойдет в сто крат
Девятый ров чудовищной расправой.
Как здесь нутро у одного зияло
От самых губ дотуда, где смердят:
Виднелось сердце с мерзостной мошной,
Где съеденное переходит в кало.
Разверз руками грудь, от крови влажен,
И молвил так: "Смотри на образ мой!
Передо мной, стеня, идет Али,
Ему весь череп надвое рассажен.
Виновны были в распрях и раздорах
Среди живых, и вот их рассекли.
Калечит нас и не дает пройти,
Кладя под лезвее все тот же ворох
Затем что раны, прежде чем мы снова
К нему дойдем, успеют зарасти.
Ты кто? Иль медлишь и страшишься дна,
Где мука для повинного готова?"
Ведет его подземною тропою;
Но чтоб он мог изведать все сполна,
Вести его сквозь Ад из круга в круг;
И это – так, как я – перед тобою".
Услышав это, и с недвижным взглядом
Дивилось мне, своих не помня мук.
Увидишь солнце: пусть снабдится он,
Когда не жаждет быть со мною рядом,
Не подоспел новарцам на подмогу;
Тогда нескоро будет побежден".
Уже приподнял, чтоб идти; потом
Ее простер и двинулся в дорогу.
Без носа, отсеченного по брови,
И одноухий, на пути своем
Всех прежде растворил гортань, извне
Багровую от выступавшей крови,
Не лжет подобьем внешняя личина,
Тебя я знал в латинской стороне;
Там, где от стен Верчелли вьет межи
До Маркабб отрадная равнина,
И Анджолелло, лучшим людям Фано,
Что, если здесь в провиденье нет лжи,
Столкнут вблизи Каттолики в бурун,
По вероломству злобного тирана.
Ни буйствуют пираты или греки,
Черней злодейства не видал Нептун.
Владетель мест, которых мой сосед
Хотел бы лучше не видать вовеки,
Но у Фокары им уже ненужны
Окажутся молитва и обет".
Весть о тебе я подал тем, кто жив,
Скажи: чьи это очи так недужны?"
Товарищу, он рот ему раздвинул,
Вскричав: "Вот он; теперь он молчалив.
Сомнения, сказав: "Кто снаряжен,
Не должен ждать, чтоб час удобный минул".
С обрубком языка, торчащим праздно,
Столь дерзостный на речи Курион!
Подняв остатки рук в окрестной мгле,
Так что лицо от крови стало грязно,
Сказавшего: «Кто кончил, – дело справил».
Он злой посев принес родной земле".
Боль болью множа, он в тоске побрел
И словно здравый ум его оставил.
И видел столь немыслимое дело,
Что речь о нем я вряд ли бы повел,
Подруга, ободряющая нас
В кольчугу правды облекаться смело.
Как тело безголовое шагало
В толпе, кружащей неисчетный раз,
За космы, как фонарь, и голова
Взирала к нам и скорбно восклицала.
В одном, единый в образе двойного,
Как – знает Тот, чья власть во всем права.
Он кверху руку с головой простер,
Чтобы ко мне свое приблизить слово,
Ты, что меж мертвых дышишь невозбранно!
Ты горших мук не видел до сих пор.
Знай: я Бертрам де Борн, тот, что в былом
Учил дурному короля Иоанна.
Не так Ахитофеловым советом
Давид был ранен и Авессалом.
За это мозг мой отсечен навек
От корня своего в обрубке этом: