Божественная комедия - Данте Алигьери 16 стр.


ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ Комментарии

Умолкший пламень, уходя во тьму,

Отпущенный приветливым поэтом, -

Невнятным гулом, рвущимся из жала,

Привлек наш взор к верховью своему.

От возгласов того, – и поделом, -

Чье мастерство его образовало,

И, хоть он был всего лишь медь литая,

Страдающим казался существом,

В его наречье, в нераздельный рык,

Слова преображались, вылетая.

Сквозь острие, придав ему дрожанье,

Которое им сообщал язык,

О ты, что, по-ломбардски говоря,

Сказал: «Иди, я утолил желанье!»

Молю, помедли здесь, где мы страдаем:

Смотри, я медлю пред тобой, горя!

Ты только что достиг слепого дна,

Где я за грех содеянный терзаем,

От стен Урбино и до горной сени,

Вскормившей Тибр, лежит моя страна".

Когда вожатый, тронув локоть мне,

Промолвил так: «Ответь латинской тени».

И я сказал, мгновенно речь построя:

"О дух, сокрытый в этой глубине,

Без войн в сердцах тиранов не жила;

Но явного сейчас не видно боя.

Орел Поленты в ней обосновался,

До самой Червьи распластав крыла.

И где французов алый холм полег,

В зеленых лапах ныне оказался.

С Монтаньей обошедшиеся скверно,

Сверлят зубами тот же все кусок.

Владычит львенок белого герба,

Друзей меняя дважды в год примерно;

Между горой и долом находиться,

Живя меж волей и ярмом раба.

Ведь я тебе охотно отвечал, -

Пусть в мире память о тебе продлится!"

По-своему, потом, качнув не сразу

Колючую вершину, прозвучал":

Внимает тот, кто вновь увидит свет,

То мой огонь не дрогнул бы ни разу.

И я такого не слыхал примера,

Я, не страшась позора, дам" ответ.

И верил, что приемлю благодать;

И так моя исполнилась бы вера,

Верховный пастырь (злой ему судьбины!);

Как это было, – я хочу сказать.

Дар материнский мяса и костей,

Обычай мой был лисий, а не львиный.

И ведал ухищренья всякой масти;

Край света слышал звук моих затей.

Моей стези, где мудрый человек,

Убрав свой парус, сматывает снасти,

И, сокрушенно исповедь содеяв, -

О горе мне! – я спасся бы навек.

Воюя в тех местах, где Латеран,

Не против сарацин иль иудеев,

Не виноватых в том, что Акра взята,

Не торговавших в землях басурман,

Презрел в себе, во мне – смиренный чин

И вервь, тела сушившую когда-то,

Сильвестра из Сираттских недр призвавший,

Призвал меня, решив, что я один

Я слушал и не знал, что возразить:

Как во хмелю казался вопрошавший.

Ты согрешенью будешь непричастен,

Подав совет, как Пенестрино срыть.

Я два ключа недаром получил,

К которым мой предместник был бесстрастен".

Туда, где я молчать не смел бы доле,

И я: "Отец, когда с меня ты смыл

Да будет твой посул длиннее дел,

И возликуешь на святом престоле".

Но некий черный херувим вступился,

Сказав: "Не тронь; я им давно владел.

С тех пор как он коварный дал урок,

Ему я крепко в волосы вцепился;

А каяться, грешить желая все же,

Нельзя: в таком сужденье есть порок".

Когда меня он ухватил, спросив:

«А ты не думал, что я логик тоже?»

Хвост восемь раз вокруг спины могучей,

Его от злобы даже укусив,

И вот я гибну, где ты зрел меня,

И скорбно движусь в этой ризе жгучей!"

Покинул нас, терзанием объятый,

Колючий рог свивая и клоня.

Прошли туда, где нависает свод

Над рвом, в котором требуют расплаты

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ Комментарии

Поведать, сколько б он ни повторял,

Всю кровь и раны, виденные нами?

Объем рассудка нашего и речи,

Чтобы вместить так много, слишком мал.

Все, кто в Пулийской роковой стране,

Страдая, изнемог на поле сечи

Перстнями заплатившей дань гордыне,

Как пишет Ливии, истинный вполне;

Которую привел Руберт Гвискар,

И те, чьи кости отрывают ныне

Обман пулийцев, и кого лукавый

У Тальякоццо одолел Алар;

Казать бы стал, – их превзойдет в сто крат

Девятый ров чудовищной расправой.

Как здесь нутро у одного зияло

От самых губ дотуда, где смердят:

Виднелось сердце с мерзостной мошной,

Где съеденное переходит в кало.

Разверз руками грудь, от крови влажен,

И молвил так: "Смотри на образ мой!

Передо мной, стеня, идет Али,

Ему весь череп надвое рассажен.

Виновны были в распрях и раздорах

Среди живых, и вот их рассекли.

Калечит нас и не дает пройти,

Кладя под лезвее все тот же ворох

Затем что раны, прежде чем мы снова

К нему дойдем, успеют зарасти.

Ты кто? Иль медлишь и страшишься дна,

Где мука для повинного готова?"

Ведет его подземною тропою;

Но чтоб он мог изведать все сполна,

Вести его сквозь Ад из круга в круг;

И это – так, как я – перед тобою".

Услышав это, и с недвижным взглядом

Дивилось мне, своих не помня мук.

Увидишь солнце: пусть снабдится он,

Когда не жаждет быть со мною рядом,

Не подоспел новарцам на подмогу;

Тогда нескоро будет побежден".

Уже приподнял, чтоб идти; потом

Ее простер и двинулся в дорогу.

Без носа, отсеченного по брови,

И одноухий, на пути своем

Всех прежде растворил гортань, извне

Багровую от выступавшей крови,

Не лжет подобьем внешняя личина,

Тебя я знал в латинской стороне;

Там, где от стен Верчелли вьет межи

До Маркабб отрадная равнина,

И Анджолелло, лучшим людям Фано,

Что, если здесь в провиденье нет лжи,

Столкнут вблизи Каттолики в бурун,

По вероломству злобного тирана.

Ни буйствуют пираты или греки,

Черней злодейства не видал Нептун.

Владетель мест, которых мой сосед

Хотел бы лучше не видать вовеки,

Но у Фокары им уже ненужны

Окажутся молитва и обет".

Весть о тебе я подал тем, кто жив,

Скажи: чьи это очи так недужны?"

Товарищу, он рот ему раздвинул,

Вскричав: "Вот он; теперь он молчалив.

Сомнения, сказав: "Кто снаряжен,

Не должен ждать, чтоб час удобный минул".

С обрубком языка, торчащим праздно,

Столь дерзостный на речи Курион!

Подняв остатки рук в окрестной мгле,

Так что лицо от крови стало грязно,

Сказавшего: «Кто кончил, – дело справил».

Он злой посев принес родной земле".

Боль болью множа, он в тоске побрел

И словно здравый ум его оставил.

И видел столь немыслимое дело,

Что речь о нем я вряд ли бы повел,

Подруга, ободряющая нас

В кольчугу правды облекаться смело.

Как тело безголовое шагало

В толпе, кружащей неисчетный раз,

За космы, как фонарь, и голова

Взирала к нам и скорбно восклицала.

В одном, единый в образе двойного,

Как – знает Тот, чья власть во всем права.

Он кверху руку с головой простер,

Чтобы ко мне свое приблизить слово,

Ты, что меж мертвых дышишь невозбранно!

Ты горших мук не видел до сих пор.

Знай: я Бертрам де Борн, тот, что в былом

Учил дурному короля Иоанна.

Не так Ахитофеловым советом

Давид был ранен и Авессалом.

За это мозг мой отсечен навек

От корня своего в обрубке этом:

Назад Дальше