ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ Комментарии
Что даже изменился цвет лица,
Мне сам же и лекарством язву залил;
Бывало так же, слышал я, причиной
Начальных мук и доброго конца.
Которую он поясом облег,
И слова не промолвил ни единый.
Проникнуть взором в дали окоема,
Но вскоре я услышал зычный рог,
И я глаза навел на этот рев,
Как будто зренье было им влекомо.
Великий Карл утратил в оны лета,
Не так ужасен был Орландов зов.
Каких-то башен вознесенный строй;
И я «Учитель, что за город это?»
Сквозь этот сумрак слишком издалека,
А это может обмануть порой.
Как, издали судя, ты был неправ;
Так подбодрись же и шагай широко".
"Чтобы тебе их облик не был страшен,
Узнай сейчас, еще не увидав,
Они стоят в колодце, вкруг жерла,
И низ их, от пупа, оградой скрашен".
Взгляд начинает различать немного
Все то, что муть туманная крала,
Сквозь этот плотный воздух под уклон,
Обман мой таял, и росла тревога:
Монтереджоне на своей вершине,
Так здесь, венчая круговой заслон,
Ужасные гиганты, те, кого
Дий, в небе грохоча, страшит поныне.
Лицо и грудь, живот до бедер тучных
И руки книзу вдоль боков его.
Подобные пресекши племена,
Чтоб Марс не мог иметь таких подручных;
В слонах или китах, тут есть раскрытый
Для взора смысл, и мера здесь видна;
Со злобной волей и громадой сил,
Там для людей нет никакой защиты.
38 Лицом он так широк и длинен был,
Как шишка в Риме близ Петрова храма;
И весь костяк размером подходил;
До лба не дотянулись бы вовек
Три фриза, стоя друг на друге прямо;
Скрепляет плащ, до бедер – тридцать клалось
Больших пядей. "Rafel mai amech
Из диких уст, которым искони
Нежнее петь псалмы не полагалось.
Безумный дух! В него – избыток злобы
И всякой страсти из себя гони!
Найти ремень; тогда бы ты постиг,
Что рог подвешен у твоей утробы".
То царь Немврод, чей замысел ужасный
Виной, что в мире не один язык.
Как он ничьих не понял бы речей,
Так никому слова его не ясны".
И, отойдя на выстрел самострела,
Нашли другого, больше и дичей.
Не знаю; сзади – правая рука,
А левая вдоль переда висела
Цепь завивалась, по открытой части,
От шеи вниз, до пятого витка.
С верховным Дием в бой вступил, и вот, -
Сказал мой вождь, – возмездье буйной страсти.
Когда богов гиганты устрашали;
Теперь он рук вовек не шевельнет".
Чтобы, каков безмерный Бриарей,
Мои глаза на опыте узнали?"
Он говорит, он в пропасти порока
Опустит нас, свободный от цепей.
Как этот – скован, и такой, как он;
Лицо лишь разве более жестоко".
Не содрогалась от землетрясенья,
Как Эфиальт сотрясся, разъярен.
И впрямь меня убил бы страх один,
Когда бы я не видел эти звенья.
Антей, возник из темной котловины,
От чресл до шеи ростом в пять аршин.
Где Сципион был вознесен судьбой,
Рассеяв Ганнибаловы дружины, -
Ты, о котором говорят: таков он,
Что, если б он вел братьев в горний бой,
Спусти нас – и не хмурь надменный взгляд -
В глубины, где Коцит морозом скован.
Мой спутник дар тебе вручит бесценный;
Не корчи рот, нагнись; он будет рад
Он жив и долгий век себе сулит,
Когда не будет призван в свет блаженный".
Принять его в простертые ладони,
Которых крепость испытал Алкид.
Сказал: «Стань тут», – и, чтоб мой страх исчез,
Обвил меня рукой, надежней брони.
Вершину словно клонит понемногу
Навстречу туче в высоте небес,
Навис Антей, и в этот миг я знал,
Что сам не эту выбрал бы дорогу.
Где поглощен Иуда тьмой предельной
И Люцифер. И, разогнувшись, встал,
ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ Комментарии
Как требует зловещее жерло,
Куда спадают все другие кручи,
Сок замысла; но здесь мой слог некстати,
И речь вести мне будет тяжело;
Представить образ мирового дна;
Тут не отделаешься «мамой-тятей».
Как Амфиону, строившему Фивы,
Чтоб в слове сущность выразить сполна.
И молвить трудно, лучше б на земле
Ты был овечьим стадом, нечестивый!
У ног гиганта, на равнине гладкой,
И я дивился шедшей вверх скале,
Ведь ты почти что на головы нам,
Злосчастным братьям, наступаешь пяткой!"
Что подо мною озеро, от стужи
Подобное стеклу, а не волнам.
Таким покровом в Австрии Дунай,
И дальний Танаис твердеет хуже;
Иль Пьетрапане дать сюда свалиться,
У озера не хрустнул бы и край.
Чтобы поквакать, рыльце из пруда,
Когда ж ее страда и ночью снится,
И аисту под звук стуча зубами,
Синели души грешных изо льда.
Свидетельствуя в облике таком
О стуже – ртом, о горести – глазами.
И увидал двоих, так сжатых рядом,
Что волосы их сбились в цельный ком.
Сказал я, – кто вы?" Каждый шею взнес
И на меня оборотился взглядом.
Излились влагой, и она застыла,
И веки им обледенил мороз.
Столь прочно; и они, как два козла,
Боднулись лбами, – так их злость душила.
От холода безухий: "Что такое?
Зачем ты в нас глядишь, как в зеркала?
Им завещал Альберто, их отец,
Бизенцский дол, наследье родовое.
Обшарь хотя бы всю Каину, – гаже
Не вязнет в студне ни один мертвец:
Артур пронзил копьем и грудь и тень,
Ни сам Фокачча, ни вот этот даже,
И прозывался Сассоль Маскерони;
В Тоскане слышали про эту тень.
Был Камичон де'Пацци, и я жду
Карлино для затменья беззаконий".
Подобных песьим мордам; и доныне
Страх у меня к замерзшему пруду.
Где сходится всех тяжестей поток,
И я дрожал в темнеющей пустыне, -
Не знаю, – только, меж голов ступая,
Я одному ногой ушиб висок.
Ведь не пришел же ты меня толкнуть,
За Монтаперти лишний раз отмщая?"
Пусть он меня избавит от сомнений;
Потом ускорим, сколько хочешь, путь".
Которая ругалась всем дурным:
«Кто ты, к другим столь злобный средь мучений?»
На лица в Антеноре, – он ответил, -
Больней, чем если бы ты был живым?"
Был мой ответ, – когда б из рода в род
В моих созвучьях я тебя отметил".
Отстань, уйди; хитрец ты плоховатый:
Нашел, чем льстить средь ледяных болот!"
Я так сказал: "Себя ты назовешь
Иль без волос останешься, проклятый!"
Я не скажу, не обнаружу, кто я,
Хотя б меня ты изувечил сплошь".
Я не одну ему повыдрал прядь,
А он глядел все книзу, громко воя.
И без того уж челюстью грохочешь.
Разлаялся! Кой черт с тобой опять?"
Предатель гнусный! В мире свой позор
Через меня навеки ты упрочишь".
Но твой рассказ пусть в точности означит
И этого, что на язык так скор.
"Дуэра, – ты расскажешь, – водворен
Там, где в прохладце грешный люд маячит"
Здесь Беккерия, ближе братьи прочей,
Которому нашейник рассечен;
И Ганеллон, и Тебальделло с ним,
Тот, что Фаэнцу отомкнул средь ночи".
Предстали двое, в яме леденея;
Один, как шапкой, был накрыт другим.
Так верхний зубы нижнему вонзал
Туда, где мозг смыкаются и шея.
Лоб Меналиппа, в час перед кончиной,
Чем этот призрак череп пожирал.
33 "Ты, одержимый злобою звериной
К тому, кого ты истерзал, жуя,
Скажи, – промолвил я, – что ей причиной.
Узнав, кто вы и чем ты так обижен,
Тебе на свете послужу и я,