выдаваемая Людкой чушь, но не всегда.
— Молчу, молчу, — быстро пролепетала Людка, ничуть не обидевшись.
Дошли до деревни. Ольгино, вихляя единственной улицей, окаймляло подножие лысого покатого холма, пересекаемого по диагонали уродливым рваным оврагом. На его вершине скорбно сияло могильными крестами деревенское кладбище. К нему от деревни, огибая овраг, тянулась широкая, плотно утрамбованная тропа, издали похожая на чёрную извивающуюся змею.
Заваливающиеся, пронизанные колючим бурьяном изгороди криво очерчивали широкое слякотное пространство, официально именуемое улицей Дмитрия Елагина. В честь одного юного местного жителя, удостоенного почёта за то, что прибыл с армейской службы в родимую деревню, плотно запечатанным в цинковый параллелепипед, который, долго мучаясь, вскрывали при помощи топора его отец и дядя.
Разбросанные неравномерным пунктиром деревянные дома незначительно различались по размеру, но значительно — по наружности. Один добротный, обшитый еловым тёсом, с покрашенной в коричневый цвет железной крышей и резными наличниками, витиевато обрамляющими большие окна. Другой дряхлый, с прогнившими углами на лицевой стороне, от того — сильно проседающий вперёд, словно приветствующий поклоном всякого входящего. Третий — весь в хаотичных разводах копоти, щерящийся обугленными брёвнами из-под прожжённой обшивки, потому как недавно сгорел. Большинство же — безликие, хмурые, ничем не выделяющиеся. Постройки из белого силикатного кирпича составляли деловую и административную часть поселения. Два двухэтажных здания важными исполинами возвышались над преобладающей архитектурной мелюзгой. В них «агонизировали»: в первом — сельский клуб с «вмонтированными» в него фельдшерско-акушерским пунктом и отделением почты, во втором — неполная средняя школа, в восьми классах которой занималось двадцать три учащихся.
Два других кирпичных, но уже одноэтажных строения дали приют под своими плоскими, покрытыми рубероидом крышами магазину, снабжаемому через пень-колоду районным потребительским союзом, и правлению колхоза. Численность сотрудников правления была равнозначна численности сотрудников непосредственно колхоза и составляла три человеческих единицы. Распределение по должностям было таково: председатель, его секретарша и главбух. От детского сада и колхозной столовой остались только мелкие кучки обломков, поросшие мохнатым чапыжником, поскольку их постигла та же участь, что и животноводческие боксы.
Был ещё десяток небольших панельных бараков, собранных в своеобразный миниквартал на въезде в деревню. По пять бараков на каждой стороне улицы. Ольга и Людка проживали именно в них.
— Грязюка хоть маленько подмёрзла, — сказала Людка, на цыпочках обходя подёрнутые хрупкой наледью лужи.
— Ничего, к обеду развезёт, будешь вязнуть по самую развилку, — сказала Ольга, усмехнувшись.
— Думаешь, разогреет? — произнесла Людка с сомнением.
— Конечно, смотри, рассвет какой…
Солнце всходило, степенно насыщая бледную синь утреннего осеннего неба пурпурным сиянием, текущим кружевной лавой сквозь рассеивающиеся перистые облака. Оно пронизывало жилками света серый воздух, вытесняя в небытие слоистый осадок тумана.
— Да, скорей всего, — согласилась Людка, подняв голову вверх и задумчиво взглянув на небо.
Село просыпалось, седые дымы трепетали, развеваясь над скромными избами, коров уже поставили в зимние стойла, и продавленная глубокими колеями улица была пустынна и тиха, даже петухи не горланили.
— Мой, чай, уже проснулся, думает, как бы поскорей похмелиться, со вздохом сказала Людка и тут же в сердцах дополнила, — ну что там у него, кирзовый сапог, что ли, вместо требухи, второй месяц гад не просыхает, второй месяц. — И упёрла в Ольгу свои глаза-подшипники, излучающие какую-то собачью надежду.
— Вскроют — узнаешь, что там у него — сапог или галоша дырявая, — цинично сказала Ольга.
— Уж поскорее бы, — сказала Людка, стирая слезу с картофелеподобного носа. — Сейчас не успею зайти, первым делом: «Сука, давай деньги!» Скажешь — нет, сразу по роже, и ведь нисколько не думает, гад, что с фингалами меня никто брать не будет.
«Тебя и без фингалов-то не особо берут, — подумала Ольга. — Кривоножка, кривоножка, с большим носом как картошка», — она вспомнила, как дразнила Людку в детстве деревенская ребятня, и с трудом скрыла улыбку.
— Ну, с богом, — Людка неправильно перекрестилась и отворила калитку дряхлого палисадника, окружавшего её жилище.
— Будет свирепствовать, не задумываясь, вызывай ментов и не парься, — посоветовала на прощание Ольга, подумав: «Господи, как хорошо, что я живу одна».
Лавируя между смёрзшимися комьями грязи, Ольга перебралась на другую сторону улицы, к своему бараку. Порывшись в кармане синей болоньевой куртки, отыскала ключ, затерявшийся среди мятых купюр и пакетиков с презервативами, открыла дверь и вошла внутрь. Разулась, аккуратно поставив бурки на разостланную у порога газету, потом сняла куртку и повесила её на прикреплённую к стене вешалку, предварительно засунув в рукав вязаную белую шапку. Осталась в тонком, леопардовой расцветки свитере, натянутом на голое тело, и чёрных зимних гамашах. Включила свет и механически оглядела себя в центральное зеркало старого трельяжа. Большие карие глаза, утомлённо поблёскивающие из-под низких густых бровей, тёмно-каштановые волосы, небрежно сформированные в каре, открытый высокий лоб с едва наметившимися паутинками морщин, тонкий прямой нос, аккуратные, чуть припухлые губы, чётко очерченные заострённые скулы, высокая, не стеснённая бюстгальтером грудь, бугрящаяся под свитером двумя крупными эластичными шарами, длинные стройные ноги с округлыми бёдрами и изящными щиколотками. В выражении бледного лица сквозь грусть и усталость просвечивается ущемлённая стервозность. Ольга с усилием провела ладонью по лбу, пытаясь разгладить морщинки. «Пока вполне ещё ничего, — мысленно охарактеризовала она свой внешний облик. — Надолго ли?» Прошла к деревянному, большому как мойдодыр умывальнику, выдавила на щётку трёхцветную полоску зубной пасты и, приоткрыв алые губки, принялась тщательно чистить белые, идеально ровные зубы. Потом ополоснула лицо, слушая, как клокочет струйка воды, падающая в подставленное снизу ведро. Канализацией и водопроводом кров Ольги оснащён не был, поэтому воду ей приходилось носить из колодца системы журавль, находящегося через два дома, а помои выливать в дощаную уборную, притаившуюся в дальнем углу огорода.
Построенный по типовому советскому проекту барак состоял из двух довольно просторных, одинаковых по квадратуре комнат, разделённых фанерной стеной. Одна использовалась в качестве прихожей и кухни, кроме вешалки, трельяжа и умывальника в ней уместились древний холодильник «Бирюса», при включении которого межкомнатная перегородка начинала вибрировать, а стёкла в трухлявых оконных рамах дребезжали похлеще детских погремушек, кухонный стол, покрытый пёстрой, местами порезанной клеёнкой, узкий высокий шкаф, набитый различной утварью, чугунный газовый котёл, являющийся источником тепла, двухконфорочная плита, тоже газовая. Другая комната совмещала в себе функции спальни и зала.
Умывшись, Ольга проследовала туда, на ходу стягивая с себя свитер. Войдя, небрежно бросила его на стоявшее рядом с дверным проёмом кресло, и села на разложенный, чуть продавленный диван, колыхнув тяжёлыми налитыми грудями с шоколадными, чуть загнутыми вверх пятаками сосков. Стянула гамаши, затем узкие чёрные стринги с крошечными бантиками по бокам, оставшись нагой, внимательно осмотрела лобок — вокруг бордовой расщелины разметались коротенькие побеги тёмных волос. «Надо будет побрить», — подумала Ольга и легла, укрывшись байковым одеялом.
Сон не шёл; перед закрытыми глазами сплетались хаотические лабиринты из фосфоресцирующих линий, они двигались, резко меняли формы, распадались и воссоединялись вновь, мелькая и кружась абсурдным калейдоскопом. Ольга открыла глаза: столбик света наискось разрезал матовое полотно потолка, она лениво встала, прошла к окну и плотнее задернула цветастую штору, подумав мимоходом: «Телевизор, что ли, включить?» Бросила взгляд на небольшой «Самсунг», притихший в нише старого, как и вся мебель в доме, серванта. Её рука, потянувшаяся было к кнопке пуска, вдруг самопроизвольно изменила направление и взяла фотографию, стоявшую на телевизоре. В мутном сумраке комнаты проглядывала только ребристая, покрытая дешёвой облезающей позолотой рамка, из изображения с трудом различалась лишь какая-то белая клякса. Но Ольге и не требовалось видеть, что на фотографии, она и так знала… знала до малейшей черточки,
до самого незначительного мазка. Её пальцы нежно, едва касаясь, ласкали скользкую гладь фотобумаги точно в том месте, где запечатлевалось худое, с глубокими кратерами угрей на впалых щеках лицо молодого парня. Вот они прошлись по строгим, плотно сжатым губам, по тонкой линии чёрных усов над ними, перебрались на кривой, не единожды ло манный нос, остановились на нём и потёрли, словно выправляя, погладили густую темную чёлку, спадающую на жёсткие, неопределённой палитры глаза. «Валера, Валера, — прошептала Ольга, глотая спонтанно набежавшие слёзы, — что искал ты, то и нашёл. То и нашёл». В руках у неё был их свадебный снимок, а белеющая на нём в темноте клякса являла собою не что иное как фату невесты, воздушно обрамляющую её счастливое лицо.
Ей вспомнилась свадьба, вспомнилась так ясно, как подробная отчётливая голограмма. Пронизанная грозой июньская ночь накануне, бесконечные взрывы грома, сухие и гулкие, как щелчки могучего хлыста; звон ливня, извергающегося нещадным водопадом с неба, ярко расписанного огненной иллюминацией молний, плавящих размокшую тьму; ветер, взбешенно мечущий шматы влаги по униженному стихией пространству. Электричество отключилось, а свечей в доме не нашлось, и свадебное одеяние им с матерью пришлось готовить при тусклом свете керосиновой лампы. Страх перед свадьбой сменился страхом, что это событие может сорваться из-за нагрянувшей непогоды.
— Ничего, не переживай, дочь, — говорила мать, угадав её мысли. — Всё нормально будет, это хорошо, что так сильно поливает, сейчас за ночь выплеснет всё, а завтра день будет ясный, это всё время так.
Она, слеповато прищурив глаза, прихватывала ниткой кружевную виньетку на рукаве её свадебного платья. Ольга нервно примеряла белые на высокой шпильке туфли, то облачая в них свои гуттаперчевые стопы, то извлекая их назад и внимательно рассматривая нет ли потёртостей на пальцах и пятках.
— А если… — она перевела взор со своих ног на сгорбившуюся над её свадебным нарядом мать и вдруг заорала. — Мама, бл*дь, ну ты что, совсем ослепла, что, бл*дь, не видишь ни хрена, ну ты что творишь-то, — голос Ольги начал колебаться, переходя с крика на плач.
Мать, испуганно вздёрнувшись, вогнала швейную иглу себе в палец, издав болезненный стон.
— Что, дочь? — воскликнула она растерянно. Ольга выхватила у неё платье.
— Смотри, бл*дь, — на белоснежном газе струился извилистый чёрный штрих, след копоти, мелкими кольцами вьющейся из стеклянного горнила керосинки, подставленной матерью слишком близко. — Видишь, бл*дь, — она вплотную поднесла платье к иссечённому морщинами материнскому лицу.
— Да что там, дочь, — недоумённо и навзрыд промолвила мать, всё ещё не понимавшая причину дочерней истерики.
— Да ты разуй зенки свои, х*ли ты их щуришь как крот, — взревела Ольга, потрясая платьем, её затянутые пеленой слёз глаза прожигали мать лучами ярости, а белая материя в её руках волновалась как бушующее молочное море, от этого сама она походила на взбесившееся привидение.
— Что с тобой, дочка, — мать заплакала, начиная приходить в ужас. Ольга швырнула в неё платье, и оно, спланировав на седую голову, накрыло её взлохмаченной паранджой.
— Е*аная слепая коряга, — Ольга села на пол и разрыдалась, прижав голову к коленям.
— Ой, господи, ой, господи, — запричитала мать — она обнаружила наконец отпечаток гари на платье и ударилась в панику. — Ой, дура я старая, ой, дура я старая, чего теперь делать-то, что делать-то.
— Ты тварь, — вставила, всхлипывая, Ольга.
— Я отстираю, дочур, я сейчас отстираю, водицы сейчас вскипячу, утюжком пройдусь, момент подсохнет.
— Какой х*й стирать, — взревела Ольга, вскочив с пола, хочешь, чтобы оно всё серое стало, и я к жениху вышла в наряде цвета золы? Вот уж Валера-то ох*еет! — она прервала плач и вдруг засмеялась. — Да все ох*еют, запала для сплетней лет на сто хватит, матери дочерям эту байку будут передавать, а те своим детям. Вот, была тут у нас одна принцесса гламура, замуж в сером платье выходила, такое платье и для похорон-то скорбное, а она в нём — замуж.
— Ой, дочка, и что же теперь, — мать схватилась за сердце, слёзы скатывались у неё из глаз и блуждали в закоулках морщин.
— Отбеливатель надо, — сказала Ольга жёстко, но уже спокойней, гнев её начал иссякать, уступая место рассудительности.
— Ну, конечно же, дочь, — мать ринулась искать отбеливатель, причём начала поиски с холодильника.
— Совсем е*нулась, — Ольга закатила вверх глаза, — ты ещё на чердак залезь, может, там завалялся.
— Ты его на чердаке видела, да, дочь? — пролепетала в замешательстве мать.
— Да нет его у нас в доме, мам, нет, успокойся уже, — устало ответила Ольга и опустилась в кресло.
Но мать не собиралась успокаиваться — пожилая доярка выдавала замуж свою единственную дочь. Забыв даже галоши надеть, не то чтобы что-нибудь накинуть поверх домашнего ситцевого халата, она вывалилась в разрываемую грозой ночь.
— Куда тебя понесло? — только и успела выкрикнуть Ольга.
Борясь с водяной стеной, вдавливая в раз мытый грунт покорёженные полиартритом ноги, поскальзываясь и цепляясь за изгороди, мать пробиралась к соседке. Она не обращала внимание ни на дождь, плотный и дерзкий, настойчивый, словно проникающий через кожу, ни на молнии, распускающие пламенные корневища над её седой головой, ни на острую едкую боль в правом подреберье, вызываемую зачатками метастаз. Добравшись до места, колотила кулаками, а затем и коленями в закрытую на щеколду дверь, рискуя сорвать её с хлипких петель.
Соседка Степановна, вдовая пенсионерка, сначала приняла бешеные стуки в дверь собственной хаты за специфическую вариацию раскатов грома и лишь потом поняла, что к ней ломятся. Она в страхе забилась под кровать и начала громким шёпотом читать «Отче наш», сильно шепелявя в процессе, так как её вставная челюсть осталась на столе, в стакане с водой.
— Степановна, Степановна, — стала проряжать удары в дверь возгласами мать.
А дождь всё напирал и свирепствовал, распоясывался, как пьяный буян, и создавалось впечатление, что тучи целиком, не рассредоточиваясь по каплям, плюхаются на деревню, разбегаясь потом несметными бурлящими ручьями по проулкам и огородам.
Степановна всё же распознала в канонаде стихии голос своей соседки, сменив молитву на матерок, она выбралась из-под кровати и впустила её в дом.
— Марусь, ты фто, в дофдь да средь нофи, перепугала меня, ой, вымокла-то ты как, — всполошено замямлила она.
— У тебя отбеливатель есть? — прервала её сумбурный лепет мать.
— Отбеливатель? — переспросила Степановна, удивлённо разглядывая соседку.
Ситцевый халат так пропитался влагой, что просто влип в каждую складку её дряблого тела, плотно обтянув его, будто вторая, дополнительная кожа. Мокрые седые волосы растеклись по щекам и шее как пролитая краска серебрянка, они зловеще поблескивали в ущербном свечении воскового огарка.
— Да, да, отбеливатель, — с мольбой повторила мать.
— Ну… есть у меня, — сказала Степановна — Я скатерть недавно отбеливала, израсходовала не весь… А что он тебе понадобился ночью-то?
— Да ведь Ольга-то у меня завтра замуж выходит за Валерку Кудрявцева, а я, дура старая, платье её подвенечное нечаянно замарала… ну, давай скорее отбеливатель-то.
— Да я знаю, что она замуф выходит, — улыбнулась Степановна, — сейфас, погоди.
Недолго порывшись в комоде, она нашла заветный пузырёк и подала его матери.
— Ой, спасибо, Степановна, уж не знаю, как и благодарить, на свадьбу приходи, в столовой завтра.
— Да ты уф приглафала, Марусь, конефно, приду, — сказала Степановна, довольная тем, что смогла помочь.
Мать рванула домой, оставив после себя глыбу грязи на плетёном половике в сенях у Степановны.
— Всё поправим, дочь, всё поправим, — на ходу приговаривала она, не замечая лютого деспотизма влаги, готовой размыть и растворить в себе всё.
На радостях забыв, что, передвигаясь по скользкой, терзаемой дождем улице, следует придерживаться