за что-либо, мать упала, шмякнулась с глухим всплеском в глубокую лужу, образовавшуюся в колдобине, оставленной колесом трактора. Приподнимаясь и снова падая, неуклюже, подобно оказавшейся на льду корове, она выбралась из невидимой, но лишь осязаемой во тьме воды. Её рука мёртвой хваткой сжимала отбеливатель.
— Е* твою мать, — впечатлённо протянула Ольга, когда мать возникла в дверном проёме.
Жиденькая чёрная слякоть, свисая сопливящейся бахромой, покрывала её с головы до пят, бесчисленные тягучие потёки грязи скатывались со лба напрямик через редкие клочковатые брови и взбешённо сияющие, не делающие даже попытки прищуриться для защиты глаза; прослоённый размоченной землёй халат походил на телогрейку.
— Вот, дочь, раздобыла у Степановны, — мать как спортивный трофей подняла над головой пузырёк с отбеливателем.
— Ага, и чернозёму для рассады раздобыла, — снисходительно сказала Ольга, забирая у матери спасительный химреагент.
— Какого чернозёму? — недоуменно спросила мать.
— Под ноги посмотри, — коротко бросила Ольга, принимаясь очищать платье.
— Ой-ой-ой, — с виноватым торжеством произнесла мать, последовав совету Ольги. — Ну и приволокла же я грязюки, пуд — не меньше, да какой там пуд — центнер, — она изумлённо осматривала напоминающий пашню пол. — Я сейчас всё уберу, — с нервным смешком произнесла мать.
— Да уж, будь добра, — ехидно изрекла Ольга, — да и сама вымойся, воды согрей, а то страх глядеть, ползком что ли ты перемещалась по деревне, свиньи так не гваздаются, как ты умудрилась уделаться.
Мать промолчала. Ольга не знала, что высказанная ею наобум гипотеза о перемещении матери по деревне ползком была недалека от реальности.
— Оля, я люблю тебя, Оля, я люблю тебя, — послышались с улицы хрипловатые, залихватски сдобренные алкоголем возгласы.
— Подошли, подошли, — взволнованно и нетерпеливо забормотала наряженная в бархатистое, чуть потёртое тёмно-синее платье Людка. Красная лента с серебристой надписью «Свидетель» опоясывала её пухлую тушку наискось, от правого плеча к левой ягодице. И без того бешено колотящееся сердце Ольги теперь готово было выскочить через горло, она стояла перед зеркалом и дрожащей от волнения рукой подводила тени под испуганно бегающими глазами, замаранное и с муками очищенное накануне свадебное платье уже было на ней.
— Дай-ка я, — Людка забрала у Ольги косметический карандаш, — а то сейчас разрисуешься как вампир, жених убежит со страху.
— Не убежит, — сказала Ольга, умудрившись смешать в голосе и твёрдость, и неуверенность одновременно.
— Да, конечно же, не убежит, куда он на хрен от тебя денется, влюблён как… — Людка ненадолго задумалась, — влюблён как лебёдушка.
— Нашла лебёдушку, — хмыкнула Ольга, но улыбнулась, ей понравилось Людкино сравнение. «Лебёдушка», — прокрутила она в голове и заулыбалась ещё шире.
— Глаза прикрой, расщерилась она, — по-доброму ухмыляясь, сказала Людка. — Намалевала тут, зае*ёшься исправлять.
— Оля, я люблю тебя, — продолжало нестись из-за стен дома с нарастающими силой и хрипотцой.
Мать то и дело по-шпионски отодвигала край занавески, бросала на улицу мгновение длящийся взгляд и тут же обратно задергивала штору.
— Народу-то, народу-то привалило, демонстрация, ярмарка, — суетливо бормотала она, оборачиваясь к Ольге с Людкой и тут же отворачиваясь обратно, чтобы вновь взглянуть на происходящее на улице.
Сбросившее с себя за ночь грузный балласт осадков июньское небо щеголевато форсило нежной, чуть затянутой лёгкой поволокой облаков синевой. Утреннее солнце щедро рассыпало пригоршни оранжевых тёплых лучей в очищенном грозой воздухе.
Густые капли дождевой воды, бриллиантово искрясь, покрывали тёмную зелень кустов и деревьев. Прибывшая с женихом к дому невесты кучка народа даже с изрядной натяжкой не могла именоваться толпой, не говоря уже об её отождествлениях с ярмаркой или демонстрацией, коими ощутил её взбаламученный, воспринимающий всё через призму близорукости мозг матери. Одетый в новёхонький, чёрный, до смеху дешёвый костюм.
Валерка стоял в центре разношёрстной цепочки людей, численностью десятка полтора, выстроившихся в безалаберную очередь у забора дома невесты. Галстук-селёдку он небрежно намотал на кисть левой руки, поскольку не нашлось специалиста повязать ему его поверх кремовой, тщательно выглаженной рубахи. Растревоженные недавним бритьём гроздья прыщей светились как раздуваемые угли на его хмельной радостной физиономии. С утра он успел и постричься, как обычно, под полубокс. Валерку обнимал здоровенный рыжеволосый детина в голубых, с широкими белыми лампасами трико и красной футболке с надписью СССР на груди и цифрой три во всю спину, лента свидетеля болталась у него на плече точно оборвавшаяся лямка от торбы. Это был Борька. Тогда ещё не муж Людки, а ещё только парень. Пьяный в дым он мычал что-то невнятное низким прерывистым басом, а слюни мутно пенились на его толстых как малярные валики губах. Мамаша Валерки, грядущая Ольгина свекровь, уже тогда не перевариваемая ею, рьяно отчитывала своего сожителя, щуплого замухрышку Ивана, перебравшего, на её взгляд, с горячительным раньше приличествующего срока.
— С утра нажрался, пескарь костлявый, ещё свадьба не началась, а он уже до усёру нае*енился, паскуда, — истошно орала она, затмевая своим колоратурным сопрано Валеркин клич влюблённого. Её массивная нижняя челюсть вгрызалась в тёплый июньский воздух подобно ковшу экскаватора. Сожитель же, удосужившийся накушаться и впрямь прилично, всеми силами пытался придать своей глуповатой роже виноватое выражение, но получалось у него это без особого успеха, поскольку изобилующие в нём пары бахуса упорно растягивали в счастливой и глупой улыбке его беззубый рот.
— Ну что же она не выходит, ну что же она не выходит, — нетерпеливо щебетала младшая сестра Валерки, двенадцатилетняя Светка. Из всех присутствующих её наиболее интриговало появление невесты. — Она и так-то красивая-прекрасивая, а в свадебном платье, наверно, вообще, — Светка закатывала шустрые глазки под выпуклый лобик, а её щедро посыпанная шоколадным конфетти веснушек мордашка расточала мечтательность.
Главным же объектом внимания основной части участников торжественной церемонии являлась отнюдь не невеста, готовая вот-вот выпорхнуть белой голубкой из-за трухлявой двери, а трёхлитровая банка с самогоном из свекольной патоки, ходящая по рукам совместно с гранёным стаканом и тарелкой, наполненной нарезанными продолговатыми ломтями солёными огурцами.
— Наливай полней, что, краёв не видишь, — порой раздавался хмельной возглас, а затем слышалось довольное покрякивание и хруст поглощаемого огурца.
Кроме повышенного интереса к самогону разноликий люд объединяла ещё одна деталь — деталь гардероба, а именно — обувь. Все без исключения были обуты в резиновые галоши самых разных цветов и фасонов: Валерка — в глубокие чёрные, новёхонькие, отражающие небо с плывущими по нему облаками на своей каучуковой поверхности, Светка — в маленькие зелёные, напоминающие двух чумазых лягушат, Борька — в старые низкие, стянутые им ранним утром с зимних валенок. Мера вынужденная — гроза превратила почву в топь. Ольга без колебаний надела свадебные туфли.
— Дочь, может, всё-таки… — робко начала мать.
— Пусть несёт на руках, — резко оборвала Ольга.
— Конечно, понесёт на руках, ещё бы, — категорично поддержала Людка.
— Не уронил бы дочь, боюсь, уронит, развезло там, да и выпил он уже, наверно, — жалостливо произнесла мать.
— Я ему уроню, — сказала Ольга с кокетливой угрозой и вновь встала перед зеркалом, теперь в туфлях.
— Не уронит, — уверенно заявила Людка, — ручищи у него — как стальные клешни, как плоскогубцы.
— Ну сказанёт же! — Ольга выразительно посмотрела на Людку, перестав на секунду любоваться собой в зеркале.
Валерка ворвался напористым буйным вихрем, с удалью и безбашенностью, свойственными его гипертрофированно дерзкой натуре. Устав громогласно изрекать словеса любви, вхолостую, как ему показалось, сотрясая атмосферу, он перешёл к прямому энергичному действию. Не без усилий избавившись от цепких объятий Борьки, опиравшегося на него как на костыль, Валерка двинулся на штурм жилища возлюбленной, слишком долго не реагирующей на незамысловатую, но искреннюю серенаду, исполняемую им для неё. Ольга опомниться не успела, как оказалась охваченной двумя мускулистыми обручами
и крепко прижатой к твёрдой, словно гранитная плита, груди Валерки.
— Ну что же ты не выходишь, сладкая моя девочка, что ты, издеваешься надо мной? Если ты бы знала, как я соскучился по тебе, ненаглядная моя, — балаболил Валерка прерывисто и страстно, обдавая лицо Ольги горячим и резким благоуханием свежеупотреблённого самогона.
Она хотела что-то сказать, но жёсткие губы Валерки впаялись в её уста липким настойчивым поцелуем.
— Горько, — грустно и неуверенно произнесла мать, но тут же умолкла.
— Ни фига себе — любовь, — ошеломлённо качала головой Людка,
— Валера, передохни, тебе ещё целый день это делать.
— Долбоё*, — нежно сказала Ольга, когда Валерка наконец-то выпустил её и снова поставил на пол.
— Ещё какой, — браво согласился он, пытаясь восстановить сбитое долгим поцелуем дыхание, но это ему плохо удавалось — лицезрение красавицы невесты, своей невесты, шаговая доступность её дико возбуждали Валерку, отчего сухой торс его широко вздувался и сжимался, подобно сапогу на самоваре. Влечение исходило от Валерки столь явно и откровенно, что даже на хомячковых щеках видавшей виды Людки наметился стыдливый румянец.
— Чего там на улице, подсыхает? — спросила Ольга, чувствующая себя как-то туманно.
Валерка молчал, только продолжал пялиться на неё пылким взором.
— Н-да, — озадаченно сказала Людка, — здесь всё серьёзно.
— Слякотно там, дочь, я же выходила, — вмешалась мать, хотя вопрос Ольги был обращён не к ней, а к Валерке.
— Будешь на руках меня сегодня носить, — сказала Ольга с интонацией — не обессудь, но деваться некуда.
— Всю жизнь буду, — пламенно выдохнул обретший вдруг дар речи Валерка.
Ох, и натерпелась же Ольга страха, пока Валерка с ней на руках, маневрируя между сверкающими на солнце лужами, порою уходя в юз, но всё же не падая, пыхтя, обильно потея, зачерпывая галошами грязноватую воду, преодолевал мочежину, пробираясь к магазину, у которого, на крохотном защебенённом клочке, томился в ожидании свадебный кортеж, состоящий из синего в бурых проплешинах ржавчины старого автобуса «Курганец» и белой копейки, намытой до блеска. Автобус принадлежал колхозу, в то время ещё живущему, копейка, исполняющая функции лимузина, — дальнему родственнику Валерки, пожилому заикающемуся усачу.
— Са-са-са-садитесь, — усач учтиво открыл перед женихом и невестой заднюю дверь, ему не хватало разве что расписной ливреи швейцара.
Они уселись, с ними утрамбовалась колобушка Людка, усугубив тесноту.
— Я с вами, я же свидетельница, — бодренько говорила она, оттирая Валерку мясистым задком и буквально заталкивая его на колени к Ольге.
— Пиз*ец какой-то, — нервно сказала Ольга.
— Осторожней кормой своей, — буркнул Валерка на Людку.
— Ладно, ладно, не ворчите, — примирительно сказала Людка.
Борька не сумел добраться без происшествий до места расположения транспортных средств. Оставшись без опоры в лице Валерки, он попытался найти оную в самой ближней к себе человеческой особи, а ею некстати оказалась взбалмошная Валеркина мамаша, как раз поглощённая распи*доном сожителя. Объект не самый подходящий, чтобы виснуть на нём как на заборе. Она приняла Борькино желание остаться вертикальным за его желание относительно её целомудренной особы.
— Ишь ты, чего удумал, мерин, бля*ь, златогривый, вздумал ручонки распускать, говновод ё*аный (почему говновод и что означает это определение — не знал никто, включая её саму), — орала она, толкнув в грязь Борьку, предварительно окарябав ему лицо.
Грязный как свин, с харей, декорированной макияжем из царапин, отдалённо напоминающем боевой раскрас ацтека, Борька окончательно стал не пригоден для исполнения функции свидетеля. Пришлось наспех искать ему замену. Желающего возложить на себя данную миссию никак не находилось. Мамаша Валерки хаотически металась от одного мужичонки к другому, потряхивая перед их пьяненькими озадаченными мордами изъятой у Борьки лентой свидетеля и настаивала принять этот алый атрибут, приводя самые разные доводы.
— Федюнь, давай одевай, Федюнь, — умасливала она обрюзгшего, с мясистым фиолетовым носом мужика. После того как Федюня отрицательно качал головой, перетирая при этом дёснами фрагмент солёного огурца, она от нежного увещевания резко переходила к истерическим воплям. — Ты что, иуда, забыл? Забыл, сколько раз я тебя похмеляла, когда ты приползал ко мне как трясущаяся муха, выл — налей, кума, спаси, не дай помереть?
Когда и это не приводило к результату, она переходила к следующему мужику и пыталась уже его запрячь в упряжь свидетеля, используя тот же самый тактический приём — деликатный уговор с контрастным переходом на отборную брань. Она обошла всех — и несовершеннолетнего, но уже спившегося отрока по прозвищу Муля, который был согласен, но не имел паспорта, и даже задержала взгляд на деревенском дурачке Славе-Кутье, невозмутимо наматывающем на кулак жёлтую, неправдоподобно длинную соплю, казалось, до бесконечности способную тянуться из его мохнатой ноздри. Не согласился никто. Ей не осталось иного выбора, как волевым решением делегировать на свидетельскую повинность собственного сожителя.
— Обряжайся, упырь, — сказала она, набросив ленту на плечо Ивана так, что у того и мысли не возникло для отказа. Он вольготно уселся на переднее сидение, и кортеж тронулся.
Густо покрывающие старое асфальтовое полотно ямки и выбоины были до краёв наполнены дождевой водой, играющей серебристыми бликами под яркими снопами лучей смеющегося солнца. Усач старательно объезжал их, но время от времени всё же втюхивался колесом в какую-нибудь, и тогда раздавался глухой, сопровождающийся противным скрежетом стук, а на стёкла взметались, расплющиваясь серыми кляксами, брызги воды.
— Осторожней, *ля, — восклицал Валерка после каждого такого момента.
— Я-я-я как-как, хуль-хуль, тут всё в-в ямах, — заикался усач, даже вспотевший от чрезмерной сосредоточенности.
— Не е*ёт, — орал ему прямо в ухо Валерка, отчего тот вздрагивал и ловил лысым скатом очередную яму.
— Так и до ЗАГСа можно не доехать, — нервно сказала Ольга. На что Людка почему-то глупо расхохоталась.
— Хрустит как яичная скорлупа, — важно изложил Иван, не оборачиваясь к ним.
Усач резко остановил машину посреди дороги, и ехавший следом автобус чуть не врезался в неё, едва успев затормозить. Сидевшая впереди мамаша Валерки эффектно хлобыстнулась на ведущие в салон ступеньки, к счастью, мягкие от налипшей на них грязи, оставленной десятками ног.
— Вы-вы-вы-вылазь, с-с-сука, — выговорил усач Ивану, злобно оскаливаясь.
— Зачем? — простодушно спросил Иван.
— Скар-скар-скарлупа, с-с-сам ты скар-скар-скарлупа и-и за-зазалупа, — усач вскипал неспешно, как электрический чайник.
Ольга сдержанно прыснула, Валерка же совместно с Людкой разгоготались вовсю, от их широкоамплитудных конвульсий в машине стало ещё тесней.
— Сам ты залупа, — гордо сказал Иван, по-орлиному выпятив впалую грудь.
Набравший соответствующий градус усач наложил на глуповатое лицо Ивана свою крупную мозолистую пятерню и стал выдавливать его голову в открытую стекольную фрамугу, что в дверке автомобиля. Иван беспомощно хватался хилыми ручонками за жилистую руку усача, пытаясь сбросить её, но ничего не получалось: голова его уже находилась снаружи, он попытался укусить ненавистную ладонь, забыв от страха об отсутствии зубов в своей ротовой полости, получилось только активное шамкающее лобзание, ещё сильнее раззадорившее усача. Тот продолжил давить с удвоенной мощью. Плохо бы пришлось Ивану, если бы не Валерка, прекративший конфликт ударом кулака по уху усача, прервав смех на время этого жеста. Усач отпустил Ивана и схватился за ушибленное ухо.
— За-за-за что? — смешивая заикание со всхлипами, промямлил он.
— Чтобы было до *уя, — сказал сквозь смех Валерка. — Езжай давай, я ж женюсь сегодня, — выдохнул он с радостной экспрессией.
Без рукоприкладства не обошлось и в автобусе — досталось тоже шоферу, досталось от Валеркиной прародительницы и посерьёзней, чем усачу от Валерки. Поднявшись после падения, неуклюже, под безалаберную болтовню пьяного коллектива, заполняющего салон, она тут же вцепилась в жиденькие волосы водителя,