раскатисто пукнувшего от неожиданности и внезапной боли. Как ни странно, но не засмеялся никто, гам утих, и гости с молчаливым любопытством стали лицезреть экзекуцию шофера.
— Пердишь, хорёк, — растянуто провыла мамаша Валерки.
— Отпусти, бля*ь, — визжал ошарашенный водитель.
— Ты зачем же, подлец, меня с сидения на пол опрокинул, он же, бл*дь, грязный, грязный он, — визжала мамаша Валерки и ещё энергичней трепала слипшиеся патлы.
— Уберите, уберите её, — беспомощно орал водитель.
Ни у кого и мысли не возникло для физического вмешательства, с таким же успехом можно было орать среди раскалённых, пышущих золотистым зноем барханов Сахары или среди скалящихся белых льдин любого из земных полюсов. Мамаша Валерки отпустила шофёра сама, правда, лишь после того, как обнаружила в руке кровавый с проседью вихор. Далеко не каждая туристическая поездка обогащается такой плотностью событий, каковой оказался насыщен восемнадцатикилометровый путь брачующихся и их гостей к районному центру, где на первом этаже свеже-побеленного в розовое двухэтажного здания администрации, в самом конце тёмной узкой кишки коридора, за пухлообитой дерматином дверью располагалась комната, где производились учёт и регистрация браков, а также смертей.
Со злобой и завистью Ольга смотрела на белую, щедро опоясанную серпантином ярких атласных лент «Волгу», драгоценным камнем сияющую в пёстрой оправе из таких же нарядных девяток, восьмёрок и шестёрок. Зажиточный кортеж ожидал своих новобрачных, нависая бамперами над клумбами с юными георгинами. Очередь расписываться Ольги с Валеркой шла следом.
«Вот, какой должна быть свадьба, вот, какой, — клокоча обидой, думала Ольга. — Много красивых машин, много прилично одетых ухоженных людей. А у нас… — Ольга презрительно смотрела на шатающийся ручеёк сельчан, вытекавший из автобуса. — Сброд, алкашня». Она ощущала каждой клеткой жжение от высокомерных взглядов гостей той цивильной свадьбы. Копейка, гнилой автобус и пьянь. Прикольно.
Под возгласы «Горько!» вышли окольцованные перед ними жених с невестой. Настроение Ольги резко улучшилось. Та невеста оказалась низкорослым худющим обмылком, а прыщи на её заострённой крысиной мордочке не смогли замаскировать ни вуаль, ни пудра. Да и жених так себе — толстозадый и с пеликаньим подзобком, хотя и в отличном белом костюме.
— Чмырь какой-то — ухмыляясь, дал оценку жениху Валерка. И Ольга мысленно с ним согласилась.
Пара целовалась долго и с удовольствием, прилежно отвечая на каждое горькое восклицание.
— Скоро ли они съе*утся, — недовольно буркнул трезвеющий Валерка. — Нам уж пора расписываться.
— Садились бы уже в свою баржу да уё*ывали, — поддержала его Людка.
Но предшественники не спешили освобождать «лыжню», прошло чуть ли не полчаса, прежде чем они погрузились в опоясанный тряпочными гельминтами транспорт и укатили с противным повизгиванием клаксонов.
Процесс регистрации брака оказался по времени куда короче, чем его ожидание.
— Ольга и Валерий, объявляю вас мужем и женой, — с лёгкой гнусавостью, но торжественно озвучила женщина неопределённого возраста, произнеся перед этим такую же стандартную преамбулу. — Можете обменяться кольцами.
Людка услужливо поднесла открытую коробку с обручальными кольцами из турецкого золота, триста восемьдесят пятой пробы. Руки Валерки дрожали, и он не без проблем справился с необходимой задачей, едва не вывихнув Ольге палец. Она, в свою очередь, весьма уверенно нацепила полагавшееся ему кольцо. Из ЗАГСа всей ватагой покатили в Дом быта, где существовало фотоателье, и там долго фотографировались в самых разных сочетаниях, что сильно утомило Ольгу. Потом, по местной традиции всех молодожёнов, возложили цветы у памятника Марии Аникиной — женщины, у которой в ВОВ девять из девяти рождённых ею сыновей умерли за Отчизну, а также Польшу и Восточную Пруссию. Серая, густо заляпанная птичьим помётом скульптура молчаливо напутствовала их скорбящим взором единственного каменного глаза, второй валялся внизу у подножия, совмещённый в угловатый обломок с частью лба и виском.
Обратно в Ольгино из райцентра прибыли далеко не все из тех, кто утром в него убыл. Несколько человек где-то затерялось, хотя их отсутствие никак не отразилось на гульбе, развернувшейся потом в колхозной столовой.
День разошёлся, солнце пылало бесформенным слепящим пятном в броской синеве безоблачного июньского неба, тополя щедро выплёвывали вьющиеся вихри мохнатого пуха, плотно покрывающего узорчатой белой шалью дома, сараи, подсыхающую уличную грязь, быстро мелеющие лужи. Ольга с Валеркой восседали во главе огромного стола, сооружённого из восьми маленьких столиков и покрытого клеёнками, совершенно различными по расцветке. На первое подавались щи из баранины, на квашеной капусте, вторым блюдом выступали шницели-полуфабрикаты, состоящие скорее из хлеба, чем из мяса, к ним предлагалось два вида гарнира: картофельное пюре и сильно переваренные по недосмотру макароны-рожки. Чтобы втиснуть ложку в десертное яство — салат оливье, празднующие прилагали немалые усилия, так как данный шедевр кулинарии был богато сдобрен домашней крестьянской сметаной, вязкой, словно смола. Из напитков одиноко главенствовал самогон. Разлитый по стеклянным графинам, а также по большим бутылкам с красивыми этикетками из-под какого-то заграничного пойла, слегка подкрашенный растворимым кофе, от того внешне уподобляющийся коньяку, он пылал янтарным огнём среди тарелок, чашек и кружек. И иссякал, иссякал, иссякал, проваливаясь в захапистые лужёные глотки. Старые, в бессчётных дырах отрезы тюля, занавешивающие открытые окна, не лучшим образом ограждали помещение от насекомых, поэтому над столом носились эскадрильи мух, разбавляя глухим басовитым жужжанием пьяную болтовню и звон посуды.
— Ну, горько что ли, — тихо и как-то смущаясь, вымолвила мать Ольги.
Странно, но в безалаберном гаме она оказалась услышанной и немедленно поддержанной.
— Горько, горько, горько, — вразнобой забормотали набитые снедью рты.
Ольга повернула к Валерке лицо, готовая ощутить губами горячее скользящее прикосновение. Ей пришлось дождаться, пока любимый опустошит шершавый зеленоватый фужер с золотистым кантиком по краю.
— Не торопился бы напарываться, — строго шепнула она.
— Ласточка моя, — с выдохом произнёс Валерка тривиальную, но каждый раз заставляющую Ольгу млеть фразу.
Он уверенно наложил свои губы на её, принялся языком водить по плотно сжатым зубам, пытаясь отворить их. «Вот, *ля, кретинище», — думала Ольга во время этого поцелуя, длящегося, казалось, вечно.
— За здоровье молодых, — воскликнула новоиспечённая свекровь, почему-то сопровождая призыв выпить громкими хлопками в ладоши.
— Да, да, за здоровье, за молодых, — поддакнуло сборище и дружно ухнуло ещё по стакану.
Не понимающий сытости дурачок Слава-Кутья успевал съедать тарелку щей в коротких прогалах между тостами. Не сразу обратили внимание, как он сначала схватился за горло, потом дважды сильно ударил лбом по столу, перевернув стакан и тарелку, а затем свалился на пол и принялся по нему кататься, пытаясь засунуть руку себе в рот. В морг его так и привезли, с клешнёй во рту и открытыми, выпученными и оттого ужасающе большими, размером с бильярдные шары, глазами. «Подавился мясом», — гласило полученное в последствии заключение судмедэксперта. До прибытия милиции и скорой гулянка продолжилась под приглушённое завывание матери трупа, сидящей рядом с ним на полу. Мать Ольги и ещё несколько женщин безуспешно пытались утешить её. Остальные под гнётом хмеля особого участия не проявляли.
Нежная вечерняя прохлада опустилась на село, солнце неторопливо катилось за расплывающийся в земных испарениях горизонт, в воздухе распевался писклявый хор комаров, пахло набравшей цвет сиренью и речной мятой. Пьяные гости, пошатываясь, разбредались по хатам, кто группами по два-три человека, кто в одиночку. После составления милицейского протокола Ольга под руку привела домой ставшего ей мужем и по этому случаю упившегося Валерку. Не употребившая ни одной рюмки и вынужденная воспринимать происходящее без алкогольной анестезии, она готова была разораться, расплакаться, покрыть благим матом всех и вся, стирая связки в кровянистую пыль. Швырнув супруга на кровать, точно куль с мослами, Ольга в молчаливой истерике начала стягивать с себя ставшее
не нужным платье, но оно, как на зло, не поддавалось — руки путались в цепких кружевах, и тогда она просто разорвала его, грубо расчленила на большие лоскутья.
«Вот я и замужем, — горько подумала она, присев рядом с похрапывающем и пускающим в подушку пенящиеся слюни Валеркой. — Замечательное начало семейной жизни — на свадьбе покойник, муж в говно, интересно, что дальше…» А дальше — пошло-поехало.
* * *
Так, с грустью предаваясь воспоминаниям о событии семилетней давности, событии, для женщины наиважнейшем, определяющем, куда повернётся её жизненный вектор — к счастью или наоборот, Ольга уснула, не различив ту грань, после которой воспоминания перетекли в сны.
Вот она идёт по ночной деревне, ничего не видно — ни улицы, ни изгородей, ни деревьев, ни силуэтов домов, лишь чёрная бездна вместо неба и кругом только тьма, но она безошибочно находит свой дом, заходит в него, отчётливо услыхав знакомый скрип двери. Внутри тихо и вроде бы пусто, из передней комнаты вытекает тусклый плывун света, широко расползаясь по щелистым половицам. Она проходит туда. Трепещут чахлым пламенем две восковые свечи, над ними вьются тоненькие нити чёрного дыма.
Свечи тают и искривляются, воск медленно скатывается по малиновой боковине гроба, в углах которого они установлены. В гробу мать. Белый платок повязан вокруг жёлтого, с прозеленью, будто заплесневевшего лица. Вдруг мать потихоньку начинает шевелиться, её веки поднимаются, но за ними нет глаз, только две большие дыры зияют мрачными пустотами. Она протягивает вперёд застывшие руки, с усилием выпрямляя их. «Где моя Оленька, дайте мне Оленьку», — со зловещей мольбой произносит мать, и Ольга явственно чувствует её гнилостное дыхание. Слышится деликатный стук в дверь, Ольга спешит открыть, хотя щеколда и не опущена. Перед ней — три странных человека, очертания их размыты, но понятно, что это две женщины и мужчина. «Кто вы?» — удивлённо спрашивает Ольга. «Мы Липуновы из Ташкента», — дружно, в один голос отвечает троица. Она хочет ещё что-то спросить, но гости опережают её. «Нас вые*ли узбеки, наш дом сгорел и виноград проквашен, мы будем проживать у вас», — всё так же слаженно озвучивает тройка. «С *уя ли», — вертится на языке у Ольги, но она уже в кабине КамАЗа. На спальной полке, широко раздвинув мохнатые ноги возлегает голый кавказец, жирный и горбоносый. «Сосы, сосы, шлуха, лучше сосы», — бормочет чурбан. А его здоровенный, оплетённый кружевом из вен в мизинец толщиной член плавно, словно дирижабль, летает в пыль ном пространстве кабины, важно потряхивая тяжёлыми яйцами.
«Сам соси», — выкрикивает Ольга и тут же взмывает вверх, прямо сквозь крышу, приземляется на берегу деревенского пруда с протухшей водой. Прослоённая творожистой тиной вода напоминает яблочный кисель; полно противных, осклизлых лягушек. Они звонко горланят, надувая жабрами объёмные мутные пузыри.
Ольга чувствует тошноту. Раздаются ритмичные хлопки, каждый хлопок сопровождает сухой щелчок, будто бьётся деревяшка о деревяшку. «О, бедная моя голова, бедная моя голова», — разносится по округе страстный шёпот Людки. Ольга оборачивается и видит невысокую пальму. В реденькой шевелюре из листьев висит одинокий кокос, он трясётся и вот-вот свалится вниз. Прямо на деловито е*ущихся Людку с Валеркой. Людка стоит раком, упираясь лбом в шершавый ствол пальмы. Валерка, спустив брюки до щиколоток, мощно засаживает ей, нежно поглаживая ладонями её покрытую целлюлитом задницу. Он доволен и сосредоточен. С каждым Валеркиным толчком голова Людки сильно ударяется о пальму, а стебелёк, удерживающий кокос, всё больше и больше надрывается. «Суки, суки, е*аные гады», — в истерике кричит Ольга, она бросается на совокупляющихся в намерении разорвать их, задушить, растоптать. А муж и подруга, ни на мгновение не прерывая соития, синхронно оборачивают на неё свои лица и начинают громко смеяться. «У тебя никогда не будет деток, — произносят они поочерёдно ледяным тоном, на время реплики резко останавливая смех. — У тебя никогда не будет деток, у тебя никогда не будет деток, у тебя никогда не будет деток», — кричат уже вместе с Людкой и Валеркой лягушки, кричит ствол пальмы, кричат её листья, кричит кокос, кричат небеса. «Будут, будут, будут», — кричит в ответ Ольга и просыпается, вспотевшая и ошалевшая.
Солнечный свет, просачиваясь сквозь шторы, раскрашивал полумрак комнаты причудливым золотистым орнаментом. Странные геометрические ляпы густо распечатались на стенах, на потолке, на полу и на старой мебели, образовав тенистую сеть. «Если бы не тот ё*аный аборт», — подумала Ольга, стиснув зубы так, что они едва не раскрошились, её глаза наполнились слезами.
— Приснится же *уйня, — произнесла она вслух, на корню уничтожив зачавшийся было в душе росток трагичной сентиментальности.
Сипло заиграл полонез Огинского «пластмассовый кирпич» — так Ольга называла свою старенькую мотороллу. Откопав телефон из кучки сваленной на кресло одежды, она взглянула на дисплей. Четыре чёрных буквы на нём складывались в сочетание — Люда. «Какого *уя ей надо?» — подумала Ольга, но всё же нажала на соединение.
— Чего тебе? — спросила она сразу, игнорируя стандартное — алло. С минуту слушала в трубке фонетический коктейль из всхлипываний и мычаний. Слов, даже не членораздельных, Людка не изрекала. Ольга взбесилась. — Я что, бл*дь, миллионерша — хлюпанье твоё по часу выслушивать? Если у тебя денег на телефоне до кучи — плачься хоть неделями, только не мне, а найди чьи-нибудь другие уши, я уже зае*алась чуть ли не каждый день по полтиннику ложить.
— Я сейчас приду, — наконец разродилась Людка человеческой, а не коровьей фразой и отключилась.
— Нужна ты мне как зайцу стоп-сигнал, — сказала Ольга, небрежно бросив трубу обратно на кресло. Всё то же плачущее мычание Ольга услыхала ещё через приоткрытую форточку: возвестившая по телефону о своём скором прибытии Людка приближалась.
«Тебя мне тут не хватало», — огорчённо подумала Ольга. Ей не хотелось никакого общения. Но огорчение бесследно уступило место удивлению, как только она увидела подругу. «И как только она дорогу нашла?» — возник у неё в голове вопрос.
Глаз у Людки не было вообще, вместо них — две синевато-чёрных подушечки, соединённые между собой через переносицу такой же синевато-чёрной перемычкой. Подушечки пересекали узкие щёлки с закруглёнными, плотно сомкнутыми друг с другом краями. Из щёлок по всей их длине катили слёзы, катили чуть ли не с завихрениями, напоминая водопады в весенних оврагах. Прозрачные потоки, доходя до разбитых, опухших до выворота наизнанку губ, смешивались там с кровью и уже частой красной капелью падали с подбородка на голую грудь, болтавшуюся как строительный отвес в громадной рваной дыре на любимой кофточке Людки. Прежде чем Ольга успела что-либо произнести, Людка бросилась к ней, уткнулась искалеченным лицом в халат, который та едва успела накинуть, и разрыдалась так, что звуки, издаваемые ею прежде, показались Ольге безобидным треском сверчка.
— Что там у вас случилось, — спросила Ольга, одновременно подумав, что могла бы и не спрашивать. Всё весьма красочно отображал лик Людки. Пока Ольга предавалась воспоминаниям, а затем сновидениям, пусть и весьма своеобразным, Людка огребала, огребала по полной, находясь в этом пласте реальности.
Возвратившись утром домой — после ночной, не очень удачной в материальном отношении смены, она застала там следующее действо. Борька, по её наивным прогнозам, обречённый на тот час мучиться похмельем, находился в состоянии, когда данный злополучный синдром уже исцелён и исцелён весьма основательно. В чём ему помогла небольшая компания, собравшаяся у них дома. Кроме благоверного, присутствовали ещё три человеческих особи, если не считать таковой потерявшую