от неоднократных мозговых кровоизлияний разум свекровь, сипло рычащую на своём топчане у дальней стены комнаты. Тон пьянке задавал вернувшийся из армии ещё весной, но ни на день с того счастливого для себя момента не перестающий калдырить Муля. Он сидел возле окна на табуретке, широко расставив ноги, в чёрных шерстяных носках с дырявыми пятками. На его правом бедре верхом, словно на деревянной лошадке, восседала сестра Валерки Светка, уже успевшая и напиться, и проблеваться, о чём свидетельствовали декорированные комками закуски пятна рвоты на её пёстрой водолазке, под которой вольно разгуливала шаловливая рука Мули. Васильковые глаза Светки смотрели в никуда, и ни малейшего намёка на какие-либо эмоции в них не присутствовало, будто у их обладательницы ампутировали мозг. Третьим гостем был прожжённый алкаш Гульдос, старейшина деревенской питейной ассамблеи. По возрасту он разменял пятый десяток, и никто даже из старожилов села не мог припомнить его хотя бы в относительно трезвом обличии.
Вряд ли Муля знал о существовании Юлия Цезаря, но всё же мог, подобно этому величественному историческому персонажу, осуществлять несколько дел одновременно, причём, мало совместимых друг с другом тематически. Так, по прибытии Людки он производил два совершенно разноплановых действия — эротического и интеллектуального характера. Параллельно с интенсивным ощупыванием прелестей Светки Муля вёл страстную дискуссию с Борькой на предмет военных действий.
— Я четырнадцать дней на чечено-ингушской, Боря, четырнадцать, — экспрессивно вещал он, вздымая к потолку свободную руку с торчащим как одинокий ковыль указательным пальцем. — Это страшно, Боря, это страшно, брат, ты даже не представляешь, как это страшно… крики, стрельба и куски мяса везде летают, — и его крысиное лицо принимало удивлённо-озадаченную мину.
— Четырнадцать дней, пацан, — усмехнулся Борька. — Да я в Афгане мертвечину ел и кровью запивал, вот так вот, смотри, — Борька длительно приложился к горлышку бутылки с этикеткой «Пшеничная», а оторвавшись, тут же горстями стал запихивать себе в ротовое отверстие крупные ломти сала, лежащие прямо на накрывающей стол клеёнке. Имитировав в обратной последовательности нюансы своих афганских перекусов, не бывавший за всю жизнь нигде дальше райцентра Борька вызвал этим жестом негативные эмоциональные волнения у Гульдоса, равнодушно покуривавшего до того, стиснув проморенными никотином ногтями мятый окурок.
— Тебе сколько годочков, Боря? — спросил он, исказив свои серые водянистые глаза хитрым прищуром.
— Тридцать, а чё, — борзо ответил Борька после недолгой паузы.
Расчехляющуюся у двери Людку собутыльники будто и не заметили.
— А то, Боря, что за такой пиздёж е*ало бьют, — процедил сквозь жёлтые развалины зубов Гульдос, не отрывая от Борьки сверлящего взгляда.
— Кому это ты ебало бить собрался, п*дрила ты мокрохвостый? — Борькины глаза налились кровью, а загривок вздыбился как у получившего укол бандерильей быка.
— П*дрилу, Боря, ты видишь каждый раз, когда смотришь в зеркало, — с натянутым спокойствием произнёс Гульдос.
— Не понял, — грозно вякнул действительно не понявший Борька, фраза Гульдоса для него была ничуть не проще формулы Клауса Лейбница.
— Перестаньте, парни, ну вы что разрамсились, — вмешался пребывающий в отличном расположении духа Муля, он вскарабкался на самый пик алкогольной эйфории.
Борька с Гульдосом его как не слышали, они уже стояли на ногах, готовые к схватке. Светка меж тем лениво убрала от себя костлявую конечность Мули и, поднявшись, неуверенно побрела к пластиковому ведру, предназначенному для справления Людкиной свекровью большой и малой нужд.
— Могла бы и на двор выйти, вроде пока ещё ходячая, — холодно сказала ей Людка, обувая домашние тапочки.
Санитарное состояние жилья её интересовало куда больше, чем надвигающаяся неотвратимо, как оргазм юного онаниста, драка. Светка как ни в чём не бывало приспустила ниже колен гамаши, совместно с беленькими трусишками, и брякнулась ягодицами на ведро, будто в кресло. Ведро качнулось взад-вперёд, но всё же не перевернулось.
— Ну давай, ссаньё мне тут разлей, — со злобным ехидством сказала Людка.
Светка ответила звучной трелью бьющейся о пластмассу мочи. Первым атаковал внешне более уравновешенный Гульдос: он, исключив из арсенала даже попытки кулачных ударов, ринулся на Валерку, обхватил его, точно масленичный столб, и опрокинул на пол с помощью неумелой, но всё же оказавшейся эффективной подножки. Два здоровых мужика громыхнулись так, что перед одиноко теперь сидящим Мулей подпрыгнул стол. Тот благоразумно счёл не вмешиваться в инцидент и, взяв ополовиненную бутылку с пойлом, поднялся и отошёл подальше, к ложу свекрови.
Противники стали кататься по комнате в самых непредсказуемых направлениях, они походили на сдвоенный паровой каток, оставленный машинистом без управления прямо на ходу. Поочередно посбивав табуретки, потный клубок из Борьки и Гульдоса прибыл к ногам Людки, вызвав у неё отчаянное восклицание:
— Гады, гады, ё*аные гады.
Будто одёрнутые её окриком, драчуны кардинально изменили направление и едва ли не с пробуксовкой помчались к срамному ведру с восседающей на нём королевой Светкой. Пусто, без выражения взглянув на надвигающуюся на неё лавину из пары сплетённых мужских тел, Светка со скрежетом отрыгнула и неожиданно севшим голоском затянула старинный русский романс «В лунном сиянии снег серебрится», но на слове «снег» была бесцеремонно сметена со своего трона и оказалась лежащей на полу, в затхлой луже из собственных испражнений. А пыхтящая кутерьма понеслась дальше, продолжая беспокоить встречающиеся на пути предметы. Так, утлый старинный шкаф чудом не рассыпался, когда в него ударилась ошалевшая субстанция из костей жира и мяса. Людка схватила из угла веник, похожий на оборванный петушиный хвост, подняла его над головой как саблю и ринулась на вяло усердствующую приподняться Светку.
— Ты что мне здесь натворила, ё*аная прошмандовка, убирай давай, мой пол, сука, мой пол, — вопила она, с высоченного замаха охаживая её по голым ляжкам.
Светка сжалась, подтянув к подбородку колени, приняв тем самым позу эмбриона, что ничуть не обезопасило её от свирепствующего в Людкиной руке колючего пучка. Муля мялся, в нерешительности глядя на избиение подружки: если разнимать Валерку с Гульдосом у него и мысли не зародилось, то выступить гарантом стабильности в бабском конфликте ему было, пожалуй, по плечу, а может — и не по плечу. Именно этот вопрос он подвергал подробному аналитическому исследованию, прикидывая свои шансы миротворца. Вроде и Светку жалко — немного, но всё же, слишком беспомощен её вид, с другой стороны — Людка, раскалённая в пылу садистского пожара, с свирепым пунцовым рылом и зенками на выкате. «Не иначе — очумевший Винни-Пух, — возникло у него сравнение, — чего доброго — и самому достанется».
Наблюдая множащиеся в геометрической прогрессии алые рубцы на Светкином теле, Муля всё же принял мужественное решение вступиться. Отхлебнув для храбрости из оказавшейся в единоличном его пользовании бутылки, он подкрался к Людке сзади и, улучив момент, когда она занесла орудие казни для очередного удара, ухватился за него обеими руками и вырвал, тут же отшвырнув в сторону. Людка по инерции ещё несколько раз рассекла пустоту, пока поняла, что веник отсутствует. Муля надеялся, что, изъяв жало у змеи, он поставил точку в истязании, но не тут-то было. Не проявив и намёка на интерес, куда это так скоропостижно мог телепортироваться веник, Людка взялась пинать Светку, причём с разбега, пусть и короткого, забавно семеня при старте кривыми ногами. Тапочки с неё слетели, и покрытые грибком ступни с глухими щелчками прикасались к искажённому в какой-то странной гримасе лицу Светки. Муле ничего не оставалось, как ухватить уже саму Людку и попытаться её утихомирить. Завязалась борьба: справиться с коренастой тяжёлой девахой худосочному да ещё подвыпившему пареньку было сложновато. Людка
карябалась, лягалась, орала: «Ах, ты, ё*аный стручок», — и даже стремилась укусить Мулю за нос. Однако сенсации не произошло: хуё*ый, но всё же мужичок взял верх над бабёнкой, хоть и не самой слабой.
— Ну, успокоилась, что ли, кобыла, *ля, — с сильной одышкой, но героически произнёс Муля, усевшись на круглом животе поверженной на пол Людки.
От разгорячённой кобылы ему в глаз прилетел такой плевок, какому бы и верблюд позавидовал. Между тем Борька и Гульдос сильно переутомились в своём лихорадочном, но бестолковом поединке и, разжав захваты, развалились на полу. Они просто пожирали кислый воздух, разглядывая облепленный злющими осенними мухами потолок.
— П*дор ты, — спокойно, без какого-либо эмоционального вкрапления произнёс Гульдос, когда его дыхание немного восстановилось.
— Сам ты п*дор, — так же бесцветно ответил ему Борька.
На этом они и порешили, прекратив перепалки как физические, так и словесные. Для Людки же самое страшное только начиналось. Муля как раз поднимался с неё, когда передохнувший и отдышавшийся Борька оторвал от пола грузное туловище и уселся на жопу, тоже не тощую. Краем пьяного замыленного ока он заметил эту сцену и воспринял её так, как и следовало ожидать. Уже через малую долю секунды Борька был на ногах и орал:
— Е*ётесь, суки, прямо при муже, прямо в доме моём, убью, собаки, поотрываю безмозглые головёнки.
Мулю словно унесло вихрем, только трепещущая входная дверь махала ему на прощание, а у порога грустно стояли брошенные в спешке кирзовые сапоги. Что касается Людки, то она и слова вымолвить не успела. Борька избивал её неторопливо, как он любил говорить — с чувством, с толком, с расстановкой, его кулак вонзался поочерёдно то в живот Людки, то в её лицо, с каждым ударом синеющее и набухающее, подобно папоротнику в тёплую летнюю ночь.
— Посажу, падла, посажу я тебя, ирод, — визжала поначалу Людка. Борька, шумно пыхтя, только наращивал интенсивность молотьбы. Людка стала выкрикивать незамысловатое: «Помогите, помогите, помогите!» — с каждым возгласом понижая и понижая тембр. А помогать-то было уже и некому. Гульдос срулил тут же, видя неладное и предполагая вероятность появления солдат в красивой форме (так он именовал ментов), ждать помощи от ползущей к выходу как ящерица Светки могла лишь пациентка психиатрической больницы, а Людка, при всех её умственных изъянах, таковой не являлась. Надежды на соседей никакой, те даже если услышат её, мер по спасению не предпримут. Свекровь бросила мычать и, казалось, с интересом лицезрела истязание сыном снохи, в её безумных глазах будто бы проскальзывали искорки любопытства. Жестокость и дерево заинтригует, если творится перед ним наяву. От серьёзных увечий Людку спасла Борькина усталость: потративший слишком много сил в конфликте с Гульдосом, он просто не мог размахивать кулаками длительный отрезок времени, его удары ослабевали и ослабевали, превращаясь в невнятные шлепки и тычки, и наконец прекратились совсем. Оказавшись не в силах доставлять супруге телесный дискомфорт, Борька попытался отхлестать её нравственно.
— Проститутка, проститутка, проститутка, — завопил он, задыхаясь в пьяной истерии.
Людка же, воспользовавшись передышкой, убежала к Ольге. О том, что она проститутка, ей было прекрасно известно и без громогласного оповещения Борьки.
Усадив наконец в кресло не желающую отпускать её Людку, Ольга открыла сервант и выбрала из стопки старых газет одну с наибольшим количеством фотографий.
— Упеку, упеку гада, — бурчала сквозь всхлипывания понемногу успокаивающаяся Людка.
— Упекай, вместе будем передачи собирать, — с насмешкой сказала Ольга и вышла на кухню.
Там она повырывала из газеты фотографии, намочила их водой и вернулась назад.
— Подставляй мордаху, — строго сказала она.
Людка покорно позволила налепить на своё, порядком видоизменённое лицо мокрую бумагу.
— Так быстрее пройдёт, Валерка всё время так делал, когда пиз*юлей выхватывал, — важно сказала Ольга.
— Такой меня ещё долго не будут брать, такой меня ещё долго не будут брать, — продолжала с плачем причитать Людка.
Ольга всеми силами попыталась сдержаться, но всё же рассмеялась. Дело в том, что, по ироничной случайности, на расквашенный фейс Людки оказалось наклеенным смазливое личико певицы Веры Брежневой, только что изъятое Ольгой из прошлогоднего номера «Спид-инфо».
— Чего смеёшься, сука, смешно ей, *ля, — злобно сказала Людка, резко прекратив плач.
— Такой ты будешь нарасхват, шоферюги от тебя о*уеют, пробка из фур выстроится до самого Челябинска, и по твоей милости случится транспортный коллапс, — рассмеялась Ольга, уже не сдерживаясь. Но в душе у неё начало взыгрывать бешенство: «Сука, *ля, я тебе покажу — сука, припорола сюда с разбитым рылом да ещё и выё*ывается», — думала она за занавесью смеха.
— Да *уй с тобой, смейся, — обречённо взмахнула рукой Людка и зарыдала вновь. Она скулила как побитая бездомная собачонка, и Ольге стало жалко её, сочувствие постепенно затмило зародившийся было гнев.
— Иришка-то дома была, видела, как он тебя пиз*ил? — спросила Ольга участливо и серьёзно.
— Нет, у мамки она, — провыла Людка. — Да я ж при тебе её вчера отводила, перед тем как на трассу идти, не помнишь, что ли, — добавила она, затесав во всхлипывания укоризну.
«И точно, они ж вместе вчера отвели неумное Людкино чадо к умной чересчур Людкиной матери, и как это я могла позабыть», — подумала Ольга. Как раз темнело, и чёрные, пронизанные серыми прожилками, будто сединой, локоны туч развевались в погасшем вечернем небе, и под ногами чавкала незамёрзшая грязь, и Иришка с наслаждением посасывала леденец, находясь на руках у Людки, и у неё, у Ольги, ещё промелькнула тогда кощунственная мысль, что когда эта девочка вырастет, то станет ху*соской похлеще мамаши.
— Ладно хоть — не при ребёнке, — сказала Ольга, отлично зная, что дебильное дитя всякого насмотрелось, да и вряд ли понимало смысл творившегося.
— Угу, — согласилась с ней Людка.
Вера Брежнева начала отлепляться с неё, мохрясь мелкими лоскутьями, и Ольга нежными похлопываниями пристроила её назад, правда уже в искажённом виде разузнать сладкоголосую поп-диву не представлялось возможным.
— Что ментов-то не вызвала? — спросила Ольга.
— Ха, ментов, а когда, *ля, он, *ля, как циклон, *ля, накинулся, я и не сообразила ни *уя, — Людка пришла в себя и начала превращаться в прежнюю болтушку.
— Может, сейчас позвонить, приедут, закроют его суток на пятнадцать, хотя бы пару недель от него отдохнёшь, — сказала, закуривая, Ольга.
Людка задумалась, застыв ненадолго без всякого движения. Взлохмаченная, оборванная, с бумажной маской вместо лица она походила на кучу мусора, вываленную прямо на кресло.
— Нет, не буду, — сказала она наконец.
— Дура, — коротко резюмировала Ольга.
— Да, я знаю, — с бесшабашностью ответила Людка. — Дай закурить.
Ольга напоследок затянулась и нехотя протянула ей свою сигарету.
— Ой, *ля, как курить-то, до губ ни *уя не дотронуться, — сказала Людка скорее удивлённо, чем разочарованно после неудачной попытки затянуться.
— Что, что, губами не дотронуться до *уя, — съязвила Ольга, имитируя, что не расслышала подругу.
— До *уя — тем более, — с мрачной серьёзностью парировала Людка.
— Да, больничные нам не предусмотрены, — сказала Ольга и с досадой подумала, что теперь нетрудоспособная Людка станет клянчить у неё взаймы деньги, но хуже всего то, что в ближайшее время ей придётся выходить на трассу одной, а этого она не любила больше всего.
— Я переночую у тебя? — придав голосу деликатности, спросила Людка.
«На *уй ты мне тут нужна!» — едва не выкрикнула Ольга.
— А у матери что? — спросила она вместо этого.
Ты же её знаешь, там полный пи*дец, — проскулила Людка. Ольга знала: мать Людки, в прошлом доярка-передовик и депутат сельсовета, ярая коммунистка и сторонница ортодоксальных нравственных догм, ненавидела люто свою оказавшуюся на обочине жизни дочь. Если и общалась с ней, то только из-за внучки, в которой души не чаяла, веря