То, что подразумевается под «архетипом», проясняется через его соотнесение с мифом, тайнымучением, сказкой. Более сложным оказывается положение, если мы попытаемся психологическиобосновать, что такое архетип. До сих пор при исследовании мифов удовлетворялись солярными,лунарными, метеорологическими и другими вспомогательными представлениями. Практически необращалось внимания на то, что мифы — в первую очередь психические явления, выражающиеглубинную суть души. Дикарь не склонен к объективному объяснению самых очевидных вещей.Напротив, он постоянно испытывает потребность или, лучше сказать, в его душе имеетсянепреодолимое стремление приспосабливать весь внешний опыт к душевным событиям. Дикарюнедостаточно просто видеть, как встает и заходит Солнце, — эти наблюдения внешнего мирадолжны одновременно быть психическими событиями, т.е. метаморфозы Солнца должны представлятьсудьбу Бога или героя, обитающего, по сути дела, в самой человеческой душе.
Все мифологизированные естественные процессы, такие, как лето и зима, новолуние, дождливоевремя года и т.д. не столько аллегория [32] самихобъективных явлений, сколько символические выражения внутренней и бессознательной драмы души.Она улавливается человеческим сознанием через проекции, т.е. будучи отраженной в зеркалеприродных событий. Такое проецирование лежит у самых оснований, а потому потребовалосьнесколько тысячелетий истории культуры, чтобы хоть как-то отделить проекцию от внешнегообъекта. Например, в астрологии дело дошло до абсолютной дискредитации этой древнейшей«scientia intutiva», поскольку психологическая характерология не была отделена от звезд.Тот, кто еще верит сегодня — или уверовал заново — в астрологию, почти всегда возвращается кдревним предрассудкам о влиянии созвездий. Но каждому, кто способен исчислить гороскоп, должнобыть известно, что во времена Гиппарха Александрийского день весеннего равноденствия былустановлен в 0° Овна. Тем самым, любой гороскоп основывается на произвольно выбранном знакеЗодиака, так как со времен Гиппарха весеннее равноденствие сместилось в силу прецессии поменьшей мере к началу Рыб.
Субъективность первобытного человека столь удивительна, что самым первым предположениемдолжно было бы быть выведение мифов из его душевной жизни. Познание природы сводится для него,по существу, к языку и внешним проявлениям бессознательных душевных процессов. Ихбессознательность представляет собой причину того, что при объяснении мифов обращались к чемуугодно, но только не к душе. Недоступным пониманию было то, что душа содержит в себе все теобразы, из которых ведут свое происхождение мифы, что наше бессознательное является действующими претерпевающим действия субъектом, драму которого первобытный человек по аналогииобнаруживал в больших и малых природных процессах [33].«В твоей груди звезды твоей судьбы», — говорит Зени Валленштейну; чем и довольствовалась всяастрология, когда лишь немногие знали об этой тайне сердца. Не было достаточного ее понимания,и я не решусь утверждать, что и сегодня что-либо принципиально изменилось в лучшую сторону.
Родоплеменные учения священно—опасны. Все тайные учения пытаются уловить невидимые душевныесобытия и все они претендуют на высший авторитет. Это в еще большей мере верно по отношению кгосподствующим мировым религиям. Они содержат изначально тайное сокровенное знание и выражаюттайны души с помощью величественных образов. Их храмы и священные писания возвещают в образе ислове освященные древностью учения, сочетающие в себе одновременно религиозное чувство,созерцание и мысль. Необходимо отметить, что чем прекраснее, грандиознее, обширнее становитсяэтот передаваемый традицией образ, тем дальше он от индивидуального опыта. Что-то ещечувствуется, воспринимается нами, но изначальный опыт потерян. Почему психология являетсясамой молодой опытной наукой? Почему бессознательное не было уже давно открыто, а егосокровища представали только в виде этих вечных образов? Именно потому, что для всего душевногоимеются религиозные формулы, причем намного более прекрасные и всеохватывающие, чемнепосредственный опыт.
Если для многих христианское миросозерцание поблекло, то сокровищницы символов Востокавсе еще полны чудес. Любопытство и желание получить новые наряды уже приблизили нас к ним.Причем эти образы — будь они христианскими, буддистскими или еще какими-нибудь, — являютсяпрекрасными, таинственными, пророческими. Конечно, чем привычнее они для нас, чем более онистерты повседневным употреблением, тем чаще от них остается только банальная внешняя сторонаи почти лишенная смысла парадоксальность. Таинство непорочного зачатия, единосушность Отца иСына или Троица, не являющаяся простой триадой, не окрыляют более философскую фантазию. Онистали просто предметом веры. Неудивительно поэтому, что религиозная потребность, стремлениек осмыслению веры, философская спекуляция влекут образованных европейцев к восточной символике,к грандиозным истолкованиям божественного в Индии и к безднам философии даосов Китая. Подобнымобразом чувство и дух античного человека были захвачены в свое время христианскими идеями.И сейчас немало тех, кто поначалу поддается влиянию христианских символов — пока у них невырабатывается кьеркегоровский невроз. Или же их отношение к Богу вследствие нарастающегообеднения символики сводится к обостренному до невыносимости отношению «Я» — «Ты», чтобы затемне устоять перед соблазном волшебной свежести необычайных восточных символов. Искушениетакого рода не обязательно оканчивается провалом, оно может привести к открытости ижизненности религиозного восприятия. Мы наблюдаем нечто сходное у образованных представителейВостока, которые нередко выказывают завидное понимание христианских символов и стольнеадекватной восточному духу европейской науки.
Тяга к вечным образам нормальна, для того они и существуют. Они должны привлекать,убеждать, очаровывать, потрясать. Они созданы из материала откровения и отображаютпервоначальный опыт божества. Они открывают человеку путь к пониманию божественного иодновременно предохраняют от непосредственного с ним соприкосновения. Благодаря тысячелетнимусилиям человеческого духа эти образы уложены во всеохватывающую систему мироупорядовающихмыслей. Они предстают в то же самое время в виде могущественного, обширного, издревлепочитаемого института, каковым является церковь.
Лучше всего проиллюстрировать это на примере одного швейцарского мистика и затворника,недавно канонизированного брата Николая из Флюэ, важнейшим переживанием которого было такназываемое видение троичности. Оно настолько занимало его, что было изображено им, либо — поего просьбе — другими на стене кельи. В приходской церкви Заксельна сохранилось изображениевидения, созданное тогдашним художником. Это разделенная на шесть частей мандала, в центрекоторой находится коронованный нерукотворный образ. Нам известно, что брат Николай пыталсяисследовать сущность своего видения с помощью иллюстрированной книжки какого-то немецкогомистика и неустанно трудился над тем, чтобы придать своему первопереживанию удобопонимаемуюформу. На протяжении многих лет он занимался именно тем, что я называю «переработкой»символа. На размышления брата Николая о сущности видения повлияли мистические диаграммы егодуховных руководителей. Поэтому он пришел к выводу, что он, должно быть, увидел саму святуюТроицу, саму вечную любовь. Такому истолкованию соответствует и вышеуказанное изображение вЗаксельне.
Первопереживание, однако, было совсем иным. Он был настолько «восхищен», что сам вид егостал страшен окружающим, изменилось его лицо, да так, что от него стали отшатываться, егостали бояться. Увиденное им обладало невероятной интенсивностью. Об этом пишет Вёльфлин:«Все приходившие к нему с первого взгляда преисполнялись жуткого страха. О причине этогостраха он сам говорил, что видел пронизывающий свет, представленный человеческим ликом.Видение было столь устрашающим, что он боялся, как бы сердце не разорвалось на мельчайшиечасти. Поэтому-то у него, оглушенного ужасом и поверженного на землю, изменился и собственныйвид, и стал он для других страшен» [34].
Были все основания для установления связи между этим видениям и апокалиптическим образомХриста (Апок.,1, 13), который по своей жуткой необычности превзойден лишь чудовищным семиглазымагнцем с семью рогами (Апок.,V, 6). Трудно понять соотношение этой фигуры с евангельскимХристом. Видение брата Николая уже в его время стало истолковываться особым образом. В 1508 г.гуманист Карл Бовиллус писал своему другу: «Я хотел бы исправить тот лик, который привиделсяему на небе в звездную ночь, когда он предавался молитве и созерцанию. А именно, человеческийлик с устрашающим видом, полным гнева и угрозы» и т.д. [35]. Это истолкование вполне соответствует современной амплификации (Апок.,I, 13) [36]. Не нужно забывать и о других виденияхбрата Николая, например, Христа в медвежьей шкуре, Господа и его Жены — с братом Николаем каксыном и т.п. В значительной своей части они выказывают столь же далекие от догматики черты.
С этим великим видением традиционно связывается образ Троицы в заксельнской церкви, атакже символ круга в так называемом «Трактате паломника»: брат Николай показал навестившемуего паломнику этот образ. Бланке полагает, вопреки традиции, что между видением и образомТроицы нет никакой связи [37]. Мне кажется, что вданном случае скептицизм заходит слишком далеко. Интерес брата к образу круга должен был иметьоснования. Подобные видения часто вызывают смятение и расстройство (сердце при этом«разрывается на части»). Опыт учит, что «оберегающий круг», мандала, издавна являетсясредством против хаотических состояний духа. Вполне понятно поэтому, что брат был очаровансимволом круга. Но истолкование ужасного видения как богооткровенного не должно было имотвергаться. Связь видения и образа Троицы в Заксельне с символом круга кажется мне весьмавероятной, если исходить из внутренних, психологических оснований.
Видение было, несомненно, возбуждающим страх, вулканическим. Оно прорвалось в религиозноемиросозерцание брата Николая без догматического введения и без экзегетического комментария.Естественно, оно потребовало длительной работы для ассимиляции, чтобы привести в порядок душуи видение мира в целом, восстановить нарушенное равновесие. Это переживание истолковывалось наоснове непоколебимой в то время догматики, которая доказала свою способность ассимиляции.Страшная жизненность видения была преобразована в прекрасную наглядность идеи Троицы. Не будьэтого догматического основания, последствия видения с его жуткой фактичностью могли бы бытьсовсем иными. Вероятно, они привели бы к искажению христианских представлений о Боге и нанесливеличайший вред самому брату Николаю, которого признали бы тогда не святым, а еретиком (еслине психически больным), и вся его жизнь, возможно, закончилась бы крушением.
Данный пример показывает полезность догматических символов. С их помощью поддаютсяформулировке столь же могущественные, сколь и опасные душевные переживания, которые из-за ихвсевластности вполне можно назвать «богооткровенными». Символы дают пережитому форму и способвхождения в мир человечески—ограниченного понимания, не искажая при этом его сущности, безущерба для его высшей значимости. Лик гнева Божьего (можно встретить его также у Якоба Бёме)плохо сочетается с новозаветным Богом — любящим Отцом небесным.
Видение легко могло стать источником внутреннего конфликта. Нечто подобное присутствовало всамом духе времени конца XV в., когда Николай Кузанский своей формулой соmlexio oppositorumпытался предотвратить нараставшую угрозу церковного раскола. Вскоре после этого у многихзаново рождавшихся в протестантизме происходит столкновение с переживанием яхвистическогобога — божества, содержащиеся в котором противоположности еще не отделились друг от друга.Брат Николай обладал определенными навыками и опытом медитации, он оставил дом и семью, долгожил в одиночестве, глубоко заглянул в то темное зеркало, в котором отразился чудесный истрашный свет изначального. Развивавшийся на протяжении многих тысячелетий догматический образбожества в этой ситуации сработал как спасительное лекарство. Он помог ему ассимилироватьфатальный прорыв архетипического образа и тем самым избегнуть разрушения его собственнойдуши. Ангелус Силезиус был не настолько удачлив: его раздирали внутренние контрасты, ибо к еговремени гарантированная догматами крепость церкви была уже поколеблена.
Якобу Бёме бог был известен и как «пламя гнева», и как истинно сокровенный. Но ему удалосьсоединить глубинные противоположности с помощью христианской формулы «Отец — Сын», включив внее свое гностическое (но в основных пунктах все же христианское) мировоззрение. Иначе он сталбы дуалистом. Кроме того, ему на помощь пришла алхимия, в которой уже издавна подготавливалосьсоединение противоположностей. Но все же не зря у него изображающая божество мандала (приведенав «Сорока вопросах о душе») содержит отчетливые следы дуализма. Они состоят из темной исветлой частей, причем соответствующие полусферы разделяются, вместо того чтобы сходиться[38].
Формулируя коллективное бессознательное, догмат замещает его в сознании. Поэтомукатолическая форма жизни в принципе не знает психологической проблематики. Жизнь коллективногобессознательного преднаходится в догматических архетипических представлениях, и безостановочнопротекает в ритуалах и символике. Жизнь коллективного бессознательного открывается вовнутреннем мире католической души. Коллективное бессознательное, каким мы знаем его сегодня,ранее вообще никогда не было психологическим. До христианской церкви существовали античныемистерии, а они восходят к седой древности неолита. У человечества никогда не было недостаткав могущественных образах, которые были магической защитной стеной против жуткой жизненности,таящейся в глубинах души. Бессознательные формы всегда получали выражение в защитных ицелительных образах и тем самым выносились в лежащее за пределами души космическоепространство.